- Нахожусь в районе цели, - опять заговорил "Ландыш", - конвой следует по своему маршруту. Имею незначительные повреждения, был обнаружен противником. Прием, прием!
- Если можете, оставайтесь в районе цели, - сказал командующий в микрофон. - Я - "Букет". Вы слышите меня, "Ландыш"? Оставайтесь в районе цели….
- "Ландыш" слышит, - ответил Паторжинский и покашлял. - "Ландыш" понял.
Опять наступила тишина. Зина громко дышала. Связист осторожно продувал трубки телефонов. Никто не говорил ни слова. И вдруг громкий, резкий, напряженный голос загремел из репродуктора:
- Вижу корабли противника! Вижу корабли противника! "Левкои", вперед, "Левкои", вперед!
- Это Сухаревич, - сказал Петров, - у него глотка болит, ангиной заболел, боялся, что никто не услышит. Вот тебе и не услышали.
В репродукторе покашляло, потом Паторжинский сказал:
- "Букет", я - "Ландыш". Наши самолеты вышли в атаку. Противник оказывает сопротивление. Противник оказывает серьезное сопротивление. Наши истребители над конвоем. Все нормально, идет большой воздушный бой. "Букет", я горю! "Букет", я загорелся! "Букет"..
Начштаба попил воды. Командующий насупившись смотрел на репродуктор. Репродуктор молчал. Потом чей-то грубый голос крикнул из репродуктора:
- Саша, атакуй верхнего! Саша, атакуй верхнего!
И опять, как ни в чем не бывало, заговорил "Ландыш":
- "Букет", вы меня слышите? Вы меня слышите? Все нормально, я потух. "Букет", я - "Ландыш". Вышли в атаку штурмовики.
- Вот мальчик, а? - весь просияв, сказал командующий. - Ну как это вам понравится: он потух! - И сердито закричал в микрофон: - "Ландыш", следовать на клумбу, "Ландыш", следовать на клумбу немедленно. Прием, прием!
Теперь репродуктор говорил непрерывно. Сражение разворачивалось.
17
Это были голоса сражения, и Бобров слушал их жадно, почти не вникая в смысл происходящего, ничего не оценивая, думая лишь об одном: "Меня там нет. Они дерутся без меня. Они бьют врага, и погибают, и вновь бьют, а я здесь, и теперь я всегда буду здесь".
Александр Маркович в унтах и в капке, в очках, сдвинутых на кончик носа, спросил у него что-то, он не взглянул на него и не ответил. Радист приглушил звук, - он крикнул на него: "Чего ковыряетесь?" - и радист испуганно отдернул руку от регулятора.
Втроем, тесно сгрудившись головами, они стояли в душной радиорубке корабля и слушали голоса сражения, все шире разворачивающегося воздушного боя, голоса разведчиков, командиров больших машин, голоса штурмовиков, истребителей, слушали как на командном пункте и молча переглядывались.
- Хвост прикрой, - сказал в эфире грубый голос. - Не зевай, Иван Иванович!
Потом спокойно, точно на земле, низкий голос произнес:
- Подтянуться, друзья, за мною пошли ходом…
- Торпедоносцы, - прошептал Бобров. - Плотников повел.
А Плотников продолжал низким хрипловатым голосом:
- Не растягивайся, готовься, давай, друзья, давай, дорогие…
- У него на борту Курочка, - сказал Бобров, - оружие испытывает.
- Я - "Ландыш", - закричал разведчик, - я "Ландыш". "Букет", я - "Ландыш". "Маки" выходят в атаку. "Букет", "Букет", один корабль охранения взорвался. Ничего не вижу за клубами пара. "Букет", один корабль охранения взорвался. Больше его нету. Прием, прием!
В это время в рубку просунулась голова майора Воронкова. Секунду он помолчал, потом сказал сердитым голосом:
- Ну, спасатели, давайте! Командир, слушай маршрут!
Бобров повернулся к Воронкову. Рядом кто-то пробежал, мягко стуча унтами, и тотчас же заревели прогреваемые моторы. Левин, поправив очки, пролез к себе в санитарный отсек. Вода уже хлестала по иллюминатору, стекло сделалось матово-голубым, огромное тело корабля ровно и спокойно вибрировало. Военфельдшер Леднев отложил книжку и вопросительно поглядел на Левина.
- Шутки кончились, Гриша, - сказал ему подполковник, - сейчас вылетаем.
И, словно подтверждая его слова, машина два раза сильно вздрогнула и медленно поползла в сторону от пирса по гладкой воде залива.
В санитарном отсеке было жарко. Леднев снял меховушку и повесил ее на крюк. Вода грохотала под брюхом машины. Или, может быть, они уже были в воздухе?
- Все нормально, - сказал Левин, нечаянно подражая какому-то знакомому пилоту, - все совершенно нормально. Если за штурвалом сидит Бобров, значит можно быть спокойным.
Залив повернулся под крылом самолета, делающего вираж. Солнце ударило в иллюминатор. Голые скалы, кое-где поросшие красноватыми лишаями, пронеслись внизу, и вновь блеснуло море - серое и злое, холодное военное море. Стрелок поднялся по низкому трапу, долго там отсмаркивался и резко повернул турельный пулемет. Навстречу, словно черточки, в бледно-розовом свете шли самолеты, возвращающиеся из боя, А может быть, это чужие? И стрелок еще два раза повернул пулемет, на всякий случай, - бдительный старшина второй статьи, его не проведешь!
Левин вновь просунулся в рубку к радисту. Сюда нельзя было пройти или войти, можно было только просунуться. Здесь было темнее, чем в санитарном отсеке, и стоял треск и хрип, потом радист что-то сделал, и повелительный голос, такой, которому нельзя прекословить, произнес:
- Я - "Букет", я - "Букет"! Ведущий "Тюльпанов", прикройте Ильюшина, прикройте Ильюшина! Двумя "Тюльпанами" прикройте Ильюшина! Двумя "Тюльпанами" прикройте Ильюшина. "Настурция", я - "Букет"!
Радист приподнялся и вновь сел. "Настурция" был спасательный самолет. Командующий говорил с ними. И радист сделал такое лицо, как если бы он стоял перед командующим в положении "смирно".
- "Настурция", я - "Букет", - опять сказал командующий. - "Настурция", следуйте в квадрат.
И он заговорил цифрами, а Левин слушал, склонив голову к плечу; и с ужасом чувствовал, как ему под ложечку чья-то злая рука вдруг воткнула большой гвоздь и вертит его там и крутит, а он от испуга начинает дышать все короче, мельче, чаще.
Не дослушав слов командующего, он быстро вернулся к себе в санитарный отсек и, весь покрывшись холодным потом, вздрагивающими руками снял каяку, меховушку, китель и завернул рукав рубашки на левой руке, говоря при этом в самое ухо Ледневу:
- Моментально шприц и ампулу морфия, очень быстро, попроворней, слышите! Скорее, военфельдшер!
От морфия его немного оглушило, но зато боль сразу же стала утихать, или не утихать, а просто он ее уже не мог слышать, потому что самолет пошел на посадку - в серое студеное море, в волны, и было не до того, чтобы слышать собственную боль.
Вода с плеском и шипением ударила в иллюминатор. Радист и стрелок с Ледневым уже поднимались по трапу, мешая друг другу и крича что-то, затем люк открылся, и в отсек сразу ворвался запах моря, полетели белые клочки пены и сухо, с треском ударили пулеметы проносившихся над ними истребителей. Потом самолет подбросило, словно его кто-то очень сильный толкнул снизу. Поток воды хлынул в люк, и военфельдшер закричал охрипшим голосом:
- Принимайте, подполковник, он без сознания!
Огромное тело в летном комбинезоне с болтающимися проводами ларингофона съехало вниз по трапу, и палуба в отсеке сразу же залилась водою, потому что из летчика текло, как из губки. И Левин теперь, после того как оттащил летчика от трапа, тоже сделался весь мокрый, а сверху опять закричали: "Принимайте!", и он принял кого-то маленького, который страшно ругался и из которого отовсюду текла не вода, а кровь. И палуба теперь сделалась розовой. Но маленький лежать не хотел, все вскакивал и кричал, мешая Левину принимать третьего и четвертого.
Между тем самолет подбросило еще раз, и Александр Маркович понял, что это поблизости происходят взрывы, - сражение продолжалось, треск пушек и пулеметов не смолкал ни на мгновение, и тише стало, только когда задраили люк и опять заревели моторы, то есть стало даже не тише, а иначе.
Самолет вновь поднялся, и стрелок опять завертел свой пулемет, и в этот раз не только завертел, а и пострелял немного, но Левин этого не заметил, то есть заметил, но не обратил на это никакого внимания, потому что самолет перестал быть для него самолетом, а сделался госпиталем. И как только летящая огромная машина сделалась госпиталем, Левин сразу же забыл обо всем, что не относилось к раненым. И совершенно тем же голосом, что в операционной, он накричал на Леднева, который пытался снять с маленького летчика штанину, не разрезая ее; сам схватил ножницы и разрезал и, сердито шевеля губами, долго искал умывальник, позабыв, что его здесь нет.
Потом он наложил маленькому жгут и принялся останавливать кровотечение, крича в это же время Ледневу, что большому летчику надо дать коньяку - пусть выпьет полстакана - и немедленно раздеть его догола, а тому, который сидел на палубе возле койки, надо скорее все тело обложить грелками. Военфельдшер ничего не успевал, задерганный подполковником - у него, в конце концов, было всего только две руки, - но ему стал помогать один из спасенных - тот самый, которому дали коньяку, главстаршина с черными усами, по фамилии Полещук. Он был совершенно голый, все время посмеивался и никак не мог окончательно прийти в себя, но помогал хорошо и толково - все прибрал в отсеке, а когда машина уже находилась на подходах к базе, Полещук даже приоделся в пижаму со шнурами, которая отыскалась в самолете, и попросил еще немного выпить, потому что, по его словам, с того света не каждый день возвращаешься на базу, и такое событие, как это, надобно "культурно отметить".