НЕРВЫ, НЕРВЫ
Об Алексее Кабанове и Перепелкине с Луниным, о мичмане Никитине и Трапезове и о многих, многих других разведчиках надо бы писать золотыми буквами. Никто из них не знал страха. Это были люди с железными нервами, которые никогда не подводили их. На таких разведчиков держали мы равнение, у них учились мужеству, выдержке и упорству.
Потерять над собой контроль человеку на войне проще простого. Это непростительно, но случалось со многими и довольно часто. И как важны были в такие моменты один возглас, один выстрел, один решительный взмах руки.
Осенью 1941 года, прижатые наступавшими немцами к морю, мы второй раз эвакуировались из Таллина. Горели целлулоидный комбинат и жилые кварталы Юле-Мисто. Из щелей и подвалов вылезла контрреволюционная мразь и, заняв чердаки, провожала нас пулеметными очередями.
Город был взят врагом. Сдерживали немцев лишь корабли, стоявшие на рейде. Крейсер "Киров", несколько эскадренных миноносцев и наскоро вооруженных "торгашей" артиллерийским огнем остановили немцев в узеньких улочках и переулочках, ведущих в порт. Одновременно корабли принимали людей на борт.
Немецкая артиллерия била по рейду, по портовым сооружениям. Над головой беспрестанно кружили фашистские самолеты.
В Купеческой гавани, где сконцентрировалась вся масса отступавших и гражданского населения, по причалам носились ополоумевшие от страха женщины, на земле корчились и стонали раненые, неистово кричали дети. Едва подходил к стоянке катер или буксиришко, как на них набрасывались сотни людей. Гнулись и трещали мостки. Люди срывались, падали в воду. Некоторые, намертво ухватившись за что-либо на борту, так и висели. К кораблям на рейд плыли на ящиках, бревнах, досках…
Нас, матросов, пытавшихся навести хотя бы какой-то порядок, была лишь маленькая горстка. В ходу были приклады и кулаки, и все равно мы мало что могли сделать.
О защите города никто уже не думал. Был отдан приказ: "Таллин оставить!"
Немецкие снаряды рвались на крышах складов, окружавших гавань. Сверху градом сыпались осколки, впиваясь в тела или барабаня по мостовой.
Кто потрусливее, забились под погрузочные мостки, выжидая удобного момента, чтобы шмыгнуть на катер.
И вдруг откуда-то из-за складов вывернулся матрос:
- Кто за мной? Надо придержать немцев.
Я не сразу узнал его: так он был не похож на себя - брюки и бушлат разорваны, бескозырка съехала на ухо, по щеке текла кровь.
В один миг его окружили человек двадцать матросов и солдат и следом за ним бросились за склады…
Это был Женя Смирнов, наш владимирский парень, ныне работающий на заводе "Автоприбор". Мы с ним были одного призыва и вместе начинали службу на морском аэродроме под Таллином.
Уже много позднее я спросил, что заставило его тогда пойти на этот почти безрассудный поступок, которого от него никто не требовал. Он ответил:
- Не знаю. Надо было…
Из гавани ушли мы последними на торгаше-лесовозе "Папанин" - громадине в десять тысяч тонн водоизмещением. На борту находилось около тысячи человек гражданского населения. Сладить с таким муравейником было делом нелегким, и нас, матросов, тут же зачислили в состав корабельной команды.
Женщин и ребятишек кое-как удалось запрятать в трюмы, чтобы скоплением людей на палубе не привлекать немецкие самолеты. Там же в трюмах находилось и несколько десятков специальных машин - аэродромных стартеров, бензозаправщиков, ремонтных "летучек". Все они пришли в порт своим ходом - в баках было горючее - и представляли пороховую бочку для первой же немецкой зажигалки.
Когда разместили людей, мне поручили наблюдение за минами по правому борту, а в случае налета вражеской авиации подносить снаряды к одному из зенитных орудий, установленных на палубе.
Ночью уйти не удалось. Немцы набросали в заливе столько мин, что судну невозможно было сделать ни одного движения. Только на рассвете снялись с якоря.
Часов до десяти шли спокойно кильватерным строем, вытянувшись в бесконечную цепочку. Боевые корабли были впереди и все больше отрывались от нас, в конце концов они пропали из виду. С десяток торговых судов- наш "Папанин", "Казахстан", "Ленсовет" и другие- остались под охраной нескольких катеров.
Растаяла полоска эстонского берега. Кругом море, а над нами, как на грех, ясное солнечное, небо. И вот тут началось.
Справа на небольшом отдалении мелькнул перископ немецкой подводной лодки, и все наши трюмные пассажиры, боясь потонуть вместе с судном от удара торпеды, мигом оказались на палубе. Белый кипящий хвостик буруна вскоре скрылся. На палубе стало тихо, люди присмирели и насторожились. Перископ опять появился, теперь слева.
Наиболее предусмотрительные одели спасательные круги. Только дети оставались спокойными: им даже нравились эти пенящиеся бурунчики.
Катера носились, как угорелые. В корпус судна хлестали разрывы глубинных бомб, но сорвать полностью торпедную атаку подводных лодок не удалось. Первой жертвой оказался крупный транспорт, идущий впереди нас. Огромный фиолетово-малиновый столб взметнулся метров на двести и застыл, напоминая гигантский гриб. Через несколько секунд он сел. Корабля уже не было.
Мы шли одним и тем же курсом и когда приблизились к этому месту, в мазуте, среди глушеной трески, плавали бревна, ящики и доски. За них цеплялись уцелевшие люди. Некоторых подобрали на катера, человек десять удалось втащить на веревочном трапе к себе на борт, а многие так и остались плавать: началась воздушная атака "юнкерсов".
Прятать людей в трюмы теперь было бессмысленно. На палубе кишмя кишело - негде курице клюнуть, и вся эта масса беспорядочно двигалась, мешая вести огонь по пикировщикам, и замирала только тогда, когда от самолета отрывались бомбы и с воем неслись вниз. Часа три отбивались успешно, и бомбы ложились то по правому, то по левому борту.
Водяные смерчи взвивались выше капитанского мостика, обдавая палубу брызгами. Пробоины тут же заделывали деревянными клиньями с паклей и полным ходом продолжали идти вперед.
Немцы наглели. Аэродром был у них где-то поблизости. Самолеты появлялись над горизонтом, в береговой дымке, через каждые пятнадцать - двадцать минут, быстро набирали высоту, разворачивались на боевой курс и пикировали, почти касаясь судовых мачт. Первые две бомбы попали в кормовую часть - в самую гущу народа. Одна разорвалась прямо на палубе, а другая, пробив ее, ринула внутри, в трюме. Палуба мигом опустела - людей сбросило за борт. Некоторые изуродованные трупы так и впечатало в железные надстройки, а из трюма повалил черный дым. Там начался пожар. Осколком в грудь навылет тяжело ранило капитана. Он все время находился на открытом мостике и сам командовал ходом корабля, лавируя между бомбами, уходя от торпед и мин. Почти семидесятилетний старик, еще в мирное время ушедший на пенсию, он не захотел доживать свой век спокойно и с началом войны вернулся на флот. Умирающего, вместе с другими ранеными его переправили на катер.
В кормовом трюме бушевал пожар. Горели автомашины и раненые. Главную водяную магистраль перебило и пришлось делать временную из отдельных шлангов. Тушили и песком, бросая его в пламя прямо руками, из солдатских касок, срывая их с убитых, обжигаясь и задыхаясь от едкого дыма. И все-таки пожар удалось погасить.
А в это время немецкие самолеты угодили в носовую часть. Там вновь вспыхнуло пламя. Какой-то чудак додумался взять из Эстонии с пяток здоровенных свиней. Их поместили в тесную клетушку на верхней палубе. Огонь подобрался к свиньям, и они подняли такой визг, что нервы у многих людей окончательно сдали: началась паника - самое страшное, что бывает на войне. С носовой части все разом ринулись на корму, сбивая и давя друг друга.
Нужно было бороться с огнем, от которого в любую минуту могли вспыхнуть ящики со снарядами, стрелять из уцелевших орудий по наседавшим самолетам, а обезумевшие люди метались по палубе, никому не давая ничего делать. Как только на горизонте появлялись самолеты, многие, потеряв всякий контроль над собой, бросались за борт.
Свиней пристрелили, но роль капли, переполнившей чашу, они сыграли: сумятица продолжалась. В огне на юте рвались пулеметные ленты и винтовочные обоймы с патронами. Мне удалось выхватить из огня десятка полтора заряженных пистолетов на широких офицерских ремнях, и я потащил их на корму. Посреди палубы тут неожиданно над всеми вырос пожилой капитан-лейтенант (явно из запаса - ему было около пятидесяти). Он грозно потряс пистолетом и крикнул:
- Тихо, сволочи! Стрелять буду каждого!..
И выстрелил несколько раз в воздух. Люди остановились. А он уже командовал, указывая пистолетом, кому и что делать. К нам присоединилось несколько десятков солдат и офицеров. В огонь полетели каски с песком, ударили брандспойты, и пламя сбили. Но немецкие летчики разгадали нашу хитрость: они видели, что судно идет прежним курсом, и снова пошли в пике.
Зенитное орудие, за которым я был закреплен, давно было сбито, и я не знал, куда себя деть. А это очень трудно ничего не делать в такие моменты, когда на тебя пикирует вражеский самолет. Надо стрелять самому, таскать снаряды, даже просто грозить кулаками или из души в душу ругаться - все что угодно, но обязательно что-то делать, иначе страх возьмет верх.
Немцам удалось отбить руль и повредить винты. Машины работали, но ни хода, ни управления у судна не было. Поблизости оказался буксир и взял нас.