* * *
После полудня мы отыскали в сосновой роще тенистое местечко и решили немного соснуть. Мы растянулись на промасленной, разрисованной маскировочными пятнами плащ-палатке, которую подобрали на дороге, очевидно, ее бросил кто-нибудь из солдат. Но сон не шел: видно, сказывалась неимоверная усталость, да и все то, что мы увидели и услышали в последние дни. А у Веры к тому же очень болели покрытые ссадинами и волдырями ноги.
Я почувствовал, что больше не могу так лежать, приподнялся и сел, со страхом вглядываясь в зеленые заросли кустарника. Обезглавленный немец кошмарным призраком маячил передо мной. А что, если и здесь, в этой роще, лежат такие же изуродованные трупы?
Мысль о мертвом солдате не давала мне покоя, меня так и тянуло назад - посмотреть на немца, который остался лежать в траве позади церкви. Но стоило представить, как он выглядит, этот обезглавленный труп, и кровь стыла в жилах.
А вокруг шумел весенний лес, одевшийся буйной ярко-зеленой листвой, давно уже не было такой прекрасной весны. И надо же было, чтобы война пришлась как раз на это время года!
Я почему-то подумал о мальчишке, который приставал к Вере, и спросил:
- Ты когда-нибудь дружила с мальчиком?
Боясь поднять на нее глаза, я в замешательстве обводил пальцем рисунок на плащ-палатке.
- Нет, Валдо, глупыш, никогда, - сказала она.
Не знаю почему, но ее ответ меня обрадовал. Может, я и впрямь любил эту девочку - вот так же, как папа любил мою маму. Я снова прилег на плащ-палатку и, придвинувшись совсем близко, стал внимательно разглядывать Верино лицо: длинные ресницы, маленький носик, подбородок, на который легло пятнышко солнца, пробившегося сквозь листву. Вера была вовсе не похожа на других девочек - у нее было такое милое, такое нежное личико. Какое счастье, что я сейчас здесь, рядом с ней, и могу глядеть на нее сколько хочу, и никакой Какел не может своими гнусными выходками отравить мою невинную радость. Я не мог на нее налюбоваться. Она была теплая, как свежевыпеченная булочка, и от нее так хорошо пахло! Этот запах окутывал меня приятной истомой, как некогда - запах ладана. Только теперь мое счастье омрачала война. Я ни на минуту не мог забыть о ней. Как бы горячо и сильно ни билось мое сердце, оно не могло остановить ее, напротив, это война могла остановить горячее биение моего сердца. Ну а если война кончится, прогонят немцев, что тогда со мной будет? При этой мысли меня охватывало отчаяние, порождавшее страх, тайный, эгоистический страх: конец войны будет означать и конец моей дружбы с Верой. Ведь в конце долгого, полного страданий пути, именовавшегося войной, начинался еще более долгий путь, ведущий к монастырю. Я мучился, прежде чем решился спросить у Веры:
- Война уже кончилась? Она задумалась.
- Похоже, что нет. Ведь она только-только началась. Наши еще сопротивляются. А раз они сопротивляются, значит, война не кончилась. И они никогда не перестанут сопротивляться, никогда!
- Почему никогда?
- Ни один народ не отступит, если он бьется за свою свободу! - Мне показалось, что Вера произносит какие-то чужие, заученные слова, вроде скучных, хотя и довольно складных, школьных стихов.
- А мы все же пойдем на побережье?
- Не знаю, - вздохнула Вера. - Наверное, это не имеет никакого смысла, да и неизвестно, доберемся ли мы туда. Немцы отрезали нам путь.
- Тогда, может быть, лучше вернуться домой?
Я вдруг почувствовал острую тоску по дому, захотелось оказаться в привычной обстановке, увидеть лица людей, среди которых я вырос, и услышать участливые голоса соседей, неизменное приветствие нашего почтальона: "А ну, поди сюда, я тебе уши надеру!" - или осипший бас рассыльного из магазина, который по четвергам приносил нам масло и яйца, а иной раз дарил мне несколько красивых петушиных перышек. Как мне не хватало сейчас всего этого. Вот так иной раз увидишь несбыточный сон и не хочется просыпаться, потому что он уже не вернется, даже если снова заснешь. Временами мне казалось, что я уже больше месяца как ушел из дому, хотя в действительности не прошло и недели. Однако без Веры нечего было и думать о возвращении. И я стал уговаривать ее, доказывая, что не только мне, но ей самой лучше всего сейчас вернуться.
Она сидела, напряженно выпрямившись, и рассеянно теребила воротничок платья.
- Ты прав. Пожалуй, это было бы самое разумное. Может, мама давным-давно возвратилась домой и сходит с ума, не зная, где я.
Она, видимо, все это уже сама хорошо обдумала. И вдруг, уже совсем другим тоном, Вера сказала:
- Знаешь я попрошу маму взять тебя к нам - ты не против?
Мое сердце прямо запрыгало от радости, я закивал головой.
- О Вера, это было бы чудесно! Только бы твоя мама согласилась.
- Еще бы она не согласилась!
В одну минуту я забыл о море и дюнах, обо всем, что рисовало мое воображение. Меня захватила одна-единственная мысль: вернуться.
Немного помолчав, Вера сказала:
- Хорошо бы нам раздобыть путеводитель.
- Путеводитель? Для чего? - удивился я. - Мы ведь можем ориентироваться по солнцу и следить за дорожными указателями.
- Да, конечно. Но так будет вернее, и так мы быстрее доберемся до дому.
Я, как всегда, согласился с ней, только спросил:
- А где мы его возьмем?
Этого Вера, очевидно, и сама не знала. Сломав веточку, она задумчиво вертела ее в пальцах. Я не посмел произнести вслух то, что пришло мне в голову: нужно поискать в карманах или вещах убитых. Мне самому эта мысль показалась настолько омерзительной, что я тут же ее отмел.
Мы молча лежали рядышком, слушая пение птиц. Но вот Вера приподнялась и села. У нее мучительно болели ноги. Я снял свои башмаки и размотал бинт.
- На, возьми, - сказал я. - У меня нога уже совсем зажила.
Вера была тронута.
- Сокровище ты мое!
К моему разочарованию, она поцеловала меня совсем не так, как утром. Потом разорвала бинт на две части и перевязала стертые ноги. Бинты, правда, были грязные, в пятнах, но Вера на это даже не обратила внимания.
Лежа на спине, я глядел на шелестевшую над моей головой листву молодого дуба. В просветах возникали маленькие подвижные фигурки, словно вырезанные из голубого воздуха. Потом на ветку села яркая птичка с желтым клювом. Я глядел на нее не отрываясь. Она была такая маленькая, беззащитная и такая красивая, что у меня сдавило горло. Что общего у этой птички с войной или с людьми, которые ведут эту войну, ведь она об этом и понятия не имеет? Хорошо бы стать птицей и полететь домой без всяких дорожных указателей, без всяких преград, лететь все прямо и прямо, высоко паря над деревьями, над дорогами, забитыми людьми.
Теперь я знал, что в мире существует прекрасное и уродливое, приятное и отвратительное. Собственно, я и раньше это знал, но еще никогда не ощущал это так остро, как сейчас. Я только никак не мог понять, для чего уродливое и отвратительное вообще существует на свете. Великие люди могли бы это объяснить, но они все объясняли по-разному и всегда противоречиво.
Птичка слетела с ветки. Я провожал ее взглядом и мысленно прощался с нею: "До свиданья, птичка, лети себе вольно, лети под облака". Она не просто улетела - она выпорхнула из моего сердца. И мне было до слез жаль, что она исчезла.
Потом опять донесся гул, тот самый, что мы слышали в амбаре: тяжелые грузовики снова покатили по дребезжавшим доскам временного моста. Вот оно - уродливое, отвратительное, ужасное лицо войны.
- Слышишь? - спросил я.
- Да, - отозвалась Вера. - Это танки. Они опять двинулись вперед.
Нет, война еще не кончилась. Там, на шоссе, танки снова двинулись дальше. Они не могли долго стоять на месте. Этим черным дьяволам некогда гулять в лесу и любоваться птичками. Они торопятся вперед - уничтожать людей, дома и все, что попадется на пути.
Глава 6
Теперь, когда мы повернули к дому, нитка натянулась до отказа. Катушка, спрятанная внутри военной машины, стала внезапно разматываться в другую сторону, и нас, обвитых концом стремительно размотавшейся нитки, захлестнула петля, которая то внезапно затягивалась, то чуть-чуть ослабевала. Слава богу, для нас война уже кончилась. У нас она была позади. Всюду, где нам встречались беженцы, мы слышали только одно: домой, домой. И это возвращение было зрелищем еще более грандиозным, чем исход.
Но все ли в действительности кончилось для нас и осталось позади - это пока неизвестно. Интересно, что имел в виду тот мужчина с бородой пророка и налитыми кровью глазами, когда он, обратившись к беженцам и воздев руку к небу, воскликнул: "Взгляните на солнце, оно каждый день неизменно встает на востоке и опускается на западе - вот так же неизбежно погибнут немецкие кровавые собаки…"?
Такие слова не забываются, к ним возвращаешься все чаще, и, чем больше думаешь, тем яснее становится их смысл. Большинство называло этого человека "старым чудаком", но были и такие, что говорили: "Он прав, он истинную правду говорит". Что же, возможно, и так.
На обратном пути Вера обратилась в пункт помощи Красного Креста, чтобы ей сделали перевязку, и эту ночь мы провели в покинутом англичанами бункере, где валялись банки из-под мясных консервов и пустые коробки от сигарет.
Мы поднялись рано утром и уже к полудню были в Тилте.
- Мой дядя Андреас тут живет, - сказала Вера. - Пойдем к нему. Может, он поможет нам купить билеты на поезд?
- Почему бы не пойти? Он богатый, твой дядюшка? - спросил я.
- Богатым его не назовешь. Но у него собственная вилла, понимаешь?
Я прямо рот разинул от изумления: собственная вилла, и она говорит об этом так просто, будто у каждого есть дядюшка с собственной виллой!