Может, в моем лице он увидел себя, молодого, в папахе с красным бантом и маузером, таким, каким он был в гражданскую войну, и теперь, глядя на меня, он мысленно спрашивал: "Такие же вы, как мы тогда, или другие, можно ли на вас положиться?"
- Какие есть документы? - спросил он.
- Все!
И я подал ему перетянутую красной резинкой пачку.
Там были паспорт, комсомольский билет в целлофановой обложке, студенческая зачетная книжка да еще, кроме того, справка о сдаче ГТО II ступени, фотография отца и матери, когда они были молодыми, - отец в картузе с лакированным козырьком, а мать в свадебной фате.
- Так! Богато!
Он внимательно прочел мой комсомольский билет, посмотрел, уплачены ли членские взносы, потом долго читал зачетную книжку.
- Молодец! - сказал он, увидев, что по латыни "отлично". - А это что? Что такое? - проворчал он вдруг, седые брови его нахмурились. - Э-э, приятель! - и он ткнул в строчку, которая размашистым неприятным почерком профессора политэкономии констатировала, что по его предмету зачет сдан на "посредственно". - Не годится! - сказал он. - То наука Карла Маркса! Эх, дружок, у вас из школы в университет прямо как пересадка со скорого на скорый, расписания которых строго согласованы. А я первую ступень проходил знаешь где? У Аники-столяра. Гробы даже делал! - Он улыбнулся. - А вторую ступень в седле кавэскадрона. На учебу мобилизовали, как на войну. Собрали и сразу: "Анти-Дюринг". Я впопыхах и не разобрал: "Анти-кто, товарищ профессор?" - Он весело рассмеялся.
По истории античного мира у меня было "отлично".
- Древние войны изучал? - спросил он.
- Еще бы.
- В общем, Александр Македонский, - сказал он, возвращая документы, а глаза его говорили: "Эх, брат, у нас тут в одной Мышеловке мороки больше, чем за все вместе взятые походы Александра Македонского, Ганнибала и Цезаря". - Отец где? На фронте?
- Нет отца, - сказал я тихо.
- Ну, прости, сынок. - Он задумчиво посмотрел на меня. - Мать жива?
- В эвакуации.
- Что ж мне с тобой делать? Ну, вот что, давай пока поможешь по писарской части.
- Нет! - сказал я.
- Ух ты какой!
- Прошу послать на рубеж, - услышал я снова как будто бы со стороны свой хрипловатый, тусклый, чужой голос.
- Так-таки прямо и на рубеж? - сказал он.
Кто забудет ощущение первых дней войны? Казалось, вот-вот война кончится, а ты ни разу и не пойдешь в атаку, не крикнешь "ура".
- Успеешь, успеешь навоеваться, - как бы читая мои мысли, сказал он. - Хватит на тебя войны вот как! - И он рукой провел под самым подбородком.
Он повернулся к столику, на котором стояли многочисленные телефонные аппараты разной величины и формы, на мгновение задумался, как бы вспоминая, какой ему нужен, выбрал большой квадратный, старинной формы, с ручкой, и, повертев предварительно ручку, снял трубку. Из нее послышался хрип и вой и потом чей-то далекий-далекий, с натугой преодолевающий ветер и гул расстояния, пискливый голос.
- Дацюк! - сказал начподора в трубку. - Слышишь, Дацюк?.. Зимин говорит… Да обожди ты со своими сапогами! Я тебе тут Александра Македонского посылаю… Да нет, не техника-интенданта - полководца Александра Македонского.
Трубка что-то провыла в ответ, и Зимин рассмеялся.
- Студент, историк… Что? Для истории?.. А может, и для истории, - он посмотрел на меня. - А пока используй для стенгазеты, плохо в твоем хозяйстве с агитацией, - сказал он строго и вслед за этим другим, уже каким-то просящим голосом: - Смотри не отпускай от себя, Степан!
Опять что-то провыла трубка.
- Что? Сапоги? Ах, сапоги!.. - Он взглянул мне на ноги. - Нет сапог!
Трубка хрипнула и неожиданно замолкла. Зимин посмотрел на нее, подул:
- Черт!..
Он подошел к окну, открыл штору, и поток ярко-синего, с золотом, утреннего света погасил печальную лампу.
Вдаль уходила голубая улица с желтыми каштанами у домов, и почему-то казалось - это детство мое, самое раннее, первоначальное, стоит передо мной.
Я почувствовал на плече его руку, большую, сильную, добрую. Он спросил:
- Что, не уступим им?
- Да нет же…
- Верно!
Он долго так стоял и смотрел в окно, как бы вспоминая и видя что-то очень важное для него и для меня. Я чувствовал его теплую отцовскую руку и был точно ветвь могучего дерева.
- Ну, давай шагай, - сказал он наконец.
И когда я был уже за порогом, он окликнул:
- Стой! А карандаш есть?
Оказывается, карандаша не было.
- Какой же ты пропагандист без карандаша? А блокнот?
И блокнота не было.
- Эх, студент, студент, а на войну собрался!
4. Киев
Как хорош был Киев в этот тихий и грозный золотой сентябрь 1941 года!
Даже суровая военная одежда города - слепые, зашитые досками и доверху заложенные мешками с песком витрины, противотанковые ежи и баррикады на улицах, дзоты и траншейные щели, вырытые в скверах и на площадях, не могли изменить величественной живописности Киева. Он был все так же прекрасен в ясной прозрачности осеннего воздуха, и золотистые громады домов стояли на холмах как видения.
Кончился патрульный час. И тотчас же с разных сторон возникли сигналы машин, свистки милиционеров. Вышли дворники в белых передниках с большими, как у носильщиков, медными бляхами на груди и из длинных шлангов стали поливать тротуары.
Девушки, бойцы ПВО, провели по свежей улице на веревках, точно пойманного ночью на улицах города слона, аэростат воздушного заграждения; он все время вырывался из рук.
Открылись затемненные на ночь окна, с громом полетели вверх жалюзи в дверях магазинов.
В книжных киосках выставили новинки: "Силуэты германских самолетов", "Танки", "Эволюция стрелкового оружия".
Солнечно-ясно и оживленно на Крещатике. На тротуарах, как в мирные дни, много народу: военные, женщины, старики. Через узкие ворота в баррикадах проносились переполненные троллейбусы, вереницы машин с зенитными пулеметами, огромные грузовики, в которых стояли попарно кони, изумленно разглядывая город, проезжали высокие обозы сена с лежащими под самыми облаками ездовыми.
На солнечной стороне улицы веселой стайкой пробежали с портфелями и сумками мальчики и девочки.
- Какой школы?
- Сорок четвертой! - ответили они хором.
Это у линии фронта.
Прошел расклейщик афиш, и в утреннем воздухе мирно повеяло клейстером, и на тумбах появилась афиша об открытии сезона в госцирке с участием артистов драмы, эстрады, оперы, цирка и труппы лилипутов.
У главного почтамта выгрузили брезентовые мешки с почтой. Письма пришли сюда, в осажденный фронтовой город, дальним и кружным путем: до Харькова - в вагоне по старому как мир почтовому тракту, а потом уже добирались попутными военными эшелонами, вместе с танками, авиабомбами, маршевыми ротами до Дарницы, а из Дарницы их везли в больших зеленых военных машинах по мостам через Днепр, киевскими улицами до почтамта, а отсюда их повезут к городским окраинам - до штабов дивизий, полков и уже на конях - до угнездившихся на киевских холмах КП батальонов, откуда ползком ротные почтальоны доставят их адресатам в траншеи или индивидуальные ячейки. В дороге почту бомбят, обстреливают из пулеметов и снайперских винтовок, и многие письма проштемпелеваны осколками и пулями.
Во всю мощь гремит радио: "Увага! Увага! Говорыть Киев! Радиостанция РВ-9 на хвыли 539,6 метра".
Трансляция радиопереклички городов Москвы, Ленинграда и Киева идет вперемешку с зенитной стрельбой. Иногда голос Москвы уходит далеко-далеко и снова возвращается, еще более громкий, мощный, уверенный, победивший расстояние, заглушая зенитную стрельбу.
Все так же зажигаются на перекрестках попеременно зеленые и красные огни, сообщая улицам обычную размеренную жизнь, стоят те же милиционеры, только теперь они не в белых шлемах, а в касках, с карабинами. Ближе к Демиевке, у переезда через баррикады, место милиционеров заняли девушки-регулировщицы с красными флажками, и это означает, что здесь не только городская улица, но и военно-автомобильная дорога. И идут не машины, на которых написано: "Мясо", "Молоко", "Пончики", а огромные зеленые военные грузовики с авиабомбами в клетках, тягачи с артиллерией.
Так же открыты ателье мод, на вывесках нарисованы франты в клетчатых гольфах и ковбойках, но за длинными столами мастерицы шьют ватники и ватные штаны. Из выбитых окон летит вата, и ветер носит ее по улице вместе с алыми листьями.
Без перерыва, день и ночь, входят люди в подъезды высокого нового здания над древним Днепром, где помещается ЦК КП(б)У. До утра ярко освещены коридоры, и никогда не утихают телефоны. Но на совещаниях уже говорят не об осенних перевозках, подъеме зяби, новых музыкальных школах, переподготовке врачей и садовников, а об укреплении огневых рубежей и строительстве баррикад, о производстве колючей проволоки, мин и бутылок с горючим, о подготовке подрывников, минеров и партизан-радистов. Все нити круговой обороны сходятся к этому высокому новому зданию на берегу древнего Днепра.
…Этот день был по-особенному тихий, солнечный, с таким ясным голубым небом, словно вернулось лето. Городские парки наполнились серебристой паутиной. Тишине в природе как бы поддалась и война. Все тише и реже доносилась орудийная канонада, беспрерывно много дней громом грохотавшая за Соломенкой и в Голосеевском лесу, и наконец смолкла совсем. Не слышно было и самолетов в небе.