- Тьфу! - рассердился Вахромеев. - Ну и наблюдай, я-то при чем?
- Да она же к тебе прибыла, товарищ Вахромеев! - Дед язвительно заюлил, задергал бороденкой. - Я, говорит, старая знакомая Николая Фомича.
- Врет! - небрежно бросил председатель. - Не знаю такой.
- Вот и я говорю ей: врешь, дескать. Дак она оскорблениями кидается, обозвала старым козлом. Да я не обиделся: девка уж больно красивая.
Вахромеев снял фуражку, поерошил чуб, недоверчиво оглядел ехидную физиономию шорника-топорника.
- Девка, говоришь? Хм… А ну, давай зови.
Она вошла в открытую дверь неслышно, незаметно, как дуновение ветерка, мягко ступая в своих чалдонских бутылах, подвязанных под коленками ремешками. Вахромеев не услыхал, а почувствовал ее появление, ощутив сразу свежий и крепкий запах пихтовой хвои, бревенчатых стен и березового дегтя - неповторимый запах человека из тайги. Такой дух носят с собой промысловики-охотники, шишкобои, лесорубы да еще, пожалуй, кержацкие стpaнники-провидцы.
Он сразу узнал ее: молодая монашка из скитского монастыря, уцелевшая после той трагической переправы через Раскатиху. Вспомнил, как допрашивал в полутемной приезжей избе при свете свечи - в блокноте где-то даже запись осталась.
- Ефросинья Просекова? - Председатель вдруг пожалел, что тогда, при ночном допросе, не разглядел ее как следует; лукавый Спиридон прав, девка и впрямь красивая. Диковатая, смутная какая-то красота.
- Она самая, - певуче, не без жеманства подтвердила гостья и прошествовала-проплыла к председательскому столу. ("Походочка, как на вожжах!" - про себя усмехнулся Вахромеев.) - Здравствуйте вам!
Он сухо буркнул в ответ, дивясь невесть откуда взявшемуся смущению, и подумал, что монашка приперлась издалека неспроста, а по важному делу и что дело это будет иметь далеко идущие последствия. В том числе для него самого. Наверняка…
Ефросинья отошла к стене, уселась на табуретку, положила на колени холщовую торбу, предварительно аккуратно одернув платье. Затем спокойно, с интересом оглядела канцелярию: портреты на стенах, географическую карту, грубо сколоченный шкаф, железный ящик-сейф - все не спеша, по порядку. Задержала взгляд на Спиридоне, который притих в дверях, прислонившись к косяку. Показала на него пальцем:
- Он пущай уйдет.
Начальственно кашлянув, Вахромеев сказал деду:
- Ступай-ка в сельпо, там нынче обувку давать будут. Провентилируй насчет очереди - чтоб строго соблюдалась. От моего имени предупреди завмага, а то опять бабы подерутся. Действуй.
- Да, поди, еще рано, - недовольно просипел Спиридон. - Магазин-то, однако, в восемь открывают.
- Вот до открытия и предупреди. А то я мимо проезжал, видел - уже столпотворение происходит.
Когда дверь захлопнулась, Ефросинья скоренько подвинула табурет поближе к столу, доверительно спросила:
- У тебя ливорверт-от имеется?
Вахромеев слегка опешил, затем похлопал по заднему карману брюк. Усмехнулся:
- А как же. Браунинг - всегда при себе.
- Ну слава богу! Я-то, дуреха, напужалась. Думала: ну, порешат тебя, прибьют старые стервы у моленной. Они ведь с вечера каменья припасли, игуменья всех подговорила.
До председателя только теперь дошло. Он сразу вспомнил то сумеречное волглое утро, злые старушечьи лица в обрамлении черных платков, припомнил, как почудилось ему, будто в сарае бренчала седельная сбруя, будто звякнули стремена…
- Так это ты заседлала Гнедка?
- Я. Опосля вывела через задние ворота и у забора стреножила.
- Молодец, ну молодец девка! - Вахромеев вскочил порывисто, с размаху тиснул ей руку. - Спасибо, выручила! Да тебя за это прямо расцеловать надо.
- Чего уж там - целуй. - Она с готовностью поднялась, прижмурилась, в ожидании подставила губы. Целуя, Вахромеев сразу ощутил давно забытый трепетный жар - Ефросинья явно прильнула к нему, обмякла как-то, задышала горячо и часто.
- Ну-ну, - сказал он, расцепляя ее руки на своем затылке. Усаживая на табуретку, мысленно усмехнулся: "Ну и монашки пошли, едрит твои салазки! Такая не упустит, слопает, как пить дать". - Давай садись и рассказывай, какое у тебя дело?
Она степенно оправила платок. "А платок не монашеский - с цветочками! Знать, давно припасла", - отметил про себя Вахромеев. Вздохнула трудно, с затаенной внутренней решимостью:
- Да вот пришла к тебе… Ты же звал.
- Звал, это точно. У нас народу на стройке не хватает. Прямо острая проблема. Вот видишь плакат "Кадры решают все!". Так что правильно ты бросила монастырь и двинулась к нам. Работу найдем.
- Что это ты заладил: "мы" да "мы"? - с тихим укором произнесла она. - Я к тебе пришла.
- Как… ко мне? - Вахромеев изумленно подался вперед, опершись о стол растопыренными пальцами. - Ты что такое мелешь, Ефросинья?
- Полюбила я тебя, Николай Фомич… Вот как перед святым крестом. - Она перекрестилась, стыдливо опустила глаза. - Сон я вещий видела на троицу, намедни как нам с девками тонуть. Будто я упала в яму кромешную, ни зги не видать. И чую: пропадаю совсем, отходит душа моя грешная. А оно глядь - парень руку мне протягивает. Бровастый да белозубый такой, в фуражечке блином. Ну как есть ты вылитый… Как ты к нам приехал, я тебя, значит, сразу и признала. А в ту ночь явилась ко мне пресвятая Параскева-пятница, благодетельница моя, и перстом указует: "Се твоя судьба Ефросинья!" Так и сказала: "твоя судьба". Ты уж не серчай, Коленька, что я пришла к тебе… Куды ж мне деваться?
Ефросинья всхлипнула, уголочком платка, по-бабьи, смахнула слезу. Подперла щеку, пригорюнившись, глядя в окно.
Вахромеева бросило в жар. Такого горячего, лихорадочного смятения, замешанного на острой тревоге, давненько не испытывал он. Пожалуй, что с полузабытых армейских стрельб или показательной рубки лозы… Торопливо, крадучись, морщась от скрипа собственных сапог, прошел к двери, проверил: не подслушивает ли дотошный Спиридон? Зажег папиросу, жадно затянулся.
- Ты соображаешь, что говоришь, Ефросинья?! Ведь я женатый, понимаешь?
- Да уж я и то думала… - скорбно вздохнула она. - Гадала про себя: а коли он женатый? Невезучая я, несчастливая… Как есть сиротинка горемычная…
Она уставилась на него ясными и печальными своими глазами, глядела долго, пристально, любуясь и жалея, как разглядывают дорогого покойника. Вахромеев почувствовал неловкость под этим немигающим взглядом, заерзал на табуретке, недовольно тряхнул чубом. Хоть бы уходила скорее, что ли…
- А развестись с жёнкой нельзя? Ведь теперича, говорят, развестись просто: взял да вычеркнул бумагу или вовсе порвал.
- Ну ты даешь стране угля! - напряженно рассмеялся Вахромеев. - С чего это я буду разводиться? У меня дочка растет - пятый годок. Да и жена хорошая, по крайней мере не жалуюсь. Учительствует в школе.
- А как же сон-то, Коля? Ведь вещий сон…
Вахромеев подумал, что Фроська ему очень даже нравится, иначе давно бы прогнал ее вместе с глупыми вопросами. Он испытывал к ней симпатию, сочувствие, жалость, искренне переживал за нее. Да и не мог он иначе относиться к человеку, откровенно распахнувшему душу, глядящему тебе в лицо исповедально чистыми глазами.
- А сон свой толкуй правильно, соответственно обстановке, - доброжелательно сказал он, поглядывая в окно. - У тебя сейчас что получается? Крутой поворот в жизни, ты выходишь в люди. На самую быстрину выходишь, понимаешь? Я тебе во всем помогать буду. Как у вас говорят, буду тебе ангелом-хранителем. Устраивает?
Она тоже смотрела в окно, задумавшись. Пошептала о чем-то, несмело улыбнулась:
- А, может, домработницей возьмешь, Николай Фомич? Я ведь по хозяйству все умею: и стирать, и варить. Тут сказывают, ваши начальники берут в дома работящих баб. Вот и ты возьми меня.
- Брось дурить, Ефросинья! - всерьез рассердился Вахромеев. - Ни в какие домработницы ты не пойдешь - ни ко мне, ни к кому-либо другому. Говорю это тебе с полной ответственностью. А пойдешь на государственную работу - молодежь должна строить социализм. Понятно?
- Это я и без тебя знаю. Слыхала, - вяло отмахнулась она и опять надолго задумалась. Потом неожиданно быстро спросила: - А какую работу дадите?
- Работы у нас всякой навалом. Только выбирай. Ты вообще-то как, грамотная?
- Псалтырь немного читаю.
- Значит, пойдешь в ликбез. Потом в вечернюю школу. Ну а пока тебе, как малограмотной, можно предложить работу на нашей молочно-товарной ферме.
- Скотницей, что ли? Не пойду, - резко сказала Ефросинья. - Мне и так монастырские коровы опостылели.
- Ну, уборщицей в рабочее общежитие.
- Тоже не пойду. Нашто оно мне чужие плевки-то подтирать? Это пусть наши старухи черницы делают. А ты мне дай настоящую работу, чтоб человеком быть. Чтоб эти самые машины водить.
- Видали ее! - недовольно развел руками Вахромеев. - Да ты оказывается настырная, Ефросинья! Что ж тебя на экскаватор прикажешь посадить? Или, может быть, на мотовоз?
- Научите, так и сяду. - Ефросинья подняла с полу торбу, завязала лямки крепким узлом. - Затем и шла, чтобы научиться.
- Ладно, направим тебя в бетонщицы - это как раз по тебе. Сейчас позвоню в отдел кадров, договорюсь. - Вахромеев покрутил ручку телефона, его соединили с начальником-кадровиком, и он быстро обо всем договорился: бетонщики были одной из самых дефицитных специальностей на стройке. А подучить обещали - наука не из мудреных. - Можешь идти оформляться.
На телефон Ефросинья глядела с подозрением и опаской - уж больно вычурной и таинственной показалась ей блестящая коробка: не врет ли? Однако расспрашивать, уточнять постеснялась, да и гордость не позволяла. Перед уходом все-таки спросила:
- А что, с тобой через нее тоже можно говорить?