- Что же ты хочешь? - спросил Чудаков. - Чем-то недоволен. А чем - не пойму.
- Не нравится мне эта жизнь. Идем - прячемся, спим - вздрагиваем. Жизнь беглых рабов.
- Это ты преувеличиваешь. А что же ты все-таки хочешь?
Угрюмо молчит.
Лисовский везде спрашивал о партизанах. Но никто о них ничего не слыхал.
Иван устал от всего, - хотелось сидеть и лежать, лежать, не волнуясь, ни о чем не думая, - это были последствия все той же контузии. С Лисовским Ивану было как-то не по себе. И он обрадовался, когда подошел Забегай.
- Что же тянем, пора идти.
Поздним вечером, измученные грязной лесной дорогой, мелким прилипчивым дождем, будто нехотя сыпавшим из низких, болезненно-пухлых туч, подошли они еще к одной деревне. Это была деревня со страшными следами войны. Вместо домов одни кирпичные печи с длинными трубами. И зола. Изгородей нету. Тьма, немая, беспомощная и настороженная. Ни огонька. Мертвая деревня. Под ногами гряды - огород, поросший травой. Чудаков выдернул несколько стебельков, пожевал. Лук. Еще выдернул и пожевал. Трава. Горьковатая, противная.
Возле уцелевшей избы остановились, замерли. Мягко шуршит легкий дождик. И больше никаких звуков. Стекла в оконцах разбиты, дверь выворочена. В избе - никого. Под ногами что-то ломается, хрустит.
- Пошли, найдем какую-нибудь целую избу и заночуем, - сказал Василий. - Хоть пообсохнем малость. И поесть бы. Может, кто-то есть тут.
- Подождите, - недовольно проговорил Лисовский. - Все-таки надо проверить, нет ли здесь немцев.
- Да уж в деревушке-то такой, - возразил Василий.
- Это село.
- Откуда ты взял?
- Мы возле кладбища проходили. Там богатые памятники. И церковь. Да и дороги везде широкие, возле деревушек не такие. Командир! - каким-то презрительным голосом позвал Лисовский. - Пойду-ка я. И давай еще кого-то. Посмотрим. А вы - пока тут.
"Он прав, - подумал Чудаков, которого несколько покоробил презрительный тон Лисовского. - Кого же еще направить? Ваську".
Поеживаясь от сырости, прижимаясь друг к другу, мучительно долго ждали они разведчиков, каждый думая о своем. Или, может быть, только казалось, что долго - на часы не смотрели.
"Найдут ли они нас? - с тревогой подумал Чудаков. - А стрелять… Может, и в самом деле немцы близко. Тьма, хоть глаз выколи. Оно и хорошо, что тьма".
Забегай вспоминал жену, дочку. В который уже раз содрогнулся, подумав: а что, если его деревню захватили немцы? Уж лучше не думать, от дум таких ни ему, ни им не легче.
Самые легкие - что те пушинки - мысли были у Коли Коркина: "Пельмешков бы теперь, этак тарелочки две навернуть. Таких, как тетка Маня стряпает. С молочком. А после того - на перинку". Коля забавлял ребят своим новгородским говором. Даже думая о чем-либо, Коркин мысленно окал: "Хо-ро-шо дома-то. Молочко парно. Оладышки. И в ого-ро-де всего полно. Кроватка мягка".
Послышались шаги, приглушенные голоса. Лисовский и Василий кого-то тащили.
- Пошли в хлев, - задыхаясь, сказал Лисовский. - Давайте свет.
Чудаков носил с собой свечку.
Хлев с низким прогнившим потолком, но просторный и целый. Мечущееся красноватое пламя осветило бескровное вытянутое, какое-то совсем чужое, не российское лицо немецкого солдата, молоденького, почти ребенка, который неподвижно лежал сейчас на полу.
- Васька, закрой-ка окошко спиной, - сказал Лисовский.
Чудаков на мгновение онемел: он никак не ожидал, что Лисовский и Василий приволокут немца. Потом спросил не без тревоги:
- Здесь немцы?!
Лисовский и Василий не ответили.
- Где вы его взяли? Васька!..
Даже при слабом свете свечи было заметно, что Коркин побледнел и напрягся.
На губах Василия усмешка. Он коротко сообщил… В селе уцелело лишь несколько домов, все - на отшибе, за оврагом. Свет только в одном доме, остальные полуразрушены и вроде бы пусты. Лисовский заглянул в окошко и увидел двух немцев, они что-то ели и пили. Один из немцев поднялся и вышел во двор.
- Может, до ветру иль перекурить. Попер прямо на Лисовского, ниче в темноте-то не видно. Ну, а Лисовский возьми да и закрой ему лапой хайло. А я пособил. Ноги попридержал. Че мне оставалось делать? И вдарил разок-другой, чтоб не дергался. Я б потихоньку ушел оттуда, вот те святая Мария, ушел бы, не связывался бы, а Лисовский шепчет: "Жалкий трус! Скотина!" Ну как тут?..
Бойцы с любопытством разглядывали немца.
Нервно зевая и подхалимски часто хлопая глазами, пленный что-то торопливо говорил.
- Сколько вас в этой деревне? - крикнул Чудаков.
Пленный попятился, не отрывая взгляда от лопатистой всклокоченной бороды Лисовского, больше он ни на кого не смотрел.
- Чего это он зевает? - хихикнул Коркин, но хихиканье у него получилось какое-то жалкое. - Не выспался.
Ему ответил Василий:
- Вот как пымают немцы, тоже зевать будешь.
Тут, к удивлению красноармейцев, Лисовский заговорил на немецком языке, сбивчиво, неуверенно, повторяя слова, но заговорил. Ткнул немцу кулаком в нос:
- Ну!
На губах немца то появлялась, то исчезала робкая, дрожащая улыбка, образуя возле рта мелкие горестные морщинки.
- Это шофер, - сказал Лисовский. - А в доме есть еще один - ефрейтор. И женщина какая-то. Трудно… разобрать… Видно, наша женщина. Продукты… Автомат. Они застряли… с машиной что-то. Так я понимаю его. Должны уехать утром. Все!..
"Где он научился по-немецки?" - подумал Чудаков и спросил:
- Ты че хочешь делать?
- Надо взять второго.
- Но ведь близко немцы.
- Надо уходить! - вскричал Коркин.
- Убегай, дорогой. - Лисовский повернулся к Чудакову: - Немцы где-то далеко. Он говорит, что далеко. А эти застряли. Подстрелим второго в окошко - и конец делу. Так и так начали уж. Куда мы сейчас пойдем? Все мокрые. И целый день не ели. А у них там продукты. И автомат. Придется… Я бы не стал. А он вышел. Так и просится в руки.
"До чего все же легкомысленный, - подумал Чудаков. - Ведь их там могло быть не два, а двадцать".
- А этого немчика придется кончить, - сказал Лисовский. - Куда мы с ним?
Забегай и Василий угрюмо молчали. Коркин согласно закивал головой. Чудаков нахмурился: "Убить. За что? Шофер, мальчишка…" Все в душе Ивана поднялось против этого. Взять и просто так убить, как клопа, таракана.
- Пусть лежит.
Они еще сколько-то времени решали, как быть, спорили, потом связали пленного и Чудаков сказал:
- Никуда он не денется, пусть лежит.
Пошли. Впятером. Дождь совсем разошелся, шебаршит, булькает, хлюпает под ногами, и в звуках этих что-то тревожное, чужое.
Пиджак, рубаха и брюки у Чудакова промокли насквозь, стали узкими и тяжелыми; по спине к пояснице стекают бойкие струйки, щекочут, мокрое тело чешется.
"Пожалуй, зря идем, - пожалел Чудаков. - А вдруг их много там? Может, фрицюга соврал. И черт их угораздил напасть на этого немца. Сейчас они все равно уже хватились своего. В темный мокрый лес идти или уж сюда…"
Он отметил про себя, что чувствует какую-то неуверенность перед Лисовским. Только перед ним.
А Лисовский думал другое: "Надо б мне, дураку, сразу второго-то кончить. А как хочется есть, черт возьми!"
Редкой цепочкой перебежали через дорогу. Укрылись кто за хлевом, кто возле ворот. Смотрят.
Дом длинный, с маленькими окошками, видать, старый-престарый. В двух окошках - огонек, слабенький и бледный, как светлячок. Над столом человек наклонился. Голову видно. И видно, что женщина. А немца нет.
"Черт возьми, а где же он? - с испугом подумал Чудаков. - Куда он подевался?"
И в это мгновение они услышали голос второго немца, заставивший Ивана прижаться к темным бревнам:
- Вилли! Вилли!
Немец стоял где-то на темном крыльце.
Еще недавно, до прихода в деревню, Чудаков испытывал противную усталость, болезненная вялость одолевала его. В деревне все это исчезло, как по воле аллаха, он почувствовал напряжение и бодрость, зябко пожимал плечами - так было с ним всякий раз, когда рядом была смертельная опасность. Слава природе, создавшей человека таким!
Видимо, кто-то из них допустил оплошность, чем-то выявил себя. Немец закричал, резко, громко. В сырой шебаршащей тьме грубо ударила автоматная очередь. Послышался короткий предсмертный крик. Чудаков вздрогнул: "Коркин!", привычно вскинул винтовку и выстрелил наугад. Почти одновременно с ним выстрелил из нагана Лисовский.
"Автомат, две винтовки и наган. Третья винтовка молчит. Значит, и Забегай убит или ранен", - с испугом подумал Иван.
Свет в окнах погас. Немец больше не стрелял. Они сколько-то минут выжидали, вглядываясь в окна, в темное крыльцо. Василий снял с себя белую рубашку и, зацепив штыком, выставил ее из-за хлева. Рубашку хоть немного, но видно, и, если немец жив, он может на эту приманку клюнуть.
- Э-э, была не была! - крикнул Антохин и бросился к крыльцу. За ним поднялся Лисовский, потом Чудаков. Что-то попало Ивану под ноги, кажется, полено, он свалился в грязь, вскочил и забежал на крыльцо. Снова раздались выстрелы. Из автомата и нагана. Удары, крики, стоны и хрип. И в шуме этом громче всех слышались матерщина Лисовского и женский испуганный крик.
Иван почувствовал, как всю душу его наполняет дикая злоба, какое-то лихое отчаяние, и он тоже начал кричать непонятно что.
Как-то враз стихло все.
Василий зажег коптилку на столе. Слабенький огонек испустил тоненькую черную струйку дыма, которая метнулась вправо, влево и расплылась по низкому потолку.
Прижавшись спиною к печке, на полу сидела старуха - трясущаяся головка, скрюченные пальцы, залатанное платье.