Сосны и ели здесь такие же, как на Урале, и небо такое же, только гор нету. Непривычно, скучно без гор. А Забегай говорит: "Знали б, как хорошо в степи". Ивану же степь кажется вовсе однообразной и невыносимо скучной. Он родился в заводском поселке возле Свердловска, а Забегай - в украинской степной деревне. Закроет Иван глаза и ярко видит все то, что окружало его до армии, до войны: древний демидовский завод, крепко осевший в котловине синеватых, покрытых хмурым хвойным лесом гор, рядом с прудом (возле старинных уральских заводов обязательно пруд); в разные стороны тянутся длинные-предлинные улицы с деревянными домами, тянутся возле пруда, заводского тына и по горам. Отец у него прокатчик. Дед по отцу тоже прокатчиком был, а дед по матери - сталеваром. Сам Иван работал токарем. Ровно, умиротворяюще шумит станок, как бы успокаивает Ивана: "Ты видишь, я работаю, работаю. Все в порядке". Резвой змейкой выскакивает из-под резца металлическая стружка… А вечером он на Чусовой удит. У сердито булькающих перекатов. На том берегу каменный утес, поросший сверху карликовыми березками. Они обречены на карликовую жизнь, эти милые, беспомощные березки. Сердито булькают перекаты, поплескивает мелкая рыбешка, над рекой туман, - хорошо.
Почти два года не видел Иван отца, матери, а в нетерпеливой душе солдата два это уже не два, а бесконечная серия дней, недель, месяцев. А теперь и вовсе неизвестно, когда увидится с ними. Он - холост. И это, пожалуй, лучше, а то к материнским слезам и тревогам добавились бы слезы и тревоги жены.
Забегай и Антохин увидели его под кустом. У Забегая была винтовка, у Василия - пистолет, который он снял с убитого комроты. Василий рассказывал потом: "Слышим вдруг, кто-то постанывает. Ну и видик был у тебя".
Коркина они прихватили с собой, и он охотно пошел за ними, сказав: "А я че, я ниче. Я не какой-то…" Шли только по лесу, по чащобам, возле болот и по болотам, по-прежнему обходя села, сторонясь больших дорог, - везде им чудились немцы, все на восток, только на восток, прислушиваясь к звукам, а точнее, к лесной тишине и удивляясь, что лесной покой ничто здесь не нарушает, лишь лениво шелестят под ногами травы, шумят сосны, что-то булькает в болоте да где-то пипикает невидимая птица, - земля по-летнему нежится.
Ночью Василий сходил в ближнюю деревню, принес хлеба, картошки и сала. Сказал: "Немцев нету. Старуха тут одна говорит, что позавчера приезжали на машинах. А где наши, она не знает".
Конечно, можно было отлежаться в лесу, отдохнуть, но Чудаков не выказывал своей слабости, торопил: "Надо, ребята, идти. Потерпите уж". Ему казалось, что скоро… дня через два-три, ну, самая крайность - через неделю выйдут они к своим (Иван с ребятами идет на восток, а Красная Армия, как думал он, движется на запад), и тогда командиры спросят: "Как ты, сержант Чудаков, вел себя в тылу врага? Почему распустил бойцов? Почему сачковал?"
Последние два дня Чудаков чувствовал себя уже куда лучше, чем прежде, и шагал твердо, не шатаясь.
2
В тот день, о котором речь пойдет дальше, они забрели в лесную деревушку, совсем заброшенную, из тринадцати домов, жители которой - сплошь старики, бабы и дети - еще не видели немцев; крестьяне резали скот, прятали хлеб (все одно фашисты сожрут) и слушали жуткие рассказы беженцев, видевших немцев в других деревнях и селах.
Иван сперва не хотел заходить в деревню, но красноармейцы начали возражать: они устали, им так хотелось отдохнуть, попить чайку, а Забегаю надо было перевязать легкую рану. Странно, но никто из четверых не знал, как лечат раны. Повязка сбивалась и стала грязной. Кожа вокруг раны припухлая, красная. Хозяйка хаты, совсем старая бабка, вытащила из матраца клочок ваты, зажгла его и долго обкуривала рану Забегая, от чего тот морщился и смущенно хихикал.
Бабка деловито тараторила:
- Дым этот любой гной и всякую другую заразу как рукой сымает. Во имя отца и святого духа, аминь!
- Оп, оп! Не туда тебя повело, бабка. Это не надо.
Когда начали укладываться спать, радуясь, что наконец-то, после скитаний по лесу, ночевок у затухающего костра, под дождем - последние две ночи моросил дождь, - поспят хотя бы ночку на кровати или на сухом полу, во дворе послышался голос Василия Антохина:
- Иди, иди, а то вдарю вот! У меня быстро сопли-то выпустишь.
Антохин и Коркин ввели в хату бородатого мужика в лихо распахнутом плаще, порванной кепке и охотничьих сапогах, облепленных комьями грязи, засохшими и свежими. Был пришелец зверски мрачен, тощ - кожа да кости, взгляд пристальный, злой.
- Вот разберись с этим стариком. - Василий положил на стул наган. - Сволочь какая-то, угрожал еще.
- Не тот разговор идет. - Усмехнувшись, пришлый сказал неожиданно чистым громким голосом - с таким голосом поют, читают лекции - и, сев на скамью, стянул с головы кепку, обнажив крупную лысоватую голову. - Если б я поднял наган, эти губошлепы не стояли бы тут. Еще шеперятся чего-то.
- Не болтай-ка, старик! - сердито выкрикнул Василий.
- Подожди! - махнул рукой Чудаков, присматриваясь к новичку.
Тот был еще молод - лет тридцати пяти, не больше, хотя борода как лопата.
- Садитесь. Кто таков? - спросил Иван, с первых минут давая понять, что он не тюхтя-матюхтя и бородой глаза ему не застлать. - Кто таков, спрашиваю?
"Штатский, конечно. От немцев бежит. Только откудов у него наган?" - подумал Иван и уже готов был сказать пришлому что-либо дружеское, а некстати разбушевавшегося Василия утихомирить, но бородач начал ерепениться:
- Солдат-спортсмен, как и вы.
- Не то болтаешь, мужик, - с раздражением проговорил Забегай.
- Вы, понятно, не колхозник, - сказал Чудаков. - Правда, Забегай?
- Он такой же колхозник, как я москвич.
- Так кто же вы? И что вы тут делаете?
- Потребуй у него документы, - крикнул Василий. - Ишо угрожал, сволота!
- Хорошо, хорошо, скажу. Я такой же, как вы. Я похож на вас. Как и вы, я показываю фрицам попу. Главное - удержать штаны. Фрицы за мной, я от них. Они шибче за мной, я шибче от них. И так бегать понавык, что любую лошадь обгоню.
Лоб у Чудакова покрылся частыми, резкими, злыми морщинками. Видит бог, Ивану не хотелось ругаться, он устал и мечтал об одном - полежать, помолчать.
- К чему такие слова?
Забегай добавил:
- Слушай, что ты нам травишь душу?
- Что можно сделать с душой, которая давно ушла в пятки?
- Какого хрена вы с ним вошкаетесь? - Василий стукнул по столу рукой: - Выкладай документы, говорят тебе!
- Плетет черт те что, - с тихим смешком проговорил Коркин. Он по-прежнему был в пиджачке, и Чудакова уже не раздражал его вид, Иван проникся к солдатику даже какой-то симпатией: Коркин - паренек неплохой, хоть и мало в нем армейского, - деревенский телок.
- Ты… давай, без этих самых… - поднял руку Забегай. - А то у нас просто. Трибуналов у нас тут нету.
- У вас ничего нету. - Губы у незнакомца вытянулись и застыли в холодной улыбке. - Ничего нету, кроме мокрых штанов.
- Хватит! - гаркнул Чудаков, чувствуя, как от злости у него начинает подергиваться щека. - Если ты щас же не заговоришь нормально, сукин сын, мы тебя научим.
Иван встал.
Вот чудно: на лице незнакомца появилась простая, веселая улыбка. Кажется, он доволен, что его собираются "научить".
- Стой, сволота! - Василий подскочил к бородачу, обшарил его карманы и вытащил документы.
Бородач оказался красноармейцем-сверхсрочником. Лисовский Никон Петрович, 1908 года рождения.
- Че дуру валяешь? - Василий поднес кулак к носу Лисовского и грязно выругался. - Давайте, ребята, наподдаем ему.
"С придурью человек, - подумал Иван. - А черт с ним! Пусть катится своей дорогой. Какое-то монашеское имя - Никон".
Лисовскому задали еще несколько вопросов, и он коротко, уже без насмешливости, сообщил, что его полк разбит и что немцы захватили Минск.
- Так ты тоже считаешь, что они разбили Красную Армию? - спросил Забегай.
- Не разбили и не разобьют.
На вопрос, кем он был до войны, бормотнул:
- Да так…
- А все-таки? - допытывался Чудаков.
- Ну, канавы копал, на заводе рабочим… Специальность? Нету у меня никакой специальности.
Потом он, молча походив по избе неслышными, волчьими шагами, затеял вдруг спор со старухой хозяйкой, которая со вздохом сказала, что бог все видит и "накажет немчуру". На губах Лисовского появилось что-то похожее - вот странно! - на робкую улыбку (улыбки у него были вообще разные):
- Вся история человечества, бабуся, - сплошные стоны и муки. И господь бог спокойно зрил на это. Мы, люди, так устроены, что не можем обходиться без животной пищи. Иначе слабеем и гибнем раньше времени. Мы поедаем живое. Нас сам господь бог устроил такими. Мы, в сущности, не виноваты, что родились порочными. И у животных. Волк, к примеру, разрывает зайчонка, коршун - цыпленка. И в океане живые существа так или иначе пожирают друг друга. Ну, мы, люди, еще можем надеяться на рай небесный. Хоть там отдохнем, а тот же зайчонок? Или лошадь, изувеченная недобрым хозяином? Зачем же богу, бесконечно мудрому и справедливому, надо было создавать такой подлый мир? Ведь без воли божией и волосинка не упадет с головы. Еще вопросик. Зачем бог создал вшей, клопов, блох или, к примеру, осьминога? Шутить изволил? Царь Давид стал одним из самых почитаемых церковью святых. А как вел себя этот человек? В побежденных странах убивал всех. И мужчин и женщин. Он приказывал класть их под пилы, под молотилки, под топоры и бросать в обжигательные печи. Так утверждает Библия - книга, написанная под диктовку самого господа бога! Библия восхваляет Давида. Обо всем этом можно говорить без конца. Наш бог - винтовка.