И старые рабочие Арсенала в кожаных куртках, с винтовками и гранатами, которые еще помнили бои на этих улицах с гайдамаками и сечевиками; и молодые бойцы истребительных батальонов, строем проходившие по Крещатику мимо кинотеатра "Комсомолец Украины", где они когда-то смотрели "Броненосец "Потемкин"", а затем и "Чапаева", мальчики, которые стали солдатами и которым все в городе - каждый дом, каждая вывеска и афиша - приносило столько воспоминаний; и проезжавшие через город на позиции солдаты - рязанцы и туляки, жители Алазанской долины и Памира, которые в первый и последний раз в жизни видели Киев; и девушки-регулировщицы в касках, с красными флажками; и танкисты в открытых люках танков, стоящих в засаде под каштанами; и зенитчики на крыше гостиницы "Красный Киев"; и шагающие по улицам патрули - все, все глядели в этот день на город и не могли наглядеться.
Но как странно пустынно и прозрачно над ним небо… Где вы, дружные заводские дымы Подола и Печерска, Шулявки и Соломенки, богатырским кольцом окружавшие Киев? Как тоскливо торчат бездыханные, точно обезглавленные, трубы заводов и фабрик.
Рабочий Киев дрался бок о бок с Красной Армией. Слесари, механики, вахтеры, учителя, бухгалтеры, сцепщики, парикмахеры, телеграфисты, кондуктора, милиционеры насмерть стояли на огневых рубежах круговой обороны - за Соломенкой, у Мышеловки, в Броварах…
…Чем ближе к окраинам, тем улицы пустынней, изредка прогрохочет трамвай, но, не дойдя до конечной остановки, возвращается назад, в город; дома стоят с зияющими пробоинами, и в окнах верхних этажей видно небо, а нижние заложены мешками с песком, из-за которых иногда выглянет ствол противотанковой пушки. В старой, знакомой всему району аптеке на углу, где жители чуть ли не целое столетие покупали валерьянку, горчичники, - перевязочная санбата, куда весь день, и особенно ночью, на скользких от крови носилках приносят бойцов прямо с передовой.
В магазине "Бакалея", где еще пахнет цикорием и лавровым листом, у прилавка сидит боец и в полевой телефон до хрипоты кричит:
- Я "Маргаритка"… Я "Маргаритка"!..
Но то ли его не слышат, то ли не верят, что у маргаритки может быть такой неподходящий сиплый бас, но он снова и снова выкрикивает свои позывные.
- Мина! Берегись! - Крик доносится одновременно с воем летящей мины, и под грохот разрыва вы поспешно скрываетесь во внутреннем дворе большого каменного дома.
Здесь жизнь продолжается. Раскрыты окна, пахнет кухонным дымом, дети играют в Чапаева и Тимура, прислушиваясь к разрывам мин. Из окна кто-то кричит:
- Владик, брось осколки, брось патроны, иди кушать.
Как железная пристройка к дому, в засаде стоит танк. И хотя танкисты прибыли только сегодня утром, мальчики уже всех знают по именам, а хозяйкам известно, кто холост, а кто женат, и, если женат, пишет ли письма жена, и сколько детей, и какие у них в школе отметки. Уже вокруг на веревках развешано выстиранное белье танкистов. Несут в чугуне горячий, с красными помидорами борщ и пахнущие духовкой пирожки. И танкист, пообедав, кричит на крышу зенитчику:
- Эй, воздух, кинь сигаретку!
А в сумерки, когда танк выйдет из засады на перекресток улиц, возле него соберутся дежурные с противогазами, обсуждая стратегические и тактические возможности круговой обороны.
Вы проходите еще несколько кварталов - к линии железной дороги. Здесь чаще звучит свист снарядов, и на ваших глазах они разрываются, опрокинув стоящий на рельсах пустой трамвайный вагон или подняв в воздух уличный киоск "Минводы".
На трамвайном пути сигнал: "Осторожно, листопад!" Прижимаясь к стенам домов, медленно пробираются раненые, изредка останавливаются и под защитой каменного портика отдыхают или даже подкрепляются холодным мясом из консервной банки. Жителей как будто нет, и вокруг не слышно ни женских голосов, ни детских криков.
Но вглядитесь в эту высокую седую женщину в пуховом платке и старомодных высоких ботинках, несмотря на близкие разрывы снарядов неторопливо идущую по железнодорожным путям с узелком, в котором, и не заглядывая можно наверняка сказать, пироги с капустой или сладкой пшенной кашей, крупные, как здесь их называют "яблуковые" помидоры, пара крутых яиц с солью, завернутой в пакетик, да еще сочные, цвета янтаря, сливы из собственного садика.
Вот уже не менее пятидесяти лет ежедневно носит она так "сниданок" сначала отцу - слесарю депо, потом мужу - механику того же депо, а теперь и сыну - инженеру. И все по этим путям, по этой дороге - сколько раз уже шпалы менялись, и даже рельсы, и старого деревянного вокзала нет, а новый - каменный - она каждый день появляется с узелком. Теперь она проходит мимо депо к стоящему у самого перрона на первой линии зеленому бронепоезду, укрытому серебряными ветвями ив. Она стучится в броневую обшивку паровоза:
- Это я, Данило Тимофеевич!
И нет на лице ее ни удивления, ни вопросов. Просто ее "старый" временно перешел из депо. Да если хорошенько вспомнить, это уже бывало - вот так же приносила она узелок и стучалась в железную обшивку паровоза на том же самом пути, только было это очень давно, она была еще молодой и сильной, и гнали тогда не то Петлюру, не то Деникина, а может, и кайзеровскую немчуру.
Легкий маневровый паровоз "ОВ", вечный труженик, день и ночь бодро свистящий на станционных путях, нежно прозванный железнодорожниками "овечкой", теперь закованный деповскими слесарями в броневые листы, тащит огромные, обшитые броней шестидесятитонные углярки, вооруженные легкими пушками и пулеметами.
Ночами бронепоезд с потушенными огнями носится по железным дорогам укрепленного района и оказывает поддержку не только железнодорожным истребительным батальонам, но и регулярным частям Красной Армии. Его видят в одни и те же сутки на западе, на севере и на юге, к нему привыкли, а железнодорожники даже в официальных бумагах пишут не Б/П, а по-родственному - "Борис Петрович".
Появляется русый мальчик в кургузой курточке с оттопыренными карманами.
- Дима пришел! - говорят на перроне.
Командир бронепоезда разворачивает карту-двухверстку, находит дорогу, разъезд и село у разъезда.
- Ну, валяй!
- Одна орудия, дядя Степан, - говорит мальчик, - за переездом, как раз где паровозы дают свисток, а на поле, где была маевка, стоят черные машины.
- Сколько?
- Насчитал штук двадцать, а потом стали стрелять.
Мальчик-разведчик, сын станционного стрелочника, и "дядя Степан", секретарь парткома узла Степан Дацюк, долговязый, жилистый, цыганистого типа, в черном кожаном картузе, затянутый в ремни, с длинным маузером на боку, и комиссар в синем железнодорожном кителе, с умным юношеским лицом, и стоящие на подножках деповские слесари, котельщики, стрелочники, составители, сигналисты, технические конторщики в перепоясанных пулеметными лентами пиджаках - похожи на красногвардейский десант времен гражданской войны, прибывший на бронепоезде, стоявшем все эти годы на запасном пути. Железный, до последней капли крови преданный революции пролетарский десант, появляющийся немедленно в грозный для родной страны час!
5. Степан Дацюк и его товарищи
Степан Дацюк никогда не был военным. Правда, в комсомольской юности он носил картуз защитного цвета, гимнастерку с широким командирским поясом и любил употреблять в применении к мирным делам военные термины: "штурмуем прорыв!", "атакуем прорехи!", "двинем девчат в разведку!" и т. д. Но потом Степана Дацюка послали по комсомольской разверстке учиться, сначала на рабфак, а потом в университет, и уже много лет все на дороге знали Дацюка - лектора в мягкой шляпе и вышитой косоворотке с узким кавказским ремешком.
С большой пачкой книг и длинным круглым, похожим на зрительную трубу кожаным футляром, в котором хранились свернутые в трубку карты и наглядные иллюстрации, Дацюк ездил по станциям и полустанкам Юго-Западной дороги и читал лекции: "Как устроена вселенная?", "На чем Земля держится?".
У него был приятный украинский баритон, на лекциях всегда увлекался и рассказывал так достоверно и убедительно, что казалось, он сам присутствовал при возникновении мира и поэтому все знает во всех подробностях.
Его любили и знали на дороге и на станциях; завидя его долговязую фигуру, мальчики кричали:
- Лектор приехал!.. "На чем Земля держится"!..
Но теперь, когда видели нового Дацюка - в кожаном картузе, в кожаной куртке, с широкими и скрипучими ремнями, с длинной, до колен, деревянной кобурой маузера, Дацюка, громовым голосом отдающего команды, - всем казалось, что он был всегда таким.
Я представился Дацюку. Голова моя была на уровне ремней на его груди.
- Помнишь, когда родился Алкивиад? - усмехнулся командир бронепоезда.
- Да.
- И знаешь, как Плиний Старший наблюдал извержение Везувия?
Я кивнул. Дацюк стал серьезным.
- Забудь!
Я вышел тогда, в августе, из дому одетым в пиджак и рубашку в голубую полоску. Так и стоял я теперь перед командиром бронепоезда. Кепку я потерял по дороге, краги были в глине, ботинки разбиты.
- Не богато обмундирован, - сказал Дацюк и похлопал меня по плечу. - Соломонов, подбери-ка там что есть.
Маленький, толстенький и краснощекий Соломонов, начхоз, как все начхозы, не открывал, что у него есть и чего у него нет, а выписывал то, что ему казалось нужным выписывать. Он выдал мне пилотку со звездочкой, широкий брезентовый пояс с пустым подсумком и большие кирзовые сапоги.
- Намотаешь потолще портянку - и будет в точку, как в ателье, - отдуваясь, сказал Соломонов.
Мне нечего было делать в пассажирском зале, но я оказался там как бы случайно и раза два прошелся мимо большого зеркала, которое видело на своем веку столько разных пассажиров дальнего следования.