- Что это? - ни к кому не обращаясь, спросил он. Вертлявый ефрейтор ловко подскочил к генералу и стал как вкопанный.
- Разрешите доложить, господин генерал, они,- ефрейтор махнул рукой на толпу,- убили нашего солдата.
- Что значит убили? - поморщился генерал.- Он погиб как воин, в неравном бою с врагом… Понял? Ну, пошли на место, все!
Солдаты двинулись к своим танкам, машинам.
- Майор Курц! - тем же бесстрастным голосом позвал генерал.
Из его свиты отделился и, слегка прихрамывая, вышел вперед пожилой офицер с коричневым родимым пятном через всю щеку, с густыми белесыми ресницами.
- Что это значит? - коротко спросил генерал, бросив взгляд на толпу.
- По вашему приказу, господин генерал! Их собрали, чтоб не забивали дороги.
- Я назначил вас комендантом города не для того, чтобы моим войскам учиняли разные пакости! Там недостаток рук на переправах, а здесь тысячи людей сидят без всякого дела. Вы, может быть, намереваетесь организовать курорт для них? Немедленно навести порядок! - повысил он немного голос- А за убийство солдата…- генерал пожевал губами, будто прикидывая что-то в уме,- сто человек!
Генерал не торопясь пошел к машине и, усевшись, еще раз сказал майору, стоявшему рядом с машиной:
- Понимаете: порядок, порядок и порядок! Комендант должен работать как часы. Так! - Он тронул рукой плечо шофера, давая знать, что время ехать дальше.
Толпу окружили солдаты с примкнутыми штыками. Откуда-то принесли небольшой столик и пару скамеек. На них уселись солдаты-писаря, разложив на столе листы чистой бумаги.
Комендант подошел к притихшей толпе.
- Встать, шапки снять, когда с вами говорю! - будто арапником хлестнул по толпе. Рука коменданта не торопясь расстегивала кобуру. Он внимательно вглядывался в людей.- Быстрей, быстрей! - кричал Он.- Я научу вас уважать германскую армию! Я… я…- уже ревел он. - А ну, живей шевелитесь… Коммунисты, комсомольцы, выходи!
Толпа стояла неподвижно. Слышались изредка тяжелые вздохи, испуганный шепот людей, которые не знали, что готовит им этот злой человек.
- Так что же, коммунистов, комсомольцев нет у вас? -наливался яростью офицер, и на щеке у него загорелись, расплылись густые красные пятна.-Я говорю вам, раз, два…
И тут из толпы вышел хлопец. Ему было лет семнадцать, не больше. Это был брат убитой девушки. Его русые волнистые волосы мягко золотились под солнцем, и вся фигура светилась чем-то детским, наивным. По лицу скатывались редкие слезинки, он смахивал их рукой, а черные глаза горели таким блеском, что казалось, эти слезинки вскипают от нестерпимого огня ненависти и, вскипев, исчезают. Заметив взгляд юноши, комендант невольно сделал шаг назад. А хлопец говорил, и в его срывающемся голосе чувствовались нечеловеческая обида, кровавая боль растоптанных надежд, мечтаний, боль человеческой души, которой суждено отцвести, не распустившись.
- Ну вот… Вам мало крови, людоеды! Ну я комсомолец! Что вам нужно, выродки?
Он задыхался, сжимал кулаки, медленно приближался к коменданту.
Под коричневым пятном на щеке майора задвигался желвак, и казалось: на щеке шевелится мышь - все пятно заросло густыми мышиного цвета волосами. Майор целился из парабеллума. Целился спокойно, неторопливо, как на ученье. Только вздрогнули ресницы, когда грохнул выстрел. Комендант запихивал парабеллум в кобуру, из синеватого дула револьвера курился сизый дымок.
По сердцам людей прошел колючий холодок, и многие, видно, испытали нечто похожее на укор самому себе, на стыд: вот нашелся мужественный человек, который плюнул смерти в глаза и отошел в небытие, не запятнав достоинства, славы земли своей. Может быть, и напрасной была смерть юноши, но кто бросит упрек на его безвременную могилу?
Взволнованная толпа была оттиснута к обрыву. Солдаты выхватывали из нее мужчин, отводили под конвоем к штабелю дров. Люди бросались с кручи вниз, в воду. Густые залпы загремели один за другим.
- Мамочка, где же наши красноармейцы, почему они не бьют их? - спрашивал и плакал Василек, уткнув голову в колени матери. Мать ничего не отвечала. Она успокаивала младенца, качая его на руках, и тихонько пела:
- А-а!… а-а-а!… а-а-а!…
В глазах ее не было ни печали, ни страха, ни тревоги. Она безразлично смотрела на онемевших людей, на торопливые движения солдат, сбрасывавших с береговой кручи расстрелянных, на коричневую щеку коменданта. Окончив расправу, солдаты начали ставить людей в огромную очередь и подводить их к столику. За ним сидел комендант. Он бросал беглый взгляд на подошедшего, и человека отводили или в одну, или в другую сторону. Детей, стариков, женщин отсылали обратно на берег. Игната вместе с другими хлопцами повели сразу на грузовик. Он хотел проститься с сестрой, с Надей, но его грубо дернули за плечо, силой погнали к машине. Он успел только крикнуть:
- Держитесь вместе. Я не погибну… Увидимся еще! Группу мужчин, видимо в чем-то заподозренных, под усиленным конвоем повели в город. Комендант подошел к женщинам, которые вновь столпились на берегу.
- Теперь вы можете быть свободны… Идите!… Дети, матери, старики. Все.
Возглас тихой радости вырвался из толпы. Некоторые бросились сразу обратно от штабелей, от берега, туда, где распростерлось поле, где ходили под солнцем мягкие волны ржи, где уютно зеленел краешек леса и близко, совсем близко шелестела листьями плакучая береза.
Комендант будто ждал этого момента. Он живо сдвинулся с места и, растопырив руки, как бы перенимая людей, весело крикнул им:
- Только не сюда… Порядок, порядок! Вы же хотите к своим? Ну вот… А ваши за рекой… Прошу' прошу, только вперед, только вперед! Парохода не ждите, вы сами, сами…
Надя схватила на руки Василька, потащила за плечо Ксаню:
- Скорей, скорей, Ксаня!
Цепляясь, сползали, срывались с кручи. Сверху сыпался песок, сухая желтая глина. Над берегом поднялся детский плач, надрывно голосили женщины. Проклятья, шепот, глухие молитвы перемешивались с угрожающими окриками стоявшего наверху коменданта.
- Василек, попрощайся с мамой! Да что я говорю… Ну, поцелуй маму.
Ксаня шла, держа ребенка на руках, и, не обращая внимания ни на что, ни на кого, все качала маленького, монотонно напевая тихую песенку!
- А-а-а!… а-а-а!…
К ногам подступила вода, становилось все глубже и глубже.
- Держись за шею, Василек, крепко-крепко да рук не разнимай…
- Мне страшно, я боюсь…- закричал Василек, сжимая до боли руки, когда мутная водоверть коснулась его ног.
- А ты зажмурь глаза! Ксаня, Ксаня! Ну, чего ты? Иди!
Вода подступала к шее. Ксаня держала ребенка над собой и, осторожно подвигаясь вперед - сбивало быстрое течение реки, - пела одно и то же:
- А-а-а!… а-а-а!…
Вдруг она дико вскрикнула. Дно соскользнуло куда-то глубоко-глубоко, голос оборвался, исчез, и Надя больше не увидела ее.
Девушка напрягала все силы, чтоб удержаться на быстрине. Вода кружила ее, властно тянула на дно. Трудно было дышать,- шею до боли сжимали руки Василька, и Надя старалась так держаться на поверхности, чтобы стремительная вода не оторвала от нее маленькое, трепетное тельце ребенка. Мимо проносился берег, мелькали прибрежные кусты, заросли чарота. С берега долетали редкие выстрелы. Несколько пенистых бугорков поднялось совсем рядом с девушкой, и ей показалось, что это мелкая рыбешка выплеснулась на поверхность, спасаясь от хищной щуки. Быстрина подхватила ее и отнесла за дамбу. Ноги ощутили песчаное дно отмели. Здесь было тихо, спокойно, заросли ивняка плотно обступили ее. Она стала на ноги, сняла со спины Василька, взяла на руки и, горячо целуя мокрую щеку, вдруг разрыдалась:
- За что это все…
Василек открыл глаза, со страхом взглянул на Надю:
- Чего ты, тетя?
Детский голос заставил ее опомниться.
- Ты не обращай внимания, Василек. Это я просто так.
Она посмотрела вокруг себя. Знакомые до мелочей места. Вода пронесла их километра два. Здесь был прежде деревянный мост, на который выходил лесной большак. От моста остались только обгорелые сваи, дымился еще уцелевший настил возле самого берега. Надя осторожно пошла к берегу и, когда ноги ее коснулись сухой земли, бессильно опустилась на землю. Страшная слабость охватила ее, кружилась голова, и казалось, все вокруг плывет, кружится: и лозняк, и кусты орешника, и огромные сосны, стоявшие вдали, на песчаных пригорках, где начинался лес. Но она пересилила себя, раздела Василька, отжала его одежду и развесила сушить на сотлевшем облупленном бревне, попавшем сюда, видно, в половодье и теперь занесенным наполовину белым сыпучим песком.
- А ты бегай, Василек, грейся или ложись вон на песок, он теплый…
- А мама где, где люди, что были с нами вместе? - И детское личико сморщилось, вот-вот потекут слезы.
- Да они дальше проплыли и выбрались где-нибудь в другом месте… Ты не беспокойся, скоро встретим и Маму…-торопливо проговорила она, избегая смотреть в ясные детские глаза.
Она отжала свою одежду, сходила к горящему мосту и принесла головешку. Вскоре небольшой костер Горько попыхивал дымком, потрескивали сухие еловые лапки. Надя смотрела на огонь, задумалась.