Солнце клонилось к западу, когда, одев мальчика в сухую одежду, Надя решила идти дальше. Поднявшись на песчаный пригорок, она присматривалась, где бы удобнее пересечь большак, чтобы пройти лесом до самой хаты. Идти оставалось немного, если прямиком, каких-нибудь километров восемь. По дороге куда дальше. В лесу тепло, затишно. Над поляной звенел лесной жаворонок, тенькали на все голоса птички, мелькнул на засохшем дереве пестрый дятел, ловко взбираясь по стволу. Все было так знакомо и мило, до мельчайшего листика, до душистых подтеков смолы, до птичьего перышка, приставшего к ветке можжевельника, что Надя невольно вздохнула. Все пережитое, увиденное в эти дни как бы сгинуло, растаяло, рассыпалось. Будто окончился какой-то страшный сон и вокруг снова все то, от чего веяло неповторимым детством: солнце, высокие деревья, тишина леса, чуть слышный гомон сосновых вершин. А внизу - синие лесные колокольчики, зеленый брусничник. Сладковатый запах багульника слегка кружит голову. И появляется тихая мысль:
"Не иначе, скоро голубика поспеет…"
И в самом деле, кусты голубики будто осыпаны нежно-зелеными и беловатыми горошинами. На орешнике напротив - первые завязи орехов. Через каких-нибудь месяца два можно будет пойти по орехи. Веселое время тогда в лесу!
- Пойдем, Василек!
Она ступила шаг и испуганно попятилась назад. Ей показалось, будто что-то зашевелилось в густом орешнике, будто глухой стон вырвался оттуда. Надя прислушалась, схватив Василька за плечи и прижав к себе, слегка вздрогнула, когда заметила, что действительно зашевелилась ветка внизу куста и чей-то еле слышный голос донесся оттуда:
- Помогите… не бойтесь… тут свои.
Надя боязливо подошла ближе, осторожно раздвинула ветки и остановилась в оцепенении. Перед ней лежал человек на шинели. Он приподнял голову, чтобы лучше рассмотреть подошедших. Одна рука была неловко перевязана и неподвижно лежала в луже крови. Капли крови проступали и на ноге, повыше сапога. Надя беспомощно наклонилась над ним.
- Чем я помогу вам, у меня нет ничего под рукой…
- Снимите противогаз, он давит плечо. В противогазе бинт… или сначала воды…-тихо говорил он пересохшими, почерневшими от пыли губами.- Вы берите мою шапку и зачерпните воды в реке.
Надя посмотрела на Василька. Мальчик, который очень было испугался при виде крови, почти совсем спокойно сказал:
- Ты иди, тетя, я побуду здесь, я не боюсь, это наш дядя.
- Откуда же ты взялся, цыпленок?
- Я, дядя, из Минска. Мой татка тоже на войне… Фашисты стреляли в нас, а мы с тетей Надей убежали, реку переплыли… Вот… А Игната нашего взяли фашисты. А мама тоже убегала с братиком, но она еще не выплыла из реки…- и Василек, сразу выпалив все это, умолк.
- Вот ты какой! Ты храбрый. Возьми вот сумку, расстегни ее, там найдешь хлеб, ты, видно, голоден?
- Нет, дядя…- облизал сухие губы мальчик.- У нас молоко было, целая бутылка. Но когда убегали от фашистов, она выпала и разбилась… А у меня еще хлеб есть…
Он быстро сунул руку в свой карманчик, но виновато понурился:
- Когда были в реке, потерял, видно… а может, он размок…
Раненый еле слышно вздохнул, лицо его помрачнело. Он смотрел На вершины высоких сосен, которые, казалось, все больше наклонялись, вот-вот упадут, раздавят. Кружилась голова, впадал на минуту в забытье, летел в зеленую бездну и уже не чувствовал тяжести тела, успокаивалась боль, и мысли расплывались, исчезали в каком-то чудесном тумане. Но боль, погружая в забытье, и возвращала раненого в живой, реальный мир. Он жадно пил воду, и с каждым глотком, казалось, возрождалась утраченная сила, светлел взгляд. Человек приподнимал голову, шевелил здоровым плечом, показывал Наде, где лежит нож, бинт. Надя разрезала рукав гимнастерки, обмыла рану на руке, перевязала. Попробовала стащить сапог, но лицо раненого перекосилось от жгучей боли, и она разрезала голенище и старательно забинтовала рану.
Надя еще несколько раз ходила на реку, вымыла раненому лицо, нарвала зеленого папоротника, мха, устроила постель.
- Простите, товарищ, но я должна пойти с мальчиком… Мы вас не оставим и перевезем к себе, а теперь я просто не имею возможности взять вас с собой,
- Идите, идите, я знаю…
Она поправила под ним шинель, воткнула в землю несколько зеленых веток, чтобы он не очень бросался в глаза чужому, и, распрощавшись с раненым, быстро пошла с Васильком знакомой ей стежкой.
5
Шоссе, проходившее через город, захватили фашисты. Они не смогли продвинуться дальше, - большой каменный мост через реку был взорван как раз в тот момент, когда на него взошло пять немецких танков. Тогда фашисты бросились по лесной заболоченной дороге на деревянный мост, километрах в двух-трех от города вниз по реке. Через этот мост проходил лесной большак, по которому отступали советские войска. Немцы стремились захватить мост, перерезать большак и окружить красноармейские части. Но километрах в двух от моста немецкие танки, пробираясь по выбоинам лесной гати, напоролись на заслон. Со стороны песчаных пригорков, раскинувшихся перед гатью, грянуло несколько дружных орудийных залпов. Передние два танка сразу же окутало дымом. Третий начал разворачиваться, чтобы занять удобную позицию, и тут же был подбит метко пущенным снарядом… Подбитые передние танки загородили узкую гать. Задние тесно сгрудились в одну кучу, подъезжали грузовики с автоматчиками, медленно продвигалась артиллерийская батарея.
Растерявшиеся фашисты подняли беспорядочную стрельбу из пулеметов, автоматов. Над головами красноармейцев, засевших за пригорками, с визгом пронеслось несколько снарядов. Они взорвались где-то сзади, выбросив целые столбы черной болотной грязи.
- Попал, называется, цапле на хвост…- усмехнулся чернявый пулеметчик, скручивая козью ножку и пригнувшись, когда песчаные фонтанчики с пронзительным свистом взвихрились на гребне пригорка.
- Из крупного калибра, видно, палят.
- Страшно? - спросил у него пожилой комиссар, лежавший рядом с командиром батареи, немолодым уже капитаном. В голосе его слышались мягкие иронические нотки.
- Конечно, страшно, товарищ бригадный комиссар, но ничего, обойдется! От самого Августова идем, огрызаемся, еще ни одного орудия не потеряли, повезло нам! У некоторых хуже…- с грустью сказал пулеметчик, жадно затянувшись махорочным дымом.- Одна вот только беда: отступаем… До каких же пор отступать будем, товарищ комиссар?
Он не слыхал ответа, - нарастающий гул прижал всех к земле, и оглушительный взрыв осыпал батарейцев кучами песка и лозовой трухи. Послышались стоны раненых. Одно орудие было подбито.
- Переменить позицию! - коротко приказал комиссар. Люди подхватили пушки, оттащили их в сторону, поставили на новые места. Две пушки переправили по специальной гати метров на полтораста в сторону от дороги и разместили их на сухой полянке среди редкого, низкорослого сосняка. Когда пушки начали бить с полянки почти во фланг немецкой колонны, немцы заметались, некоторые в панике бросились бежать. Группа автоматчиков шарахнулась в сторону от дороги. Но, очутившись в трясине, автоматчики вынуждены были вновь вернуться на гать. Поднялась артиллерийская перестрелка. Несколько десятков автоматчиков бросилось вперед, бегом, по плотине. Их накрыли осколочными, и они сначала залегли, а когда их здорово пригрели шрапнелью, уцелевшие немцы быстро показали пятки.
- Не вкусно.
Видно было, как немцы пытаются подать тягач к подбитым танкам, чтобы подцепить их или сбросить в канаву, расчистить дорогу всей колонне. Но метким выстрелом с полянки тягач был пришит к земле. В середине колонны горело несколько грузовых машин, слышались частые взрывы, это взрывались ящики со снарядами.
Заслон держался. Фашисты приходили в ярость и бросались напролом, чтобы смести с дороги досадную преграду, прорваться к мосту. Они несли большие потери, но не успокаивались. Когда стало темно, угомонились и только пускали одну за другой осветительные ракеты, опасаясь этих упрямых людей, которые так долго не покидали своих позиций. Но ракеты помогали и красноармейцам. При бледном трепетном свете была видна вся голова немецкой колонны, видно было, как сбрасывают фашисты в канавы подбитые и обгорелые грузовики, суетятся возле подбитых танков. Несколько метко пущенных снарядов приостановили возню фашистов, и они уже не выказывали никаких намерений прорваться вперед.
Ночь тянулась долго, томительно. Комиссар начал беспокоиться, почему нет приказа сняться заслону, ведь, судя по времени, все наши части должны были уже перебраться за реку. Он послал красноармейца на большак, к мосту, чтобы узнать, что делается на дороге. Светало. Порозовели вершины придорожных берез, далекое, невидное еще солнце заиграло на редких утренних облачках. С мягким посвистом пронеслась над лозняками к реке стая уток. Несмотря на свежесть утра, глаза слипались, клонило ко сну. Тревожные мысли не давали покоя: как там наши, все ли выбрались, удастся ли удержать на реке вероломного врага… И тревожило ожидание приказа, связного из штаба. Минули сутки, как комиссар оставил управление политической пропаганды фронта, чтобы проследить за переправой, лично проверить заградительный заслон, выдвинутый на глухую лесную дорогу, возможное место подхода гитлеровцев.
Скоро пришел красноармеец, которого посылали на мост, и доложил, что на дороге совсем пусто, не видно ни машин, ни людей, что зенитчики, охранявшие мост, видно, недавно снялись, так как он застал совсем свежие следы машин на росистой траве.
Комиссар глянул в сторону немцев. Не слышно было ни грохота моторов, ни человеческих голосов.
- Чего-то ждут…- поделился он своей мыслью с капитаном и с молоденьким лейтенантом, командиром пулеметчиков.