Сергей шагал по вымощенным булыжником улочкам, придерживая рукою штык-нож и вдыхая гущу влажного воздуха. Трудно было понять в темноте: то ли моросил мелкий дождь, то ли это был просто туман. Сергей думал об отце. Он часто его вспоминал, гораздо чаще, чем мать. И теперь решил посчитать, сколько отцу будет лет, когда он вернется из армии. Оказалось, что отец уже будет довольно старым. Стало вдруг жаль отца и совсем как-то грустно.
Позади послышался шелест шин. Сергей обернулся и отшагнул в сторону: его обогнал старый немец на велосипеде, буркнув презрительно "швайн". Сергей посмотрел на брюки свои, ощутив запах хозяйственного мыла, и понял, что этот немец, скорее всего, был нацистом. А когда сгорбленная спина уже маячила впереди, он подумал, что этому немцу, наверное, нелегко ездить на велосипеде, однако он ездит... Немца вдруг отбросило влево, занесло на проезжую часть, он завилял и упал как раз там, где проносились машины... Сергей ускорил шаг, побежал.
Немец лежал на боку на мокром булыжнике, пытался встать и не мог. Сергей подхватил его со спины, принялся поднимать; старый немец бормотал что-то. Это было очень похоже на ругань. Шляпа валялась в стороне. Сергей потянулся за нею и вежливо подал ворчливому старику, отвел его от дороги. Затем подкатил велосипед, помог старому немцу усесться в седло. Тот уже не ругался, только сопел. И молча отъехал.
Сергей опять смотрел ему вслед и думал: у этого немца, наверно, есть теплый дом, может быть даже - шикарная вилла; есть, наверное, и внуки, которых он иногда усаживает на колени... До дома офицерского состава оставалось всего два поворота, когда вдруг снова послышался шелест шин и велосипедный звонок. Старый немец догнал его и, сняв шляпу, сказал: "Данке шён" - и еще что-то.
Сергею непременно хотелось, чтобы у немца в шляпе было перо. Потом, когда он рассказывал эту историю, то обязательно отмечал, что оно было, хотя ведь пера не было, это он точно помнил. Но это не важно. Главное - приятно вспоминать старого немца. Сергей вообще любил вспоминать, и он был счастлив, когда его оставляли в покое, но это случалось редко.
В ленкомнату вошел сержант Мальцев, командир отделения. Он склонил набок голову и поморщился. Осмотрел сидящих, увидел Сергея и подошел к нему. Сергей проверил, застегнут ли подворотничок. Мальцев стоял напротив, заложив руки за спину. Вновь склонил набок голову и опять поморщился: "Чо, сал-лабон! Сидишь балдеешь... Встать!" Сергей встал и втянул голову в плечи, сержант осмотрел его: подворотничок, пряжка, сапоги... "Получку получил? Деньги есть?.." - спросил он. Сергей покрутил головой. "Прор-рубал! Прожр-рал! - заорал Мальцев. - Бал-лдеешь сидишь! А в казарме бар-рдак! Бегом!"
Сергей вбежал в казарму: "старики" валялись на кроватях и ржали. Его кровать была взбита. Он бросился ее поправлять и получил подзатыльник, а затем и резкий пинок... Те, кто возлежал на кроватях, еще больше заржали.
Потом, когда он из последних сил отжимался от пола и сержант Мальцев, сидя на табурете, считал, а "старики" снова ржали, Сергею подумалось: наверно, так надо, чтобы стать хорошим солдатом... И уже после отбоя, когда он заснул, ему приснился вновь родной город, но только не центральными улицами и зелеными скверами, а почему-то захолустьем левого берега: серыми, покрытыми копотью двухэтажками, не снесенными до сих пор бараками и сараями, - той своей частью, где Сергей и бывал-то всего раз или два.
Ночной марш
Вадим понял, что продолжать лить за шиворот воду из фляги бессмысленно: вода высыхала, но легче не становилось. Вадим откинулся в тесной кабине "Урала", пытаясь вытянуть затекшие ноги, и снова придвинулся поближе к дверце - к спасительному дыханию из окна. Колька вел машину молча, нахмурившись, он лишь недавно сменил Вадима и еще толком не проснулся. Колонна ползла медленно, глубоко зарываясь в разношенную песчаную колею.
Бесконечно жаркий день кончился, люди и машины устали. Мелкая белесая пыль налетом покрыла брезент, кабины, капоты, щитки приборов, въелась в пропитанную потом и отвердевшую форму солдат, скрипела на зубах. Солнце опустилось за округлые спины гор, но с наступлением сумерек воздух лишь едва-едва начинал остывать.
С шоссе съехали утром. Сколько всего прошло дней в пути, теперь уже трудно было припомнить: пять, а может, неделя... Ярко отпечаталось в памяти одно лишь начало марша, огненная переправа. По понтонному мосту поочередно машины переехали реку и направились в глубь неизвестной страны почти в самом центре Востока. Вспыхнувший закат окрасил все в пламенно-красные тона. Он разгорелся справа и остался за спиной; над движущейся колонной незаметно расправился пышный черный ковер звездной афганской ночи, первой ночи в пути, - потом все смешалось, марш превратился в сгусток напряжения и воли. Бессонные ночи сгрудили события в одно тяжкое целое: кто-то выпрыгивал из кабин занимать оборону в скалах, ночное пространство в лобовом стекле прошивалось яркими очередями, горящие машины срывались в пропасти - и опять колонна набирала скорость... Но что произошло раньше, что позже, этого восстановить уже было нельзя.
- Не курил бы, слышь, дышать нечем, - пробурчал Вадим, когда Колька потянулся за пачкой.
- Шо ж еще делать? Так заснуть можно... Шо за рэйс! Сроду с шоссе не сворачивали, а тут уж сутки буксуем в песках... Не-ет, так пойдет, к завтраму черта с два доберемся до места.
- Ты давай за дорогой следи, твое дело - баранку крутить.
- Да нет, шо ж это за рэйс? По шоссе гнались-гнались, шо гнались? Сейчас вот крадемся, спереди стреляют...
- Чо, струхнул, хохол недоверчивый?
- Ага! Шо, не чуешь, полные штаны натрухал.
- Вот-вот.
- Да нет, я ж серьезно! Зачем вас комбат собирал, шо говорил-то?
- Кто собирал?
- Да вас, старших машин, еще перед рейсом...
- Военная тайна.
- Пошел ты! - Колька взял сигарету и закурил. - Я - водитель и обязан знать, что везу.
- Золото и брильянты.
- Ну спроси меня, я отвечу...
- Я сто раз говорил, хохол ты недоверчивый, три машины с медикаментами, остальные с продуктами.
- А-а-й, - протянул Колька, - хорош заливать, все это можно и вертолетом доставить.
- Значит, нельзя. Может, аэродрома там нет...
- Да пошел ты!
- Ну что обижаешься? Видишь, обложено все. Может, там люди с голоду умирают... Вертолетом ты много доставишь?
- А тебе трудно ответить.
- Да если бы ты не был хохлом...
- Шо, тебе хохол соли подсыпал?
- Слушай, достал ты меня! Повторяю, если плохо доходит. Ночью будет кишлак, там сейчас пехота должна орудовать, - и останется километров тридцать. Завтра, часам к восьми утра, будем на месте. Короче, последняя ночь осталась.
Вадим поправил автомат в углу кабины:
- Я подремлю с полчасика, пока совсем не стемнело. Судя по всему, ночь сегодня будет веселая. - Он вздохнул и откинул голову, пристроил ее в верхний угол кабины.
Сквозь открытое окно в кабину проникали ночные звуки и запахи, непонятные, будто поздние гости, говорящие на чужом языке, они и уходили ни с чем, уступая место другим. Из густых сумерек вырастали округлые затылки гор, некоторые из вершин тонули в бездне ночного неба - оно походило скорее на купол, сверкающий пестрым букетом огней-звезд. Вадим все смотрел туда и откладывал сон. Сейчас он поймет что-то, глядя в этот вечный простор, найдет ответ на вопрос. Вадим чувствовал важность вопроса, знал даже - о чем он, но сосредоточить на нем внимание, сформулировать вопрос он не мог. Вот, казалось, обнаружилась нить, по которой можно добраться до сути, но и та вдруг выскальзывала из сознания, словно пойманная щука из рук, - и обрывки мыслей, дум, воспоминаний тянулись лениво и бессвязно.
Здесь небо совсем не такое, особенно прозрачное небо и чистое. Можно досмотреться до самого противоположного края. Подумать только - оно было всегда, это небо! Не было меня, никого - тысячи лет назад! Томилась Шехерезада, творил Фирдоуси - они тоже смотрели туда, а я мог так прожить всю свою жизнь и не увидеть этого неба. И вот я здесь, и в руках у меня оружие. Но почему не пришел я просто - увидеть небо и все прекрасное, что есть на этой земле? Странно устроен мир. Странно, нелепо,
Вадим закрыл глаза. Гул мотора, распадаясь на отдельные ноты, обрел неожиданно ритм и вылился в замысловатую мелодию. Она охватила сознание и понесла, наверное, в то самое звездное небо, - и сначала Вадим видел только его, а потом вдалеке появилось крохотное пятнышко света, оно приближалось и увеличивалось. И вдруг - ослепило! То было солнце, жаркое июльское солнце... У Вадима пересохли губы, на лице просочились капельки пота.
Ох и жара! И она все не идет, первый час. Вадим снял пиджак и, сложив его на коленях, присел на низенький забор тротуара. Продолжал с нетерпением следить за подъезжающими со звоном трамваями, среди выходивших людей искать знакомую фигуру, - она постоянно опаздывает, ох и жара! Вадим посмотрел на часы: двадцать минут первого. Он поднял голову, навстречу шла Юлька - легко, быстро, весело шагала на своих длинных ногах. Лямки короткого сарафана двумя голубыми полосами пересекали футболку, но не закрывали, однако, грустной собачьей морды, изображенной на ней. Собака плакала, Юлька смеялась. Вадим старался и не мог смотреть - слепило солнце, неизвестно откуда взявшееся. Вадим щурился, пытался разглядеть и запомнить каждую черту любимого лица... Наверное, это счастье, думал он.
Сон был знаком Вадиму, Юлька часто приходила к нему и раз от раза - все звонче, цветнее. Обрывался сон резко, будто сам себе Вадим говорил: все, хватит.