* * *
Утром холодная трезвость еще сохранялась, и, чтобы не растерять ее, Ермаков решил, не дожидаясь вызова Ордынцева, уехать первым поездом. Знакомый офицер, бывший в тот день помощником дежурного по части, согласился подбросить на машине до вокзала.
Ермаков сидел в кузове, придерживая рукой фуражку, - уже весь там, в дороге, но, когда проезжали мимо дома, где жила Полина, забарабанил кулаком по кабине, не глядя на удивленного помощника дежурного, выпрыгнул из кузова…
Всего он ждал, только не этого, протяжного, как вздох: "Тима?"
- Тимушка! - повторила Полина изумленно. - Ты всегда как снег на голову. - Одетая в ситцевый халатик, с длинными распущенными волосами, она выглядела совсем иной. - Входи, раз уж пришел…
Он отрицательно покачал головой.
- Ты можешь меня проводить немного? Я подожду внизу.
В воскресное утро улицы были пустынны. Тимофей и Полина шли густой тополиной аллеей.
- Поля, я должен тебе сказать, - начал Ермаков, но она прервала его:
- Не надо, Тимушка, это должно было случиться… И я не виновата во вчерашнем, ты знаешь… Да… это неважно. Только выбирай себе друзей поосмотрительней… А она очень симпатичная и совсем еще молодая, эта твоя Рита.
- Поля, там ничего не было и, конечно, теперь уж не будет… Как солнечный удар, я где-то слышал про такое. Вернусь и сразу к тебе зайду. Обязательно выиграю, привезу тебе первый приз.
- Хорошо, Тима, я подожду. - Она как-то отстранение улыбнулась. - Но довольно об этом… Вот мы сколько уж раз встречались, а я ничегошеньки не знаю: кто же ты, Ермаков? Откуда взялся? Где тебя ждут? Расскажи.
Ермаков не знал - то ли голос Полины, то ли тополиный шелест пробудил в его памяти ропот волн у песчаной косы… Или воспоминаниями хотел оправдаться за вчерашнее? Рассказывал о детстве, о большом поселке над крутояром сибирской реки, который по утрам далеко будил тайгу гудками двух заводов… О том, как безнадежно и горько плакал мальчик Тима, когда уезжала соседская девочка - кажется, ее звали Маргариткой, - и мать потом долго в награду за послушание обещала свозить к Маргаритке в гости… И как плакал другой раз от испуга, когда сунул палец в рот принесенной отцом щуке, а та сжала челюсти. Больше он не плакал никогда, даже в день похорон отца, - видно, не понимал случившегося…
- Отчего он умер?
- От войны. Привез с фронта два ордена и еще осколок танковой брони в теле. Хирурги операцию не решались делать, но отец, говорят, настоял. Осколок сидел в шее, делал отца инвалидом… Стыдился он в тридцать лет получать пенсию. И машины любил…
Она сжала его руку. Ермаков взял ее ладонь и, забывшись, покачивал в своей.
- Почему ты военным стал?
- Понравилось, - усмехнулся Ермаков. - А если всерьез - после службы на границе решил. Насмотрелся и понял, что нам без хорошей армии дня прожить не дадут…
- А потом… после отца, как ты жил?
- Потом?.. Школа. Матери со мной трудно было. Она вышла за отца девчонкой и ничего не умела, кроме домашней работы. Переживала долго. Второй раз вышла замуж, когда я уже в седьмом учился… Не знаю, почему она его выбрала. Он был уже пожилой и краснорожий. Трезвым я видел его раза два - не больше. Заведовал какой-то базой, весь поселок называл его вором и пьяницей. Я, конечно, не судья матери, но и ненавидел же его!.. Бил он мать потихоньку от меня и соседей. Она молчала, но синяки не спрячешь… Один раз приходит, как всегда, налитый водкой, сует мне прямо в рот своей лапой горсть ворованных леденцов - честь оказывает. Я его по руке, он меня за волосы, трясет изо всей силы: "Брезгуешь, щенок, бьешь по руке, которая тебе кормит!" Швырнул в лицо конфеты, завалился в сапогах на койку. Я - в прихожую: там отцовское ружье висело и патронташ…
Полина охнула, остановилась.
- Не бойся, - усмехнулся Ермаков, - Одумался, пока ружье заряжал, а жаль…
- Тима!
- Когда его потом судили, многое размоталось. И как по поддельным накладным получал товары в городе, где раньше обретался, и как от суда скрылся, сменив фамилию и бросив семью, и как в нашем поселке товары с базы отпускал за взятки, и как с собутыльником своим сжег киоск, чтобы скрыть разворованное, а пожар на мальчишек свалил. И еще там кое-что было… Знаешь, Поля, по-моему, паскудство войны еще и в том, что она кое-кого из рода человеческого мельчит до предела. Герои, те добровольцами идут под пули, а вот такие паразиты, как мой отчим, в любые щели забиваются, чтобы уцелеть. И выживают… Когда его посадили, мать ко мне часто ходила, домой хотела вернуть - я ведь ушел после того случая. В профессионально-техническое - было такое в нашем поселке, а директором там фронтовой друг отца. Знал он нашу историю. Без лишних слов взял за руку, привел в интернат, познакомил с ребятами, а с утра - на занятия. Даже в школу сходил и все уладил сам… Домой я так и не вернулся больше. Плохо это, наверное, только не мог простить матери второго муженька.
- А теперь?
- И теперь. Понимаю, все понимаю, но сидит это во мне, и, видно, ничего не поделать.
- Нельзя так… Ну ладно, а в ПТУ?
- Что в ПТУ? Почти тот же детдом, ты знаешь.
- В детдоме у меня остались самые близкие люди.
- Меня ребята поначалу колотили.
- За что?
- Замухрышкой рос, сдачи не умел дать. Она засмеялась:
- Эх ты, чемпион гарнизона!..
- Слушай, Полина. - Он остановился. - Скажи правду, я вчера большим негодяем выглядел? Только правду.
Она долго молчала. Ермаков ждал.
- Ладно, спортсмен, езжай. Только возвращайся победителем. А впрочем, не настаиваю: как выйдет…
Уже в поезде он с удивлением отметил: ему самому безразлично - вернуться победителем или побежденным. Значит, победы ожидать нечего.
6
Сборы спортсменов внезапно прервали через двое суток. Утром начальник сборов, седоватый майор с фигурой юнца, вместо порядка работы объявил:
- Немедленно разъезжайтесь в свои части. Устраивайтесь как хотите, но чтобы через час каждый из вас ехал, летел, скакал - все равно, только бы двигался со скоростью не менее семидесяти километров в час.
- А в чем дело? - заикнулся кто-то, но майор оборвал:
- Военные люди таких вопросов не задают.
Ермаков торопился в гарнизонную гостиницу за чемоданом, когда его окликнул знакомый капитан-артиллерист из команды тяжелоатлетов:
- Погодите, Ермаков! Нам с вами по пути, а я на своей "Волге". Вместе махнем…
Взяли еще двух попутчиков - сержантов срочной службы…
Желтая, с редкими пятнами зелени, равнина уходила в бесконечность. Черные маленькие жучки, словно пули, били изредка в ветровое стекло, оставляя на нем чуть заметные желтые брызги. Слева в знойном мареве плавали буроватые округлости степных холмов, впереди и справа над затянутым грязноватой дымкой горизонтом парили тонкие серебряные пики гор. Уже полчаса стрелка спидометра держалась за цифрой "100", но горы ничуть не приблизились и даже вроде отдалились. Чем упорнее смотрел на них Ермаков, тем прозрачнее они становились, очертания их растворялись в небе, и надо было отвести глаза, чтобы потом, глянув вдаль, убедиться: горы - живая реальность, а не мираж.
- Интересно, чего нас разогнали? - нарушил молчание один из сержантов. - Может, какой международный кризис? По газетам вроде не слышно.
- Самые скверные кризисы начинаются в тишине, - ответил капитан, не поворачивая головы.
Сержанты примолкли. Молчали и офицеры, погруженные в свое. Короткий разговор в летящей по степи машине переключил мысли Ермакова на взводные дела: он пытался вспомнить прорехи в боевой подготовке экипажей, не находил их, и все же душа болела. Отчего она болит? Техника исправна. Стрельбы, вождения, тактико-строевые занятия в составе взвода прошли нормально… Механик-водитель Зайцев?.. Вечно он перестарается, этот Зайцев! То машину чуть не угробил на тактическом занятии - повел с поломкой, чтобы только экипаж не отстал в атаке. Хорошо, комбат оценил его добрые побуждения и не позволил отстранить от должности. То, выручая Стрекалина, вызвал огонь на себя. А теперь вздумал рекорд поставить на полосе препятствий, руку вывихнул. "Неужто я научил их стараться не в меру?.."
Зайцев еще не выписан из госпиталя, и вояка из него никудышный, но только ли из-за него тревога в душе? Нет и нет! Просто тебе надо сейчас в свою роту, которая теперь, быть может, поднята по сбору, - и тогда все пойдет хорошо и правильно, а пока тебя нет там, кажется, будет неладно.
Накатанный твердый суглинок желто-серой лентой летел под колеса с бетонным гулом, редкие встречные грузовики только изумленно и весело ахали, бесформенно мелькнув в боковом стекле. Наверное, состояние капитана было еще тревожнее, потому что его ждала целая батарея.
Контуры горных вершин стали четче, теперь они уже не парили над полосой дымки, а прочно опирались на массивные тела гор. Ермаков вспомнил, как весной с отрядом альпинистов гарнизона поднимался на одну из тех серебряных вершин и где-то у самой границы снегов, на лугу, залитом звонкой пузырящейся водой, увидел странные цветы среди голых камней. Они походили на маленькие светлые кораллы и в первый момент показались невзрачными после ярких лилий, тюльпанов и маков, оставшихся далеко внизу. Но только в первый момент. Ермаков никогда не видел их прежде, однако узнал сразу и нарвал букет. Цветы стояли на его окне в стакане с холодной водой. Игорь Линев, увидев их, пошутил: "Откуда такие рогульки? Лучше купить не мог?" "Не мог", - ответил Ермаков, не вдаваясь в пояснения. "Что ж, подари Полине - она и таким будет рада от тебя". Ермаков смолчал.