Прошло уже двадцать лет со дня нашей победы над фашистской Германией.
Все эти двадцать лет приходят на свидание со мною мои боевые друзья - и те, кто остался в живых, и те, кто не дожил до радостного дня Победы, кто не успел долюбить, кто не успел докурить своей последней папиросы.
Молодые, красивые, жадные до жизни - они ведут со мною долгие задушевные разговоры, поддерживают в минуты грусти, радуются в минуты радости…
Посвящается светлой памяти друзей, павших в боях за Родину.
Содержание:
Часть 1 1
Часть 2 39
Примечания 85
Валентина Чудакова
Чижик - птичка с характером
Часть 1
После своей смерти человек может жить только на земле.
Анри Барбюс
Меня разбудили птицы и солнце. "Вставай, дитенок, глянь-ка, как рыжее солнышко озорничает: само, без спросу, лезет в окошко…" Так будила меня бабушка. А сейчас бабушки не было дома, и никого не было дома, и вставать не хотелось.
Моя беспокойная бабка ушла на богомолье. И не куда-нибудь, а в Святые Горы! И не как-нибудь, а пешком! Где твое Дно, а где Святые Горы - такая даль!.. Да и Горы-то вовсе не святые, а Пушкинские. Мы когда-то там жили, в этом поселке на живописных холмах. Три дня я отговаривала упрямую бабку: доказывала, что в Пушкинских Горах есть одна святыня - могила Пушкина у подножия древнего монастыря. Монастырь тот давным-давно не служит, а единственная Пушкиногорская церквушка нисколько не лучше нашей Дновской. Но бабушка не хотела молиться в местной церкви, - ей не потрафил дновский поп - отец Сергий. "Никакого благолепия: зевласт, буен плотью, что добрый кузнец, и лицом зверообразен - хоть сейчас с кистенем на большую дорогу…"
"Не всё ли равно, какой поп, если вся религия не что иное, как сплошной обман трудящегося народа!" - сказала я. (Точь-в-точь, как наш общепризнанный школьный оратор Мишка Малинин!) Бабка поглядела на меня с непередаваемым ехидством: "Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!.. Что ты понимаешь в святой вере, вольница безотцовская? Вот я покажу тебе, как с родной бабушкой спорить! Не погляжу, что ты почитай уж невеста, да и ухвачу за косы-то!" А что? И ухватит!.. Характер у моей бабки горячий: чуть что - вспыхнет как порох.
Покричала и утихомирилась - уже мирно стала мне доказывать, как в старозаветные времена Святогорский монастырь чудодейственно спасся от нашествия лютых ворогов, оттого, дескать, и прозывается с тех пор святым. Бабка, наверное, имела в виду набег на Псковщину литовского князя Ягайлы или польского короля Стефана Батория. А по-моему, она хитрила. Дело тут было вовсе не в святости Пушкиногорских мест. Да и не была бабушка так уж крепка в вере: ни одной молитвы, кроме "Отче наш", не знала, молилась от случая к случаю, да и как молилась-то! Переделав все домашние дела, встанет перед образами и, зорко поглядывая через окно на огород, начинает: "Пресвятая богородица!.. Проклятущая! Всю капусту объела!" (Это она про нашу козу.) "Никола-угодник, батюшка!.. Чтоб ты сдох, окаянный! Опять изгородь на рога поднял!.. Анафема!" (А это про общественного быка Альбома.) Не выдержав, я убегала на кухню и кисла там от смеха, а в присутствии бабушки смеяться опасалась - крута была бабка на расправу… И вот ее потянуло в святые места! Я-то знала - не молиться она пошла, а побывать там, где в тридцатых годах работала моя покойная мать, бабушкина единственная дочка. Потом бабка и сама призналась: "Все окрестные деревеньки обойду. Сорок поклонов в Полянах, сорок на Михайловском погосте, сорок в Русаках да сорок на Савкиной горке…" Сорок в Полянах да сорок в Русаках! Небось вспомнила, как в тридцатом году в Русаках в маму мою, агронома, стреляли из обреза и тяжело ранили - полгода в больнице пролежала.
Спорила я, спорила и отступилась: а иди ты хоть в Киево-Печерскую лавру! Но категорически заявила: "С Муссолини не останусь! Хоть продавай". Бабка строго на меня поглядела поверх очков с веревочными дужками: "Какое такое Муссолини? Я вот тебе покажу как бессловесной божьей твари непотребные прозвища давать!" Скажите на милость: "бессловесная божья тварь" коза Махнушка!.. Да это же настоящий фашист с рогами! Блудлива, бодлива - каждый день неприятности: стащила с веревки и сжевала соседскую праздничную скатерть, залезла в чужой огород, объела в эмтээсовском саду недозрелые мичуринские сливы, а подслеповатому сторожу деду Зиненко пониже спины так поддала, что дед свалился на клубничную грядку… А однажды окаянная Махнушка ушла за речку, в военный городок, и заявилась в ДК на танцы. Подобрала в фойе и съела все окурки, а потом ахнула рогами в огромное зеркало. Ну кто она, как не Муссолини?..
Бабка мне сказала: "Не распускай нюни - управишься. В твои годы я не только жала и молотила, а и пашенку за милую душу пахала. Покрепче ее привязывай, глубже кол в землю вгоняй".
Удержишь такую на привязи! Как же…
Бабка ушла налегке: босиком, с холщовой котомкой за спиной. А на моем попечении кроме Муссолини осталась прожорливая свинья Дюшка, полтора десятка кур да огород. Вот тебе, любимая внученька, награда за отличные оценки - отдыхай на каникулах!.. Хорошо хоть Галина с Димкой - мои сестренка и братишка - уехали на всё лето на Шелонь, к бывшему маминому сослуживцу агроному Ивану Яковлевичу. Впрочем, если бы ребята были дома, бабушка, наверное бы, не ушла.
Я со злостью повернулась на другой бок, пряча лицо от горячих солнечных лучей, но уснуть так больше и не смогла. За окнами, в вишеннике, пировали скворцы: свистели, щелкали, рассыпали по саду разноголосые трели. Раскричались, обжоры!
- Кыш, разбойники! Я вас, оглашенные! Кыш!..
Я невольно улыбнулась: это вечно пьяненький завхоз МТС Егор Петрович, по прозвищу Птичья Смерть, спозаранок гонял скворцов. Голос у завхоза визгливый, въедливый. Я вскочила с кровати, накинула сарафан и высунулась в окошко. Егор Петрович, рыжий, сухонький, проворный, носился по эмтээсовскому саду, размахивая длинным шестом с привязанным на конце пучком соломы.
- Кыш, окаянные! Кыш! Вот я вас!
- Волосы у Егора Петровича взъерошены, выгоревшая рубаха надулась на спине парусом, измятые полосатые штаны закатаны до колен, одна нога в новой сандалии, другая босая. Вот он отбросил шест, откуда-то из кустов проворно выхватил старенькое ружье и выпалил дробью в огромную скворечью стаю. "Ай-ай-ай!" - в панике завопили пернатые и вспороли воздух свистом и шелестом сотен маленьких крыльев, черной тучей покружились над садом и снова уселись на прежнее место, густо-нагусто облепив молодые вишневые деревца.
Из кустов малинника высунулся утиный нос деда Зиненко. Высунулся и снова проворно скрылся, но Егор Петрович заметил:
- Иди-ка сюда, старый хрен! Тебе говорят аль нет?
Дед бочком выкатился на дорожку, обеими руками стащил с головы картуз времен гражданской войны:
- Здоровеньки булы!
Ты мне зубы не заговаривай! - вскипел завхоз. - Лучше скажи, за что я тебе плачу жалованье?
Та хиба ж це вы мени гроши платите? - удивился дед Зиненко. - То ж государство мени годуе…
А я тебе кто? Не государство? Частная лавочка? Сколько разов тебе приказывать, чтобы ты гонял скворцов?
А грец ихней маме! - беспечно махнул рукой дед. - Нехай соби чулюкають.
"Чулюкають!" - с сердцем передразнил Егор Петрович. - Вот всю ягоду на корню заживо и счулюкали! А у меня план, душа с тебя вон!
Оправданий деда я уже не слышала, захлопнула окно - спор был нудный и каждодневный. Егор Петрович по своему обыкновению привирал: никакого плана на сбор вишни МТС не получала. План спускали только на сдачу ранней клубники и яблок, но и тут жуликоватый завхоз, по выражению моей бабушки, "охулки на руку не клал" - не одну корзину в день сплавлял налево, дачникам.
Сад при МТС был огромный, и при сборе ягод директор обращался за помощью в школу. Это была очень приятная работа, к тому же платная: пять копеек за корзину клубники, пятнадцать за черную смородину, десять за крыжовник. Но донимал завхоз. Егор Петрович постоянно с нами ссорился - не велел есть ягоды. А как их не есть, когда огромные клубничины сами лезут в рот… Не ел ягоды только мой одноклассник Мишка Малинин. Он тренировал волю и поглядывал на нас с презрением: "Никакой выдержки! Хоть намордники на них надевай…" Завхоз жаловался на нас директору МТС, а тот говорил нам: "Ешьте, ребята, вволю - сколько влезет. Но прошу, работайте, пожалуйста, проворнее. Ягоды отправляем не куда-нибудь, а больным детям. Вот он, договор с туберкулезным санаторием." - Ну и хитрец - ягод нам уже не хотелось…
- Барышня Тина! - закричал вдруг Егор Петрович, и я снова открыла окно. Завхоз, умильно улыбаясь, кланялся поясным поклоном: - Как изволили почивать? Не разбудил ли я вас ненароком? Ваша бабушка еще не возвратились?
- Нет.
- Пусть себе помолятся. Ихняя молитва богу угодна. Да… Святая женщина Мария Григорьевна, что и говорить. Красавица в молодости были. Сам господин становой за них сватался… Да…
Моя бабка - красавица? Низенькая, кургузая, совсем безбровая и нос картошкой… Ох, подхалим! Сейчас будет что-нибудь просить!
- Барышня Тина, нет ли у вас рублевки? Только до вечера. Вы не извольте сомневаться, я отдам. Ей-богу, отдам. С рассвета дотемна в трудах да расстройствах обретаешься, вот нутро и горит…