Она, опустив голову, пропустила его вперед. Они ступили в сад, молчаливо нависший переплетением слабо, неразборчиво белеющих весенним цветом ветвей, миновали крупчато-черные в первой огородной зелени, мокрые от росы гряды; тропинка побежала вниз - там, в лощине, призрачно, ватно лежал туман, из него проступали купы верб.
Люба ощущала какое-то странное, смешанное чувство, и даже сейчас, после ночи, затеплившей, к стыду ее, совсем погасшие угольки любви, когда будто вернулась на землю душа Якова, ничего не могла решить, и это опустошало ее.
На сбегающей в лощину тропинке Якова все время мучило сознание чего-то невообразимо знакомого - и в пряном запахе росной травы, и в желтоватом спокойном свете зари над кромкой леса за луговиной… "Досвитки!" - вспомнил Яков и остановился, повернулся к Любе.
- Помнишь?
Она измученно улыбнулась:
- Все я помню, Яша… - и притихла, строго глядя в сторону. - А помнишь, там вон самолеты немецкие летели. Страшные. Как с того света.
Яков сомкнул губы, двумя белыми бликами выдавились скулы.
- Да уж как забыть…
Какое-то время шли молча. Перед глазами Якова все плыли и плыли сладкие ночи досвиток, и даже пришедшее оттуда, издалека, видение железно бубнящей вереницы не разрушало щемившего душу воспоминания. Но в том, что он видел вокруг сейчас, что дорисовывало ему воображение, стало чего-то недоставать, был какой-то прочерк, отозвавшийся в Якове смутной тревогой. Наконец он понял, в чем дело, и это было невероятно. Речка! Киндарка! Ее не было.
Снова с необычайной яркостью представилась ему предутренняя рань, когда он возвращался домой с досвиток. Все было так, как и ныне: одуряюще пахла росная трава, светлела даль над зазубренной линией далекого леса, заревой холодок свежил лицо. Все было так. Но тогда, давно, еще была и цепочка серебряных блесен меж белесых куп ветел, окутанных понизу ночным туманом, - это виднелась Киндарка, неизвестно когда и кем нареченная этим именем, но своя, родная с самого детства.
Сейчас перед Яковом стояла лишь реденькая стенка спичечно-сухого камыша, с былинки на былинку перескакивала и подавала еле слышный пунктирный голосок малютка-пичуга, будто тоже в растерянности перед убившим речку бездушным временем. Невдалеке, где пасмурно стояли старые ветлы с куцыми коряво-черными стволами, тускло, неподвижно, как мертвый, еле мерцал крохотный омуток - жалкое подобие широко разливавшегося там когда-то плеса, где целыми днями пропадала сельская ребятня, где бабы полоскали белье и где лунными ночами, накануне праздника Ивана Купалы, девчата пускали по воде венки на счастье.
Яков вошел в разреженные, стригущие острыми сухими листьями былинки камыша и тут почувствовал под ногами какой-то слабый пульс, еле слышный, игрушечный плеск; он все же различил в желтоватых мховых кочках медленно бегущий ручеек. От задушенного звука этой полуживой артерии воды стало вдруг страшно.
- Люба, - позвал Яков, повернув к ней выбеленное тоской лицо. - Где ж Киндарка, Люба?
Она подошла, тихо встала рядом.
- Была Киндарка… Говорят, болота осушали. Там.
По кивку ее головы Яков понял: далеко.
- Вот и доосушались. В паводки, правда, оттуда, сверху, загремит, пойдет вода, вроде как оживет Киндарочка наша, закричит людям: "Вот я!" А чуть обсушит землю, в апреле уже и нет ее, воды-то. Все равно как умирает. - Люба угрюмо глядела в землю. - Оно и жизнь так, Яша. Пока родники ее питают, она и идет в рост. А погибнут родники - и жизнь затихнет, конец ей приходит. - И, как бы продолжая свои мысли, сказала, запахнув кофточку и уткнув в нее подбородок: - Иди, Яша. Пора.
Он молчал с минуту.
- Ну, а мы-то как, Люба? - спросил чуть слышно Яков.
- Даст бог, свидимся, - ответила она. - Иди, Яша, иди, - торопила его Люба.
Он повернулся, пошел, а она стояла, все так же сжав кофту у подбородка, устало глядела вслед отчетливо видному в молочном свечении зари, одному на весь окоем Якову.
ДАРАКАР
…Потом уж его привлекли эти два слова, причем смысл первого не сразу и дошел до Говорова, он разгадал его лишь в сочетании со вторым. Несомненно, Манечка начинала письмо: "Дорогая бабушка…" Первое слово было нещадно искажено и выглядело в ее транскрипция - "ДаракаR". Прочитанное с "к" вместо "г", с повернутым в обратную сторону "я", как с буквой, разумеется, неведомого для Манечки нерусского алфавита - "Даракар", это слово вдруг начало наполняться зашевелившим Говорову волосы жутковатым смыслом…
1
Поезд медленно входил внутрь огромного и гулкого перрона с высокими полукружьями металлического плетения, с бьющими сверху, сквозь желтовато подкопченные стекла столбами утреннего света. Наконец приблизился тот вагон, которого ждали Ирина Михайловна и Говоров, и в одном из его окон они увидели Манечку - ее расплюснутый о стекло нос, быстрые черные глаза, испуганно из-под челочки бегающие по перрону. Было видно, что всегда праздничная в минуты летнего утреннего прихода поездов сутолока перрона плывет мимо Манечки, лишь мешая напряженному высматриванию бабушки, к которой она приехала.
Говоров понимал, что он едва ли не чужой человек Манечке, ведь они и виделись-то всего однажды, в не совсем доброй памяти приезд ее в Москву. Манечка происходила по линии, оставившей тяжелый смутный след в памяти Ирины Михайловны и не совсем приятной, хоть все было в прошлом, самому Говорову. Он старался не вникать в это прошлое, обособляя от него Ирину Михайловну, наивно заблуждаясь в возможности такого обособления, в отсчете течения реальной жизни от какого-то счастливого пункта. Он и сейчас еще не определился во взаимосвязях с Манечкой и потому испытывал тайную неловкость перед Ириной Михайловной.
Тем временем Манечка, протиснувшись со своими "вещичками" (ее слово) сквозь забитый пассажирами узкий вагонный коридор, успев выглянуть в каждое окошко, чтобы не потерять из виду бабушку, предстала перед неведомой, однако же ничуть не смутившей ее Москвой.
- А вот и я!
В этих первых произнесенных ею словах Говорову послышался какой-то, очевидно, не предполагаемый самой Манечкой вызов, а может, лишь он так услышал эти слова, и в нем запульсировала тайная мысль, что они могли бы стать заглавием повести о явлении маленького существа огромному, раздираемому страстями миру, о праве человека на сострадание и на то, чтобы его приняли таким, каков он есть. Но эта мысль сразу же погасла перед тем, что увидел Говоров. Какие-то секунды, оберегаемая от толпящихся в двери пассажиров старушкой, которой, по-видимому, препоручили ее, Манечка стояла на железной площадке вагона, нервно кусая губы, и тоже был какой-то вызов в ее странной оборчатой юбке, в ней Манечка смутно напоминала Говорову не то виденную в каком-то фильме обезьянку, одетую в женское платье, не то - от худобы смуглого Манечкиного тельца, никак не говорящего о ее семилетнем возрасте, - пигмея в ритуальном танце. Тонкие со сбитыми коленками ноги Манечки были неестественно вывернуты. Виной тому, как потом выяснилось, были большие ей, купленные на вырост и нещадно стоптанные, скособоченные туфли… Еще Говоров успел уловить пристальный, осуждающий - сквозь трясущуюся на дряблом лице улыбку - взгляд старушки, почему-то неприятный ему. Но тут же все сдвинулось, перемешалось. Манечка, подхваченная Ириной Михайловной, - Говоров успел вырвать из цепкой Манечкиной руки "вещички", слежавшийся в торбочке комок одежды, - повисла у нее на шее и, мгновенно почувствовав себя в надежных руках, с веселым непониманием смотрела в пронзенные мукой, много увидевшие глаза бабушки.
По пути домой Манечка, устроившаяся на заднем сиденье машины вместе с бабушкой, порылась в своей торбочке, стала что-то пересыпать из ладошки в ладошку.
- Какие красивые камешки, - похвалила Ирина Михайловна, едва ли не заискивая перед Манечкой.
Беседа никак у них не клеилась. На стереотипный бабушкин вопрос, как папа, как дед Демьян с бабой Людой, Манечка коротко буркнула: "Нормально", явно избегая подробностей при "постороннем человеке". Это и забавляло и злило ведущего машину Говорова; он никак не мог забыть минуты какой-то общей заминки там еще, у вагона, когда Ирина Михайловна сказала Манечке с досадой на ее недогадливость: "Поздоровайся же с дедушкой!", и он, нагнувшись к Манечке, ощутил на своей шее легкое, как бы необязательное, и вместе с тем разбудившее в нем что-то совсем позабытое касание детских ручонок… Но Манечка тут же отскочила к бабушке, схватила ее за руку и потянула в глубь дымчато пробитого солнцем гигантского аркообразного перрона, куда шли толпы приезжих, и Говоров, вынужденный идти чуточку позади, смиряя обиду, решил держать строгий нейтралитет.
Похвала камешкам была встречена Манечкой со сдержанным снисхождением.
- Да, это морские камешки. Потрогай. Видишь, какие они гладкие. Их обкатало море, - сказала она таким тоном, будто только из Гагры. И тут же: - "Ви-но", - прочитала, вертя головой, магазинную вывеску, видимо, давая понять, что обучена грамоте, и поморщилась.
Все же Манечка сочла возможным разъяснить, что камешки ей подарила на память подружка из круглосутки, Тоня. Попутно она рассказала, что недавно в садике был выпускной утренник, к которому они разучили песенку:
Прозвенит звонок веселый,
Позовет к себе ребят.
Все мы скажем: "Здравствуй, школа!
До свиданья, детский сад!"
И Манечка затянула припев "с выражением", с какой-то неуловимо принятой позой и вместе с тем с ужасающим, жестоко засвербившим Говорову уши искажением мелодии:
До свида-а-а-анья, до свида-а-а-а-анья,
До свида-а-анья, детский сад!..