Сейчас, чутко прислушиваясь к далекому звуку самолетов, он стучит кулаком по столу:
- Если это война, то я не буду кропать стишки в тылу. Только фронт... Только... Ты видел, как я стреляю. В бою промаха не дам!
В памяти возникает тоннель армейского тира. Оборонная секция Союза писателей проводит соревнования по стрельбе. На линии огня Андрей Малышко и Анатолий Шиян, их сменяют Иван Гончаренко и Вадим Собко. Старый солдат Михаил Семенович Тардов выбивает пять четверок. Спешит к барьеру Семен Скляренко, медленно прицеливается Владимир Сосюра. Победитель Микола Шпак - все его пули попали в яблочко.
- Ты смотри, - удивляется Сосюра и карандашиком обводит пробоины.
- Так, вот так, - бойкой скороговоркой одобряет меткую стрельбу Скляренко.
Пятый месяц в кабинете Шпака рядом с картой Советского Союза висит памятная мишень...
Зина заглядывает в окно, кричит с балкона:
- Микола, включи радио! Люди говорят - будут важные известия.
- Опять говорят... - вскипает Шпак. Он подходит к приемнику и резко переводит рычажок.
Появляется Зина с тремя дочерьми. Девочки насторожены. Смотрю на стенные часы. Стрелки сходятся. Полдень. В приемнике легкий шум, потрескивание, и вдруг:
- Внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза!
Я почти не дышу. Микола застыл у приемника. По скорбному лицу Зины текут слезы. Да, случилось то, чего опасались все советские люди, - война! Вернее - вероломное нападение. Гитлер верен своей бандитской тактике: вермахт перешел нашу государственную границу без предупреждения. Никаких претензий и переговоров. Язык силы: бомбовые удары и - танки вперед!
Зина, всхлипывая, встает с дивана. Окруженная испуганными дочерьми, пошатываясь, идет к выходу.
- Они еще пожалеют... эти новые ордынцы, получат свое! - гремит в коридоре Микола.
И тишина. Бомбили Киев, Севастополь, Минск... Мысль работает лихорадочно. Где наступает враг? Дан ли ему отпор? Какая обстановка сложилась на фронте? Больше всего тревожит неизвестность. Эх, и надо же в такое время болеть. В редакции мои товарищи, наверное, склонились над картой, собираются на главное направление, а я прикован к постели.
Кто-то стучит в наружную дверь - громко, настойчиво. Старик-врач? Но с такой силой!
- Что случилось? Кто там ломится? - сердито спрашивает Микола.
Оказывается, испортился звонок, и посыльный сержант Хозе с усердием испытывает прочность армейских каблуков, на которых красуются серебристые подковки. Хозе смугл и строен. В пожелтевшем комбинезоне, туго подпоясанный ремнем, сержант стремительной осой влетает в комнату. Говорит быстро, с едва уловимым акцентом, слегка растягивая гласные:
- Полковой комиссар товарищ Мышанский приказал...
- Ладно, Хозе, вскрывай пакет, я распишусь.
Записка редактора "Красной Армии" - газеты Киевского Особого военного округа предельно лаконична: "23 июня в 8 часов утра приказываю прибыть в редакцию". Я приподнимаюсь на локте:
- Хозе, кто в редакции? Что слышно?
- "Юнкерсы" бомбят точно как в Испании. Когда я мальчишкой покидал Барселону...
- Погоди, Хозе, с воспоминаниями. Кто же в редакции?
- Я не присматривался. После первой бомбежки получил пакеты и сразу давай баранку крутить. А потом по лестницам бегать, до самых крыш подниматься. Зато вниз хорошо: сел на перила и - с ветерком.
Хозе прикладывает руку к пилотке. Четкий поворот - и я уже слышу, как прыгает он по ступенькам, цокая подковками. Что же делать? Как быть? Жду с нетерпением врача. Конечно, он скажет: надо еще полежать. Но я не могу.
...В коридоре шарканье ног, легкое покашливание.
- Ну-с? - Врач садится на край постели. - Так-с... Давайте-ка выслушаю... - Но не спешит доставать стетоскоп. - Война, голубчик. Война! - Сухоньким кулачком постукивает по ночному столику. - Ужасно... Ужасно... Я-то знаю ее - кровавую, голодную, тифозную. Японскую видел, германскую пережил и всю гражданскую прошел.
Старичок, пожалуй, не станет меня задерживать. А впрочем, зачем мне больничный листок? Все просто: встал и ушел.
Врач еще постучал кулачком по столику и, уставясь на акварель Верещагина, неожиданно сказал:
- Вначале думал - фальшачок. Внимательно присмотрелся, вижу - отличная вещь. - Окинув взглядом картины, одобрительно кивнул. - Коллекция небольшая, всего-навсего семь вещиц, но подобраны со вкусом. - И дальше продолжал доверительным голосом: - Я, голубчик, сам страстный собиратель, можно сказать, фанатик. А как начал? Прямо-таки удивительно... Служил врачом в Первой Конной. И вот, когда буденновцы вышибли беляков из Крыма... в бывшем полевом госпитале врангелевцев среди мусора и хлама неожиданно увидел жемчужины - этюды Коровина и Левитана! - Он оживился. - И пошла, как говорится, завертелась карусель - крымские базары, комиссионки, поездки в соседние города, поиски и, конечно, находки. Куплю, бывало, картину, а краска рыбьей чешуей шелушится. Сколько там дыр и осыпей - холст светится. Хозяйка удивленно спрашивает: "Ну зачем вам такое сито?" А я, одержимый, мчусь к реставратору. Проходит какой-нибудь месяц, и верите - чудо! Все осыпи и дыры ушли. Даже губитель красок - мебельный лак - снят. Картина живет, сияет. Так вот... Немало я спас полотен и музеям подарил немало. Добрая сотня картин еще висит в моем доме. А сегодня услышал: война. И ничего не мило. Все, чем жил, - потеряло свой смысл. Как мне любоваться живописью, если три моих сына ушли на фронт. - Старичок-врач, спохватившись, достал из кармана стетоскоп и выслушал мои легкие. - Хрипов почти нет... - Пошевелил мизинцем лежавшую на столике записку редактора и глянул на меня в упор. - Однако температура держалась высокая. Если повторится воспаление, то... совершенно незачем спешить на войну. Даю вам законную отсрочку, на пять дней. Следите за температурой и постарайтесь не простудиться. - Короткий поклон. - Будьте здоровы, голубчик.
За окном снова шум, похожий на сильный ливень. Идет колонна новобранцев. Встану. Хватит лежать. Сегодня - разминка, а завтра - поход. Томительно тянется время. Монотонно тикают стенные часы. Медленно темнеет небо, и сгущаются необычные городские сумерки: Киев не зажигает огней. Внезапно на стене противоположного дома вспыхивает свет. Раздается крик, потом свисток, и одуванчик фонаря исчезает. Увижу ли я вновь освещенный огнями Киев? Когда окончится война? Об этом сколько не думай - все остается загадкой.
В полночь на большой высоте проходят вражеские бомбардировщики. Я никогда еще не переживал такой ночи, наполненной шарящими лучами прожекторов, воем сирен, гулом самолетов и разрывами зенитных снарядов. Воздушная тревога! Отбой... Снова тревога и снова зыбкая тишина. Лежу, прислушиваясь к милицейским свисткам и четкому шагу патрулей. Сон бежит от меня, но есть утешение: июньская ночь коротка, скоро станет светать. Мысли... Мысли... Цепкая память восстанавливает прошлое. Возникает палуба морского парохода. Сигналя, он входит в гирло Днепра. Герой Перекопа, чудесный венгр Матэ Залка стоит у высокой мачты. Справа - светлая днепровская вода, слева - черная морская. Пламенеет закат. И хорошо видно, как по всему гирлу Днепра летят белогривые кони. Скорей, скорей из темницы на волю. А навстречу буруном шумит разъяренный морской табун. И там, где они сшибаются, пронзительно кричат чайки. На ветру гривы коней превращаются в гребни волн, а следы от копыт - в пенистые воронки... Отчетливо слышу голос Матэ:
- Мир сейчас разделен, как эта вода, на светлую и черную силы.
С палубы морского парохода память переносит на опушку векового леса. Окончен освободительный поход в Западную Украину - наши танки где-то за Дрогобычем вышли на новую границу. Только узкая дорога отделяет нас от черной силы. В сумраке вспыхивают десятки огней, и на фоне зубчатого пламени отчетливо видно, как фашисты грабят село. А потом... Солдаты фюрера справляют победный пир у походных костров, и губные гармоники разносят вальсы Штрауса. Может, эти мародеры уже пируют в наших селах? За окном сереет небо, и, наконец, в предрассветном затишье наплывает сон. Какие-то неугомонные кузнечики не дают мне покоя. Скачут и скачут. Звенят и звенят. Открываю глаза. Дребезжит старый, разгневанный будильник.
Тянусь к ночному столику, нащупываю термометр. На кой шут он?! Беру стакан и наливаю из термоса чай. Жую почти резиновой крепости кусок сухой колбасы. В путь собираюсь недолго. Главное - блокнот, самописка, бритва, мыло и полотенце. Все вместилось в маленьком чемоданчике. Не глядя, беру с полки книгу. Александр Блок. Наугад открываю страницу. Какую же загадать строку? Двенадцатую снизу. Вот она... Читаю вслух: "Я не первый воин, не последний". Повторяя про себя так неожиданно сверкнувшую блоковскую строку, поворачиваю в замке ключ. Выхожу из парадного и носом к носу сталкиваюсь с Миколой.
- Ты пошел?
- Пошел, Микола.
- Скоро и я... Может быть, встретимся?
Во дворе тихо. Писательский дом после тревожной ночи еще не проснулся. Оглядываюсь. Микола стоит на крыльце. Машет мне рукой. Из окна нижнего этажа выглядывает с намыленной щекой прозаик. Артистический жест - и хорошо поставленным голосом он говорит:
- Приветствую поэтов, приветствую воинов, - и, закрывая мохнатым полотенцем воспаленный, с экземными чешуйками подбородок, прячется за листьями чайной розы.