Впустив их в хату, Матрена спросила: "Так вы с заставы?" Они кивнули, и Матрена сказала: "Проходьте". Усадила на лавку, дала отдышаться. Потом полила водицы - умылись, протянула рушник - утерлись. Пригласила к столу, поставила чугунок тушеной капусты, тарелку с нарезанным салом, разрезала на ломти поляницу. И все время говорила, говорила: о себе - леший ее занес сюда, на Волынь, о муже - пьяница и бабник, куркуль, о детишках - вон куча сопливых, куда денешься, а то бы бросила этого красавца, уехала куда глаза глядят. И словно забыла, что на свете война, что сидящие перед ней измученные женщины - с той войны.
- Красивые вы бабы, городские, - сказала она всем трем и будто вспомнила, всплеснула руками: - Мужики-то ваши, прикордонники, где? Пропали?
- На заставе остались, Мотя, - за всех ответила Ира.
То, что ее назвали по имени, понравилось хозяйке. Она зарумянилась, сочувственно сказала:
- Досталось прикордонникам. Ай, ай, что германец натворил! Что ж теперь будет?
Никто этого не знал, поэтому, наверное, и не ответили ей. А муж проглотил язык, лишь разглядывал советок. Мотя перехватила его взгляд, насупилась:
- Чего, кобель, уставился? У людей горе, а ты вылупился!
Муж дернул приплющенным носом - как-то из стороны в сторону, ухмыльнулся, но глаза отвел, вышел во двор,
- Что будете делать? - спросила Мотя, когда поели, поблагодарили, разомлелые, опьяневшие от пищи.
Опять ответила Ира:
- Нам бы отдохнуть, поспать бы. Ночь без сна.
- Постелю рядно. На полу, в хате. А после чего?
Ответила Клара:
- Приютить нас не сможете? На время?
- Спрятать? Так не спрячешь же, на селе все на виду.
- Мы б работали по хозяйству…
- Понятно это, задарма хлебушком не кормят. - Мотя говорила суховато, по-деловому. - Да не в том кручина. Соседи сволочные, чуть что заметют, донесут, немцев полно и националисты взяли силу, командуют… Германец еще не вступил в село, а уж дядьки похватали голову сельрады, колхозного голову, еще кого из активистов похватали. И - в петлю, каты… А танкиста вашего отвезли в комендатуру, сдали германцу. Таночку-то подбило, она загорелась, парнишка выскочил - и в лес. Дядьки догнали, кто хотел вешать, кто - зарубить. А ихний главарь Крукавец приказал: "В комендатуру. Танкист - то держава. А своих можем сказнить…" Боятся, сволочи, что держава спросит с них.
- Спросит, - сказала Женя.
Мотя посмотрела на нее с неодобрением, сказала;
- Когда спросит-то?
- Может, и скоро.
- А может, и нескоро… С вами-то что будет? Не попасть бы в лапы к Крукавцу. Лютей германца тот Крукавец.
Проворно достала из сундука рядно, расстелила его в горнице, кинула с кровати подушки, занавесила окно - от солнца. Оно уже было дневное, пронзавшее и занавеску; Жене, легшей к окну, было жарко, она ворочалась, откидывала со лба влажную от пота прядку. Юбок они не сняли, а кофты сбросили, оставшись в лифчиках. Женя расстегнула свой сзади, ослабила лямки, и, когда ворочалась, он сползал с грудей. Ира и Клара затихли, посапывали. За окном кудахтали куры, глюкали индюки, визжал поросенок, плакала, канюча, девочка, скверно ругалась Мотя, что-то бубнил ее мужик - язык у него все-таки есть. Звуки эти сливались, спрессовывались, и будто спрессованная из них стена вырастала между заставой и этим домом, этим двором, обойденным войной. Стена была высока, непреодолима и для Игоря и для нее, Жени. Жив ли он? Верю: жив! Но им отныне и навсегда находиться по разные стороны, сколь бы ни тянулись друг к другу. Из ее нынешнего дня прошлое виделось иным, очищенным. И она сама становилась чище, хотя вина ее перед сестрой не снималась. Вина будет с ней долго, если не всегда. Игорь ни в чем не виноват, виновата она одна.
Проснулась от грубого, от наглого прикосновения. Мозолистая, жесткая рука шарила, шарила. Женя вскрикнула, открыла глаза и увидела нагнувшегося над собой хозяина.
- Пошел вон! - крикнула она и ударила по чужой, вонявшей чесноком роже.
- Что ты, что ты, девка? - Он успокаивал, скорее удивленный, чем раздосадованный.
Шум разбудил Клару и Иру. Спросонок они не сразу разобрались, в чем дело. А когда разобрались, тоже стали кричать и браниться. На шум пришла Мотя, встала в сторонке, прислушиваясь. И хозяин стоял в сторонке, прислушивался, словно не без удовольствия. Вздохнул, сказал:
- От бабы! Огонь! Не то что моя… - и ткнул пальцем в Мотю.
Мотя поджала губы, произнесла с расстановочкой:
- Ну, вот что, бабоньки… Придется нам расстаться… Не потому, что муженек глаз на вас положил, кобеляка. Хотя радости от этого мне мало… А потому, что соседка, Ульяна-стерва, видала вас. Спрашивает меня возле колодца: что за бабы у тебя остановились, не советки ли? Боюсь: донесет, стерва… Уходить вам надо, красавицы…
- Да, мы уйдем отсюда! - сказала Женя. - Чтоб терпеть приставания? Катись к черту на рога!
- Куда пойдете? - сказал хозяин миролюбиво. - Оставайтесь, авось, Ульяна не донесет…
- Донесет! На бесстыжей харе у ней написано! И попадете вы в лапы к Крукавцу, лопни он, кат!
- Насчет Крукавца потише, жена. А то он укоротит твой язычок! Куда же товарищам или, скажем, гражданам советкам податься?
- А то не знаешь? В лес, на отшиб. На хутора! В селе разве схоронишься? Сколь народу…
- Не обессудьте, но мы уйдем, - сказала Ира, вставая.
- Хоть темна обождите, - сказал хозяин.
- А чего ждать? Чтоб Крукавец пожаловал? Так и нам не поздоровится, муженек мой разлюбезный!
- Не беспокойтесь, - сказала Клара, тоже вставая. - Мы уйдем сейчас же. Девочки, собирайтесь.
А что там собираться? Под взглядами хозяев обулись, оделись, пригладили волосы, взяли с пола имущество - одеяло, стеганку, пустую сумку. Мотя сказала:
- Дам харчей на дорогу.
Женя сделала протестующее движение, но Ира остановила сестру, мягко проговорила:
- Спасибо. Только немного. Платить нечем. Вот разве одеяло…
- Давай, - сказала Мотя. - Пригодится.
- Куркули мы с тобой, жена! - Хозяин засмеялся.
… До вечера было не так уж далеко. Откуда-то наносило запах горелого, и в той же стороне мычала корова требовательно и властно. Непривычно было слышать это после того, как сутки слышали грохот взрывов. Теперь взрывов не слыхать, теперь мирно мычит буренка, желающая освободить от молока набухшее вымя. Наверное, вот-вот звякнет дужка подойника, молочная струя шлепнется о жестяное дно, корова захрумкает сеном, успокоенно вздыхая.
Задами, околицей вышли на проселок. Навстречу женщинам или обгоняя их, катили мотоциклы и грузовики с автоматчиками, и кто-то молча оглядывал их, а кто-то скалился, кричал им по-немецки незлое, может, скабрезное. Но ни один из гитлеровцев не соскочил с машины, не подошел, не схватил за локоть. Колеса взбивали пыль, она оседала на одежде и лицах женщин, скрипела у них на зубах. Они старались не смотреть на солдат, но иногда, не стерпев, смотрели, и ничего враждебного не видели в чужих глазах. Брели проселком, осунувшиеся, сутулые, запыленные. Куда идти? На восток, где свои. А где свои? Там, за лесами, за долами. Идти туда, идти, дойдешь ли? А может, наши пойдут обратно? Если б это было возможно! Надо добраться до какого-нибудь лесного хуторка, переночевать, оглядеться. По обстановке будет ясно, что делать дальше. Мотоциклы и грузовики перестали попадаться: они сворачивали к перелеску, к шоссе. Слава богу, выбрались из села. И немцы не тронули. А спустя четверть часа они услыхали за спиной скрип колес, ржание, крики…
Степан Крукавец самолично правил лошадьми. На передней подводе ехало пять хлопцев. Рядом, пьяно привалясь к его плечу, восседал Антон Мельник. Надрался, скотина. Степан тоже не трезвенник, а вот пьяным не бывает. Дуй горилку, дуй самогон, но не напивайся. Голова на что дана? Соображать. Чтобы не задвинули на вторые роли. Как Антона Мельника. А Степан Крукавец ходит на первых ролях! Батько, атаман, фюрер по-германски - вот кто он, Степан Крукавец! И в селе - да что село, хватай шире - нету главней его. Кроме, конечно, германцев. Ну, германцы - то держава, как и советские - тоже держава. Будет и у них, украинцев, своя держава, дай срок. Недаром боролись и борются за нее националисты, за неньку Украину, самостийную и незалежную, если сказать по-русски - самостоятельную и независимую. К черту русский язык, к черту москалей, к черту Богдана Хмельницкого, запродавшего Украину москалям.. Переловить их всех надо, москалей и комиссаров. Вот словят они трех советок - гонятся, далеко бабы не уйдут. Но чтоб никаких насилий, увечий и убийств. Не положено. Со своими расправляемся как угодно, а советки - все ж таки держава. Сдать германцам, те разберутся, нация умная, образованная. Не то что все это быдло, которое орет и гогочет на трех подводах.