В порыве уважения он неловко поцеловал ей руку у запястья. При этом сильно смутился.
- Чего вы так покраснели? - спросила Мария Николаевна.
- За всю жизнь я впервые целую руку, - признался он. - У нас это почему-то считалось позорным. Теперь вижу, что был идиотом.
- Никогда не стыдитесь добрых порывов. Было бы ужасно, если бы люди не умели выражать их.
Зосе явно было скучно. В одиннадцатом часу она вдруг поднялась и, стараясь быть вежливой, сказала:
- А сейчас мы попросим мужчин проводить нас в общежитие и… отправиться к себе на аэродром. Пароход отходит в одиннадцать двадцать.
Чувствовалось, что она зла на Кирилла и Яна. Зося не так собиралась провести этот вечер.
Глава двадцать четвертая
В концлагере - среди немок, датчанок и француженок - о русских военнопленных женщинах вначале распространялись нелепейшие слухи. "Ротармейки" были для них представительницами иного, незнакомого мира, женщинами, сражавшимися с оружием в руках. Многие всерьез полагали, что русские, как древние амазонки, не имеют правой груди, могут скакать на диких степных конях и, стоя в седле, стрелять из ружей. При встречах "ротармеек" внимательно разглядывали, а некоторые датчанки даже пытались ощупывать их.
- Вот тебе и датчане! - возмущалась рослая санитарка Дуся Колпакова. - Хуже дикарок. Сколько еще некультурных на Западе…
Как-то после вечернего аппеля Юленька прибежала в барак и шепотом сказала Ирине:
- Там какая-то русская спрашивает старшую. Может, ты поговоришь с ней?
За тамбуром стояла женщина лет тридцати. Платка на ней не было. Короткие, чуть вьющиеся волосы чубиком свисали надо лбом. Смуглое скуластое лицо, с ямочкой на подбородке, располагало к себе не женской, а, скорей, мальчишеской смелостью.
- У нас нет старших, - сказала Ирина. - Чего вы хотите?
- Первым делом познакомиться… Ольга Новожилова, - представилась она. - Я из Орши, работала инженером в Западной Белоруссии. В здешнем лагере больше года.
- Я ленинградка, была летчицей, зовут Ириной.
- Я пришла предупредить, - сказала Новожилова. - Вы недавно всех потрясли своим бесстрашием и стойкостью. Но больше так отчаянно не демонстрируйте свою непокорность. Вас истребят в штрафблоках и бункерах.
- Вы думаете, что лучше быть покорными?
- Я так не думаю и к покорности не призываю. Бороться надо, но не так открыто и, простите за правду, по-детски отчаянно. Мы должны быть хитрей, не песнями пронимать нацистов, а чем-нибудь другим. Не поймите меня превратно, я не против песен, родная песня поднимает дух, но если мы будем только петь, - грош нам цена.
- Что же вы предлагаете?
- Мы с вами еще мало знакомы, - уклонилась от прямого ответа Новожилова. - Советую для начала сколотить хотя бы небольшую группку из таких, которые не предадут. Испытайте единомышленниц на каком-нибудь небольшом деле. Ячейкой легче переносить тяготы лагерной жизни.
Дольше стоять за тамбуром было рискованно. Новожилова, условясь с Ириной встретиться через три дня, пожала руку и ушла.
Вернувшись в барак, Ирина задумалась: с кем же поговорить? Пожалуй, с Еваргиной? Она смелая и умная. Изворотливость юристки пригодится. На вид не глупа и очень смела санитарка Дуся Колпакова. Может понадобиться и фельдшерица Тася Шеремет. Но в первый день говорить с кем-нибудь Ирина не решилась.
Кроме "ротармеек" в бараке появились "библейки" - католические монашки из Польши, жены советских пограничников, прибывшие из Львова, и немки-уголовницы. Немки, попавшие в концлагерь из тюрем, почти все становились "капо" - младшим начальством, бригадирами рабочих команд. То, что им не разрешалось на свободе, здесь поощрялось: уголовницы могли избивать заключенных, обворовывать, издеваться.
Всё же самой свирепой в бараке была рябая помощница блоковой - Манефа Дубок. Где-то под Ломжей она попалась на скупке краденого немецкого обмундирования и была осуждена на четыре года концентрационных лагерей. Надеясь сократить срок заключения, Манефа выслуживалась перед гитлеровцами и больше всех распускала руки. Кулаки у нее были костлявые и тяжелые. Била она по лицу и в грудь, да так, что рослые женщины не могли удержаться на ногах. В бараке с первых дней ее возненавидели и прозвали Лошадью.
Манефа шпионила за всеми и только перед фельдшерицей Тасей Шеремет она почему-то заискивала и даже обращалась к ней на "вы". Ирина не могла понять: чем вызвано такое подобострастие? Позже стало ясно: Лошадь боялась заболеть и попасть в ревир - лагерную больницу. Заболевшие блоковые не имели преимуществ, их ждала участь обычных заключенных. Манефа надеялась, что "докторша" сумеет ее вылечить в бараке и спасти от ревира.
Когда кончился карантин, заключенных расписали по командам и стали посылать на тяжелые работы: сгружать с железнодорожных платформ металлический лом, привозимый с полей войны, и разбирать его для плавки: сталь и чугун стаскивать в кучи, алюминий и латунь укладывать в ящики.
В течение дня полагался только один перерыв - на обед. В остальное время не разрешалось ни присесть, ни разогнуться, ни поговорить с соседками.
В лагерь женщины возвращались едва волоча ноги. Вечерний аппель длился долго. Лагерницы с трудом выстаивали на плацу. У всех в голове была одна мысль: скорей бы дотащиться до нар, упасть на жесткий матрац и хоть на несколько часов забыться.
От такой жизни можно было превратиться в презираемых "смукштуков" - существ неопределенного возраста, потерявших человеческий облик. "Смукштуков" узнавали по шаркающей походке, неопрятному виду и блуждающему взгляду. "Смукштуки" готовы были накинуться на любую еду, вылизывать миски, выпрашивать огрызки, подбирать кухонные отбросы. На них уже не действовали ни побои, ни ругань.
"Довольно приглядываться, пора начинать, - решила Ирина. - Для начал надо хотя бы обезвредить Манефу".
Большинцова посоветовалась с Надей Еваргиной и Тасей Шеремет, кого можно бы выдвинуть в помощницы блоковой вместо Лошади. Подруги назвали Нюру Сегалович. Она до войны преподавала в десятилетке немецкий язык и была женой пограничника.
Они втроем тут же договорились, как будут действовать.
По общему уговору "ротармейки" стали делать вид, что Манефа путано и неверно передает приказания "ауфзерок" и капо. Немки злились на Лошадь за бестолковщину и вынуждены были обращаться к Сегалович. Та, словно передавая нечто новое, в сущности дублировала перевод Манефы, но русские обрадованно кивали головами: наконец-то все стало понятным.
Манефа Дубок сперва недоумевала: что такое происходит? Потом сообразила: у "ротармеек" сговор, подкоп под нее! При надзирательницах она накинулась на Сегалович:
- Ах ты паскуда! Кто научил обманывать?
Ударив Сегалович по лицу, взбеленившаяся Лошадь стала кричать:
- У них сговор! Она говорит то же самое, что и я. Вот спросите у докторши… докторша не даст соврать.
- Я тоже не всегда понимаю помощницу блоковой, - сказала Шеремет.
Манефа была потрясена: она надеялась, что "докторша" ее поддержит, и вдруг такое коварство!
- Ну погоди, змея, - пригрозила Дубок. - Теперь ты раньше меня попадешь в ревир.
Надо было выжить Лошадь из барака. За это взялась Дуся Колпакова. Она подговорила своих девчат, и те чуть ли не каждую ночь то насыпали Манефе в постель угольную гарь, то склеивали смолой волосы, то наливали в башмаки воды.
Почти каждое утро слышалась хриплая ругань Лошади.
- Убью, если поймаю! - вопила она.
Иногда Манефа ревела от злости, но немкам не жаловалась. Она чувствовала, что против нее действует не один человек, а сплоченная группа, и боялась более злой проделки.
Как-то ночью "ротармейки" проснулись от крика:
- О боже мой! Что сделали проклятые! Ой, глазыньки! Ой, ничего не вижу…
Все женщины притворились спящими: никто, кроме Хильды Циппман, не поднялся. Блоковая зажгла свет и, растолкав кого-то из девчат, послала за Шеремет.
Ирина приподнялась на своих нарах и увидела растрепанную Манефу, которая, как слепая, брела по проходу и причитала:
- Ой, глазыньки… Ой, мои ясные… Докторша! Да Где же она, докторша?..
- Что с вами? - спросила Шеремет.
- Ой, милая! Я не спала… поймать хотела проклятых. Одну за руку успела схватить, а она мне в глаза… Ой, не могу, режет как стеклом!
По рябому лицу Манефы текли черные слезы. Глаза ее были засыпаны толченой угольной гарью. Шеремет с трудом прочистила и промыла их.
Хильда стала допытываться у Манефы: кто это сделал?
- Не знаю… не знаю! - вдруг заголосила Лошадь. - Что они, проклятые, со мной делают! Сами в бункере сдохнут и людей за собой тянут.
- А вы с другими человечней обращайтесь, - посоветовала ей Шеремет, - тогда и вас никто не тронет.
- Я им кости еще переломаю! - пообещала Лошадь.
- Ну, тогда пеняйте на себя и на помощь не рассчитывайте, - вспылила "докторша".
Все ждали, что на утреннем аппеле начнутся допросы и побои, но день прошел спокойно. Манефа больше не кричала и не дралась. Сгорбленной и какой-то пришибленной ходила она за "ауфзеркой". Веки у нее были красные и опухшие.
Дежурная уборщица, оставшаяся в бараке, слышала, как Лошадь уговаривала Хильду Циппман устроить ее в санпропускник.
- Я вам буду отдавать все, что достану у новеньких, - клялась она. - А эти комиссарки не дадут мне житья, отравят или придушат.
Хильду Циппман уголовницы называли Маркитанткой. В дни, когда к лагерю пригоняли новую партию заключенных, она проникала за ворота и перед пропускником торговала водой, хлебом. Голодные, изнывавшие от жажды женщины за глоток воды или сухарь отдавали припрятанные кольца, брошки, серьги.