Его лицо исказилось. Де Керадель поднял руку, будто собирался ударить дочь. Но затем в его глазах я увидел тот же ужас, что и тем вечером, когда мы встретились впервые. Тем вечером, когда он говорил о силах, коими можно повелевать. Тем вечером, когда Дахут добавила: "Или чтобы они властвовали над нами".
Его рука опустилась. Де Керадель поднял дубину, передал мне чашу и кувшин и тихо сказал:
– Идемте.
Мы вышли из комнаты, и де Керадель шел по одну сторону от меня, а Дахут – по другую. Мы спустились по ступеням. В коридоре нас ждало два десятка слуг. Все они были в белых мантиях и держали в руках незажженные факелы. Едва мы подошли, слуги опустились на колени. Де Керадель нажал на камень в стене, и часть ее отъехала в сторону, а за нею открылся проход, и широкие каменные ступени вели вниз, вниз, вниз. Держась за руки, Дахут, де Керадель и я проследовали вперед, а за нами шли слуги. Путь нам преградила каменная стена. Де Керадель вновь нажал на потайную панель, и часть стены поднялась, медленно и беззвучно, будто занавес. Она скрывала проход в комнату, вытесанную в камне. Из нее исходил едкий смрад, и впереди слышался гул множества голосов. Свет, что заливал комнату, был тускл, но кристально чист – будто сумерки в лесу. Сотня или более мужчин и женщин стояли в ней, лицом к нам, и глаза их были пусты, будто глядели в иной мир. Но они увидели нас. В стенах пещеры располагались ниши, и другие люди вышли из них, женщины, которые несли детей на руках, женщины, которые несли детей в подоле. Глаза детей тоже были широко распахнуты и пусты, будто те спали. Мужчины и женщины носили древние одеяния.
Де Керадель поднял булаву и закричал. Они закричали в ответ и ринулись вперед, они падали ниц перед нами, ползли к нам, целовали мне ноги, и ноги де Кераделя, и тонкие ножки Дахут, обутые в сандалии. Де Керадель принялся петь на древнем языке, его низкий голос вибрировал. Дахут присоединилась к нему, а затем и из моего собственного горла полились звуки языка, которого я не знал. Мужчины и женщины поднялись на колени и присоединились к песнопению. Затем они встали на ноги, покачиваясь в такт ритму. Я смотрел на них. Их лица были изможденными и старыми. Одеяние их походило на одежды, которые носили в древнем Карнаке, но это были не лица карнакцев. В их груди, у сердца, светился огонек, но у очень многих этот огонек был тускл, он мерцал, готовый угаснуть. Только у детей он пылал ярко и ровно.
– Тут слишком много старых духом, – произнес я. – В них тускла искра жизни. Эссенция жизни, питающая пламенеющий в них огонь, иссякла. Нам нужны молодые жертвы – те, в ком это пламя горит ярко.
– Но имеет ли это значение – ведь жизнь все равно пожирается? – спросил де Керадель.
– Это важно! – раздраженно ответил я. – Нам нужны молодые. А не те, чья кровь стара.
Он впервые обратил на меня свой взгляд с тех пор, как я отказался поднять булаву. В его светящихся глазах я увидел задумчивость, и удовлетворение, и одобрение. Он взглянул на Дахут, и та кивнула, пробормотав:
– Я права, отец. Он с нами, но… терпение.
– Молодые будут – позже. Столько, сколько потребуется. Но пока придется иметь дело с тем, что у нас есть.
Дахут дотронулась до моей руки и указала на проход в дальнем конце помещения. Там, над ступенями лестницы, была еще одна дверь.
– Время идет. Нужно иметь дело с тем, что у нас есть сейчас.
Де Керадель возобновил пение. Мы двинулись вперед среди этих поющих мужчин и женщин. Слуги с факелами следовали за нами, за ними же маршировали поющие жертвы. Мы поднялись по ступеням, дверь распахнулась, и мы вышли на свежий воздух.
Де Керадель пел все громче, словно бросая вызов кому-то. Небо затянули тучи, клубился туман. Мы прошли по широкой лужайке и ступили под сень высоких дубов. Листва шелестела, шептала, ветки подрагивали, листья словно впитывали эту песню, вбирали ее в себя. Де Керадель поднял булаву и отсалютовал им.
На мгновение прошлое и будущее, все времена вихрем закружили вокруг меня. Я прекратил петь.
– Карнак… – приглушенно прошептал я. – Но это невозможно! Карнак был тогда… а мы сейчас!
Дахут обняла меня за плечи, прижалась ко мне с поцелуем.
– Нет никакого "тогда" и нет "сейчас" для нас, возлюбленный мой. А ты – один из нас.
И все же я застыл на месте, не мог отвести взгляда, а песнь за моей спиной становилась все тише, все неуверенней.
Передо мной раскинулась плоская равнина, уставленная колоссальными монолитами, не разрушенными и покосившимися, как в современном Карнаке, а новыми. Проходы между каменными глыбами – как спицы в колесе, сходившиеся к центру, к пирамиде. К храму более величественному, чем тот, что возвышался в древнем Карнаке. И между глыбами клубился туман, накрывая пирамиду и монолиты. Вокруг камней плясали тени… тени людей.
Ладони Дахут закрыли мне глаза. И вдруг все это перестало казаться мне странным, я больше не сравнивал то, что видел сейчас, с моими воспоминаниями.
Де Керадель повернулся к жертвам: его песня звенит в воздухе, черная булава вскинута к небесам, символы на черном поясе и ремне на груди переливаются, как ртуть. Я поднял чашу и кувшин, выкрикивая слова песни.
Голоса вновь обрели силу, подхватили наше пение.
Дахут опять приникла ко мне с поцелуем.
– Возлюбленный, ты с нами.
Дубы склонили кроны, их ветви дрожали, листва вторила нашей песне.
Слуги зажгли факелы, глядя на жертв, точно сторожевые псы.
Мы вышли на поле с монолитами. Де Керадель шествовал передо мной. Его булава указывала на пирамиду, как жрец указывает на алтарь своего бога. Рядом со мной – Дахут, она поет… поет… Ее золотой серп тоже воздет к небесам.
Туман уплотнялся, он накрывал нас, точно перевернутый купол, и стены купола становились прочнее, а клубы тумана меж камнями обретали форму. Темнее стали тени, охранявшие каменные глыбы.
В рядах между монолитами рука об руку с сотканными из тумана существами плясали жертвы – и танец их был древним, как древний Карнак.
Слуги опустили факелы – над каменными глыбами пробежали разряды. Ведьмино пламя. Огонь мертвых. Вначале слабые, разряды становились все сильнее, огоньки плыли над монолитами, серые, круглые, фосфоресцирующие – гнилостное пламя, тухлое, могильное.
Я стою перед пирамидой, смотрю в крипту храма, пустую – пока еще пустую. Все громче пение, все быстрее танец жертв в рядах вокруг монолитов. Жертвы все ближе. Все ярче серые огни, освещающие путь Собирателя.
Пение затихло, сменилось молитвой, призывом… Жертвы сгрудились вокруг пирамиды, раскачивались из стороны в сторону, бормотали, не сводя глаз с крипты. Что они видели там?
Три каменных глыбы стояли ближе всего ко входу в крипту. Камень в центре – гранитная плита длиной в человеческий рост, с одной стороны на ней – округлый выступ, как подушка, как раз в том месте, где были бы плечи лежащего на плите человека. Плита была покрыта пятнами, и такие же пятна виднелись и в основании плиты. Слева от нее – другая каменная глыба, пониже, приземистая, чуть выдолбленная, с желобком, похожим на водосток. Справа – длинный камень, вогнутый, почерневший от пламени.
Во мне нарастало странное оцепенение, чувство отстранения, словно часть моего сознания, самая главная часть, наблюдала со стороны за происходящим на сцене, где другая часть меня играла чью-то роль. И эта другая часть меня в точности знала, что делать. Двое слуг в белых одеяниях вручили мне охапку хвороста, связку листьев и две черных чаши: одну с какими-то желтыми кристаллами, другую – с комковатым веществом, похожим на смолу. Я сложил из хвороста костер на почерневшем алтаре, как предписывал древний ритуал… ибо я хорошо помнил, как жрецы Иса разводили такой костер перед Алькаразом в Карнаке.
Я поджег хворост, и сухие ветки вспыхнули, когда я посыпал их листьями, и кристаллами, и комьями смолы. Над костром взвился дым, источающий странный запах, клубы дыма изогнулись и потянулись к пирамиде, будто их подхватил сильный ветер.
Ко мне подошла Дахут. За ней следовала женщина с ребенком на руках. Дахут забрала у нее дитя – та не сопротивлялась – и поднесла ребенка к низкому алтарю. Сквозь клубы дыма я разглядел блеск золотого серпа, и тогда де Керадель забрал у меня черную чашу и кувшин. Он поставил их в основании низкого камня, а потом передал мне – уже наполненными.
Я сунул пальцы в чашу и окропил порог пирамиды. Взял кувшин и вылил его содержимое перед входом. Затем я вернулся к огненному алтарю и подбросил ветки в огонь. Мои руки были красными, красными…
Де Керадель уже стоял у низкого алтаря. Он поднял над головой крошечное тельце и швырнул в крипту. Дахут стояла рядом с ним, недвижимая, золотой серп вздернут к небу – только он уже не казался золотым. Он был багровым. Как мои руки.
Дым священного огня кружил, кружил над нами.
Де Керадель что-то крикнул – и молитва оборвалась. Из рядов жертв вышел какой-то мужчина – глаза широко распахнуты, не мигают, лицо застыло.
Де Керадель схватил его за плечи, и тут же двое слуг набросились на жертву, сорвали с него одежду, уложили на гранитную плиту. Его голова запрокинулась – грудь лежала на возвышении. Де Керадель нажал на какие-то точки на его теле – на шее, над сердцем, на бедре. Тело жертвы обмякло… и де Керадель ударил черной булавой по обнаженной груди. Раз, другой, третий… Вначале он бил медленно, потом все быстрее и быстрее… следуя предписанному древним ритуалом ритму.
Мужчина на алтаре завопил в предсмертной муке. Словно подпитываясь его болью, гнилостные огоньки вспыхнули ярче, пульсируя. Крик оборвался – я знал, что де Керадель надавил мужчине на горло. Агония жертвы должна проходить в тишине, так она наиболее мучительна – и потому лучше всего подходит Собирателю.