Кто ожидал сейчас, что рота, потерявшая два танка, почти охваченная с флангов, почти обреченная, - почти! - сама кинется в стальную петлю? Кинулась - а петля-то с маху не затягивается: этот лейтенантик посадил им на удавку сразу два узелка - левую колонну ослепил дымом, теперь вот от правой закрылся стеной пыли и шествует между огнями, как по коридору с железными стенками. Попробуй по нему стрелять! Его "противники" знают только одно: свои - напротив. А лейтенанта со всеми его танками надо еще разглядеть да опознать. Ему-то никого опознавать нет нужды - у него и справа и слева только чужие. Он, чего доброго, и в тыл им проскочит! Тогда они сами меж двух огней окажутся. Главные силы батальона - вон они пылят во всю моченьку. И комбат уже кричит во всю глотку по радио: "Держись, Десятый! Я иду!"
"Ну, лейтенант, сумел ухватить удачу за хвост, так сумей теперь удержать ее…"
Подполковник прижал ладонь к лицу - у него всегда болело обожженное лицо, если нервничал или сильно волновался.
К величайшему изумлению Ордынцева, скрипучий голос не выходил в эфир, и чужие пушки тоже молчали. И Павел Прохорович, еще не понимая происходящего, следил во все глаза, как его рота, постепенно отставая от облаков пыли, сближается с колонной "противника", который замедлил ход, начал неуверенное перестроение в боевой порядок, видимо, не понимая еще, кто там и что там, за растрепанной, наползающей стеной летучего суглинка…
Когда рота вслед за тучами пыли перевалила гребень увала, Ермаков еще не знал, каким будет его следующий шаг - для такого шага ему требовалось новое ощущение обстановки. Этому способу строить живую модель внезапного боя, исходя из него самого, чувствуя, как события наступают на пятки и гонят мысль вперед, Ермаков учился с тех пор, как стал командиром. И теперь, когда интуиция подсказала, что колонны "противника" и его роты поравнялись, он знал следующий шаг:
- Всем - налево!
Танки круто развернулись, и колонна превратилась в изломанную стальную шеренгу. Пыль уносило вдоль ее фронта. Вот-вот покажутся чужие танки: они не могут открыть огня первыми, боясь расстрелять своих, значит, у наводчиков роты будет в запасе по две-три секунды, а в секунду бронебойный снаряд пролетает полторы тысячи метров. Ермаков приказал экипажам самостоятельно и немедленно бить по возникающим впереди силуэтам машин.
Голос его теперь окреп и звенел в эфире на высокой волне. Он в ярости пообрывал застежки шлемофона, который вдруг начал душить его. Чувство слитности с ротой было таким сильным, что он позабыл, где его командирское место, и продолжал катить в своем танке в боевой линии…
Вот когда он любил свою роту! Любил за то, что она сделала все, чего он хотел, и еще больше любил за то, что она сделает все, чего потребует лейтенант Ермаков… Словно уколотый в спину холодной иглой, он обернулся и увидел в светлом бронестекле, как далеко позади редела дымовая завеса, тянущаяся от подбитого танка. "Дыми, родной мой, дыми еще хоть полминуты. Ты же знаешь: у меня нет за спиной никого и ничего, кроме тебя и твоего дыма…"
На левом фланге - оттуда тянул ветер - глухо стукнуло орудие, и тотчас большие огненные лягушки - рыжие, красные, бело-зеленые, оранжевые, желто-голубые - громадными скачками запрыгали вдоль фронта роты. Машина Ермакова пронеслась сквозь пылевое облако, взметенное выстрелом, и он, похоже самый последний в роте, увидел на половинной дистанции прямого выстрела спутанные предбоевые порядки чужих танков, а за ними - небольшую колонну бронетранспортеров, из которых торопливо сыпалась пехота. Большинство машин горело. В желтой пыли и черной копоти, в белых вспышках разрывов и багровых языках огня бессмысленно двигались танки и метались фигуры людей…
Там тоже находились посредники, и они делали свое дело не хуже этого - с обожженным лицом. Но там они соблюдали интересы Ермакова.
- Скорость! - только и сказал Ермаков в эфир, и тотчас его прижало к спинке сиденья - вал роты, грохоча дизелями и пулеметами, накатывал на остатки разбитой колонны. А позади тоже неистовствовали пушки и пулеметы - комбат подошел и с ходу брал в клещи вторую колонну "противника".
Он оказался настолько скоротечным, этот встречный бой, одинаково внезапный для обеих сторон, что, вероятно, большинство его участников начали разбираться в происшедшем, когда над атакованной колонной "южных" затрепетал белый флаг - печальный знак поражения. И лишь тогда подполковник отнял от лица руку и понял, как переживал до сих пор за незнакомого звонкоголосого лейтенанта. "Не смей дурить! - прикрикнул он на себя. - Посредник не может переживать и сочувствовать. Оп может только рассуждать и судить, позволять и запрещать, засчитывать победы и поражения. Потому что посредник на учении - это бесчувственная объективность реальной войны… Не смей любить этого лейтенанта и болеть за него!.."
Но как не болеть за человека, который тебе вдруг понравился?! Даже и наказывая его, все равно за него болеть будешь.
8
Вертолет набрал высоту и взял курс на штаб руководства учениями. Командующий приказал вызвать представителя штаба в авангардном батальоне.
- Узнайте у него фамилию командира походной заставы. Уж больно он лихо "противника" побил. - Тулупов улыбнулся, вспомнив, каким петушиным, срывающимся тенорком тот командир начал отдавать команды, приняв управление ротой, а последний приказ произносил почти баритоном - даже радио уловило эту перемену в его голосе.
Пепельные, с буроватыми подножиями, холмы однообразно плыли в стекле иллюминатора, утомляя взор. Вдали, над полем недавнею боя, еще качались столбы пыли, поднятые лавинами танков и бронетранспортеров. Глядя на них, командующий думал о последствиях, которые повлечет разгром авангарда одной из сторон. Случаен ли успех молодого командира? Едва ли… Уж больно беспечно шли те, разбитые теперь, колонны: разведанного маршрута не выдержали, дозоры держали на носу, наблюдение, судя по всему, вели плохо. Но ведь и у другой стороны было чуть лучше: тоже, поди, подумывали: "Не война, и так сойдет, лишь бы маршевую скорость показать". Небось за это представитель штаба руководства учениями и "отыгрался" на командире походной заставы… И надо было преодолеть растерянность и ее последствия, свести к нулю превосходство "противника" в силе и тактическом положении, набраться дерзости - влезть прямо в походно-боевой порядок "противника". И, наконец, надо было додуматься ослепить его дымом и пылью, чтобы расправиться с каждой колонной поодиночке… Лихо, командир, лихо!
И все же генерал, слишком опытный в делах военных, чтобы доверяться первому же чувству симпатии к неизвестному офицеру, не спешил с выводами. Чего не случается на войне?! Иной раз примитивный ход кажется гениальным, поскольку противостоящие ждали удара, рассчитанного тоньше. Не зря говорят: и дураку везет. Но везет дураку на войне обычно один раз.
- Товарищ генерал-полковник! Посредник сообщил: командование головной походной заставой принял лейтенант Ермаков!
- Ермаков?..
- Так точно, лейтенант Ермаков.
- Неужели тот белобрысый?
- Не знаю, товарищ генерал-полковник, - смутился связист. - Посредник примет не сообщил.
Тулупов засмеялся. Сам-то он помнил приметы каждого офицера, с которым имел дело. "Выходит, это Ордынцева вывел из строя представитель штаба учений и ротой теперь командует тот самовольник с неправдоподобно синими глазами".
Генералы, конечно, не за красивые глаза ценят подчиненных, а вот, поди ж ты, запомнились командующему глаза лейтенанта Ермакова: уж больно цепкие…
И еще одни глаза желал увидеть сейчас Тулупов. "Хотел бы я знать, - думал он, - что-то в них отразится, когда доложат нашему юному генералу о разгроме авангарда в его первом эшелоне?"
"Юным генералом" Тулупов именовал одного из своих любимцев - молодого командира танкового соединения, недавно получившего генеральское звание. На нынешних учениях он действовал против Степаняна.
Тверд молодой генерал, решителен, но горяч не в меру, а уж самонадеян!.. "Вперед!" - любимая его команда. Отличная команда, когда хорошо знаешь, что там, впереди. Да не всегда о том помнили в соединении молодого генерала. Не раз Тулупов пробирал самого комдива за излишнюю самоуверенность, за огульность в наступательных действиях частей его дивизии. Комдив соглашался, обещал взгреть и проучить кого надо, но сам тут же начинал оправдываться: "Когда ракеты и авиация пути расчищают, допустимо ли плестись боязливым шажком, ощупывая каждый метр?.. Ну останутся там осколки - стоит ли из-за них темп терять?.."
"Да разве я про то?! - сердился Тулупов. - Кто вас заставляет плестись? Хоть на крыльях летите! Но имейте же глаза и уши повсюду. Не теряйте взаимодействия между частями. Любой комбат - не говорю уж о командирах полков - обязан знать, что творится вокруг, на чью помощь он может рассчитывать и кому должен сам оказать ее… Неужели вы всерьез полагаете, будто в ракетно-ядерной войне перед вашими танками окажется пустыня? Вы себя на место противника поставьте. Вас ядерными пряниками угощать начнут - так что же вы, перемрете в одночасье?"
Когда в последний раз молодой комдив, выслушав командующего, поспешно достал блокнот - все, мол, запишу и поправлю, - Тулупов посоветовал: "Насчет осколков тоже запишите. Они разные бывают. Один шинель солдатскую не разорвет, а другой нескольких свалит. Это смотря, с какой силой он запущен", - и потер глубокий осколочный шрам на лбу…
"Значит, не все мои слова до него дошли, - думал теперь Тулупов. - Что ж, пусть Степанян поучит. Он не так прост, этот старый вояка. Да и ждет от нынешних учений многого. Быть ему комдивом или дожидаться нового начальника, чтобы опять ходить в замах, решается, пожалуй, сегодня".