- И нет запасных рубежей, и нет дорог к отступлению… А ведь здорово, товарищ лейтенант! Можем сочинять в соавторстве.
- Мы с тобой, Стрекалин, можем скорее попасть в друзья по несчастью. Садись-ка. - Лейтенант сам пододвинул ефрейтору табуретку. - Скажи, Василий, этот "белый кораблик" из песни у тебя личное или так - символ?
Стрекалин глянул недоверчиво.
- Вам очень важно знать, товарищ лейтенант?
- Не будь важно, зачем бы я спрашивал? Хочу внести ясность в одно происшествие.
- С дневальным?
- Возможно, оно связано с твоей выходкой. Но ты не ответил.
- Да, личное, товарищ лейтенант.
- Помнится, ты говорил тогда, будто на свидание собирался, оттого и легкомыслие охватило. Ну ладно, подшутил над соней дневальным, а заодно и над старшиной, которому досталось ни за что ни про что… За то с тебя спрошено. А потом?..
- Потом я с полдороги вернулся.
- Значит, с девушкой так и не увиделся?
- Разумеется. - Отвечая на вопросы Ермакова, Стрекалин становился все мрачнее.
- Ну, а после? После?..
- Что после, товарищ лейтенант! - Стрекалин не выдержал, заговорил, словно обиженный ребенок. - Как же я с нею могу увидеться после, если Ордынцев меня увольнительной лишил в тот раз, и вот уж скоро месяц…
Ермакова охватила досада. Из-за выходок Стрекалина и его упрямого молчания. Из-за собственной недогадливости - считай, месяц не мог сообразить, отчего Стрекалин сам не свой. А история-то банальная, хотя из-за таких вот историй иные молчуны жизнь и себе и другим ломают… И надо было Ермакову самому попасть в неприятную историю с девушкой, чтобы стать чуточку сообразительней. От вспыхнувшей досады сердито сказал:
- То, что тебя лишили увольнительной, я хорошо знаю. Но существуют способы встретиться и без увольнительной записки.
- Товарищ лейтенант! - У Стрекалина даже голос сорвался. - И вы могли подумать? Разве вы меня не знаете?.. Да чтобы я из-за девчонки, из-за юбки в самоволку?..
- Стоп! - Ермаков, дав выход чувствам, заговорил резко: - Во-первых, не о самоволке речь. У нас еще никто и никому не запрещал видеться с родными и знакомыми, когда они приходят в полк. А во-вторых… что же это выходит, "белый кораблик" у вас или… просто юбка?
- Да нет, я вообще… - Стрекалин покраснел.
- "Вообще", - оттаивая, передразнил Ермаков. - Мы разбираемся в конкретной истории Василия Стрекалина, а не вообще. Так вот, слушайте. Значит, пообещал некто одной девушке прибыть на свидание, назначив точный день и час. А сам по недомыслию проштрафился, свидание сорвалось, очередной увольнительной тоже лишили… - Ермаков сделал паузу, как бы предлагая собеседнику продолжить разговор, но Стрекалин молчал, и Ермаков знал: будет молчать, пока говорится правда. - А девушка стеснительная, сама искать не пойдет, общих знакомых тоже нет. И стыдно тому некто перед нею, и душа болит: вдруг обиделась, решила - все кончено, чего доброго, другой встретится…
- Товарищ лейтенант!
- Что-нибудь не так? Только откровенно.
- Вы как будто все знаете…
- Я и знаю. Взводному ведь не только о технике, тактике да количестве проступков думать приходится. И о песнях своих подчиненных тоже… Так вот, спросить хочу: что же лучше в положении того некто - ходить бирюком, то и дело срываясь, или подойти к начальнику да по-человечески все объяснить? Чего молчишь? Как хоть зовут эту… юбку?
- Товарищ лейтенант!
- Твои слова повторяю, терпи. Так как ее зовут?
- Светлана…
Ермаков теперь с улыбкой смотрел на потупленную голову парня, на руки его, неподвижно лежащие на столе: тяжелые, темные от загара, они казались сейчас беспомощными, и странное чувство охватило Ермакова: "Откуда в нас эта гордыня: мои беды - только мои беды, и никого они не касаются. Подошел бы к Зарницыну, ко мне, даже к Ордынцеву - разве не выслушали бы его, не помогли? Где там! Не на службу ведь отпрашиваться надо, а на свидание…"
Ермаков встал. "А мне-то к кому пойти?" - подумал он. Вскочившему Стрекалину суховато сказал:
- Завтра я уезжаю. Может, и задержусь, если проскочу в первую тройку на отборочных. Надеюсь, завтра в увольнении вы не станете искать бродячего верблюда, чтобы затащить его на стадион для скачек, а найдете занятие более приятное. Хотя срок вашего "домашнего ареста" истек, старшина, конечно, вправе был не выписывать вам увольнительную: немало претендентов и более достойных. Так что отпуском в город вы обязаны вашей Светлане. Непременно разыщите ее. И вот что еще: разговор наш состоялся лишь наполовину. Мы его продолжим несколько позже.
- Но… как же?.. Товарищ лейтенант, я…
- Не волнуйтесь, Стрекалин, никто за вас не просил, никто о ваших делах не рассказывал. Все. Марш на поверку!
* * *
Поверка заканчивалась. Ермаков сказал старшине, что сам поведет роту на прогулку, и попросил выписать на завтра увольнительную для ефрейтора Стрекалина. Зарницын нахмурился, однако промолчал.
…По городку уже грохотали шаги рот. Будто волны, бегущие с разных сторон, налетали одна на другую строевые песни, сплетались, расходились и снова смешивались; временами над этой толчеей отчетливо взмывала, росла песня какой-нибудь особенно голосистой роты, но другая песня, усиленная стоногим шагом, тут же глушила ее, чтобы через миг потонуть в новой песне.
При свете электрических фонарей Ермаков как-то враз перехватил устремленные на него веселые взгляды солдат и понял: рота знает все, и его первое решение по делам Стрекалина рота готова одобрить. С непроницаемым лицом он стал во главе строя и почувствовал всем существом своим, как отвердел угластый прямоугольник роты. "Р-р-рах-тах-тах-тах!" - загремел ее шаг по твердому ночному асфальту, и лейтенант радостно вбивал в этот грохот свои шаги, дивясь их четкости и силе. Он взлетел бы, наверное, сейчас, не будь необходимости задавать размеренный, рубленый ритм движению солдатской колонны. Не ожидая команды, два голоса в середине строя завели стрекалинскую песню:
По тревоге ночью серой -
Есть обязанность такая -
Заслонить броней и сердцем
Тополя родного края…
Не было за спиной ни Стрекалиных, ни Разинковых, ни Петриченко - была рота, сколоченная, слившая плохих и хороших, слабых и сильных, робких и отчаянных. Она растворила их маленькие радости, огорчения, надежды и судьбы - так мартен растворяет сырое железо, присадки и всякий металлический хлам, чтобы родить броню высшего сорта. Так и боевой комплекс соединяет множество разнородных механизмов с тою лишь разницей, что в нем один механизм не может действовать без другого, одна негодная деталь приводит в негодность весь комплекс, а рота существует, пока существует хотя бы один из тех, кто ее составляет, кто свою маленькую судьбу растворил в ее большой судьбе. Потому что все они - от правофлангового до левофлангового, от направляющего до замыкающего - спаяны одной дисциплиной, одной командой, одной волей - волей командира, и каждый будет нести ее в себе до конца.
Сегодня у Ермакова только взвод. Быть может, когда-то у него будет полк или даже дивизия. Но раньше у него будет рота. Не эта, так другая. А где, как не в роте, ощущаешь слитность с мощным строем солдат и машин, и силу этого строя, и послушность его. И нет разницы - шагают солдаты за тобой вот так, в прогулочной, парадного вида колонне, или катят в броне развернутой линией.
За горами взвоют смерчи,
В тучи скроются вершины,
И к победе или смерти
С нами ринутся машины…
Когда Ермаков и Зарницын шли домой, прапорщик спросил:
- Так, значит, Стрекалина вы простили?
- Нет, не простил. В их деле с Петриченко пока не разбирался. С командиром посоветоваться надо, а у меня времени нет. Тут случай особенный, его по-особому и решать будем. Только, я думаю, после его увольнения в городской отпуск разбираться в этом деле нам станет куда легче.