Делать операцию колена, не зная причины заболевания, Мануйлов пока отказался. "Это никуда не уйдет, - сказал он главному врачу, - попробуем сначала другое", - и назначил Петьке ежедневное прогревание колена горячим песком и массаж. "Почаще пробуй разгибать ногу, помогай себе руками, - сказал он Петьке, а Надежде Павловне при встрече сообщил: - Похоже, что стянуты сухожилия. Но почему? Если колено у мальчика разработать не удастся, придется прибегнуть к силовому распрямлению ноги и наложить гипс. Но у нас гипса нет - война, понимаете сами. Постарайтесь поэтому где–нибудь достать…"
Скучно и вяло текли дни в больнице. Книжек не было, да и читать не очень хотелось. К тому же рано темнело, а керосиновая лампа горела только на столике у дежурной сестры. Поговорить тоже было не с кем: в палате на четыре койки лежали всего лишь двое - сам Петька и заросший седым волосом грузный человек с оплывшим лицом - дед Илья, помирающий от грудной жабы и еще от чего–то; он все время хрипел, тяжело дышал, и ему было не до разговоров. Только иногда он с трудом произносил: "Эх, пивка бы…" - и слышалась в его сипящем голосе тоска несбыточного желания.
"Бредит он, что ли? - непонимающе думал Петька, с уважительным страхом глядя на умирающего. - Откуда сейчас пиво–то?.." Сам он еще никогда пива не пил и вкуса его не знал, но слышать о нем слышал и видеть видел.
Вскоре старика перевели в другую палату - маленькую, полутемную комнатенку, где стояла всего одна койка. Больше деда Илью Петька не встречал…
Два дня он скучал в одиночестве, а на третий в палате появился новый больной.
В то утро Петька, позавтракав стаканом молока и пирогом с морковью, подковылял к окну и от нечего делать стал смотреть на больничный двор, отгороженный от улицы обыкновенным деревянным плетнем, невысоким и кое–где покосившимся. Вот на заснеженную поленницу опустилась стайка красногрудых, снегирей. Птицы повертели головками туда–сюда и упорхнули куда–то. Вот через дорогу перебежала черная кошка, и какая–то тетка суеверно остановилась, даже сплюнула в сердцах.
А вот несется по улице, задорно вскинув голову, известный всему району вороной жеребец военного комиссара, впряженный в легкие саночки, в которых сидят двое - комиссар в овчинном полушубке худощавый мужчина в тулупе, наброшенном на плечи поверх шинели…
Но куда это они? Неужели в больницу? Так и есть, санки завернули в больничный двор и остановились у крыльца.
Разгоряченный бегом, вороной все еще вздергивал головой и перебирал на месте ногами, словно пританцовывал, а военком помогал своему спутнику вылезти из санок.
Худощавый скинул в санки с плеч тулуп и остался в шинели. Петька разинул рот: военком был как военком, а на плечах у худощавого сверкали погоны.
Это был первый человек в форме советского офицера, которого увидел Петька. Кроме нескольких военкоматовских, других военных в Бердюжье не было, а те, очевидно, еще не получили новую форму. Поэтому так и поразили Петьку погоны…
Тяжело опираясь на толстую суковатую палку, спутник комиссара поднялся на крыльцо.
В палате он появился не скоро и уже не в форме, а в сером больничном халате, надетом поверх нательного белья. Дежурная сестра помогла вновь прибывшему лечь, спросила, не надо ли чего, и вышла.
- Ну, давай знакомиться, - улыбнулся офицер и протянул худую, но крепкую в рукопожатии руку. - Лейтенант Василий Ахнин.
- Петя, - представился Петька и для полного порядка добавил: - Иванов.
…Голубоглазый, с белесым вьющимся чубом над высоким лбом, Василий Ахнин был очень молод. Сейчас, без военной формы, без погон, он казался совсем юношей и понимал это. Поэтому, когда Петька обратился к нему: "Дядя Вася…", - Ахнин сказал:
- Ну какой я тебе "дядя"! Тебе сколь годков–то?
- Тринадцать.
- А мне двадцать… будет. Так что не дядя, а, скорей, брат я тебе по возрасту. Поэтому зови меня Василием, а то и просто Васей…
В первый вечер поговорили немного. Василий Ахнин рассказал, что под Сталинградом был тяжело ранен ("осколок, понимаешь, легкое продырявил, а пуля в ногу угодила, кость повредила шибко"), что после госпиталя отпустили его домой ("для полной поправки, ан опять беда - рана на ноге открылась, загноение пошло, и теперь без новой операции никак не обойтись - кость надо скоблить"), что местный комиссар - великолепный мужик ("о человеке хорошее беспокойство имеет, сам в больницу привез").
Петька откровенно рассказал Василию Ахнину, как ошарашили его офицерские погоны, которые он увидел впервые, - непривычно это было, - а потом спросил, страшно ли идти в атаку.
Страшно, - сказал Василий. - Только врагам страшней. На чужой земле они! И нету у них с нашей землей никакой связи, разве что могильной… Мы их теперь здорово лупим, ба–а–альшую юшку пускаем!
Рана у него сильно болела ("две ночи из–за проклятой не сплю!"). Он позвал сестру, попросил снотворного и вскоре уже спал, лишь стонал иногда во сне.
На другой день Владимир Эммануилович сделал лейтенанту операцию.
- Теперь долго не залежусь, - сказал Василий Ахнин Петьке. - Только вот пугает хирург: говорит, кость после скоблежки тоньше лепестка стала, отвоевался, мол. Ну да это мы еще посмотрим!
Василий поправлялся быстро - рана затягивалась, температура спала, его больше не лихорадило.
А Петькииа нога по–прежнему "не хотела" разгибаться, и в больнице не было гипса…
- Что же делать с тобой, герой? - спросил во время очередного обхода Мануйлов. - Кажется мне, у тебя нечто нервное. А откуда у тебя, у мальчишки, это? Ну-с, разденься–ка: посмотрим тебя еще разик - снизу доверху и наоборот!
Петька послушно снял кальсончики и рубашонку. Василий Ахнин подшучивал:
- Вот это по–солдатски! Не ломайся, не стесняйся…
Владимир Эммануилович вертел Петьку и так, и сяк, и вдруг скомандовал:
- Замри, мальчик! Не крутись!
Прохладные пальцы его побежали по Петькиной спине, остановились чуть ниже правой лопатки.
- О! Я так и подумал!.. Больно тебе? - И хирург нажал большим пальцем на припухлость на тощей мальчишечьей спине.
Петька охнул. Ему стало дико больно в том колене, которое "не хотело" разгибаться, и в то же время нога дернулась, распрямилась на миг и снова вернулась в прежнее полусогнутое состояние.
- Теперь все понятно, дорогой Петя! - обрадовался Владимир Эммануилович. - Я сделаю тебе небольшой разрез под, лопаткой, и будет полный порядок. Радуйся, Петя!..
Петьку бил озноб. Значит, резать? Операция?
Но он быстро взял себя в руки, подумал: "Василию вон как больно было, и то ничего - стерпел. Как–нибудь и я выдюжу…" '
- У тебя, молодой человек, - говорил между тем Мануйлов, - бо–о–олыпущий жировик под правой лопаткой. Даже не жировик, а… ну… вроде фурункул, который растет вниз. Тебе понятно? Он давит на нервный узелок - и весь тут секрет. А от этого узелочка идет нерв к твоей ноге. Вот причина и следствие! Наконец–то все стало ясно!.. Резать! Только резать этот дурной бугорок, молодой человек!
Петьке от этих восклицаний хирурга совсем холодно стало и противно заныло, занудило в коленке больной ноги.
Утром Василий Ахнин подбадривал:
- Ты же, дружок, ленинградец. Ну чего трусишь, как заяц? Не косой, чай, и не трясогузка! Эка невидаль! Подумаешь, по коже тебя чиркнут! Да и в самом деле: ни черта ты не увидишь - на спине ведь! Так чего ж ты боишься?
И Петька взял себя в руки. Нельзя бояться, стыдно будет перед лейтенантом Василием Ахниным, которому под Сталинградом осколок снаряда грудь пробил…
И настал Петькин час.
Перед обедом к нему подошла старенькая тетя Нюша, она же медсестра, легонько провела сухонькой ладошкой по голове и сказала: "Ну, пошли, Петух!.."
И Петьке Иванову стало тепло и ласково на душе. Он спокойно вошел в большую светлую комнату с белыми стенами, влез на белую высокую табуретку, а с ней перебрался на узкий, белый же стол - так велел Владимир Эммануилович.
Солнечный луч, проникший в окно, отразился от застекленной дверцы маленького шкафчика с какими–то пузыречками и "зайчиком" прыгнул на Петькико колено. Петька попробовал поймать "зайчика", но услышал строгое: "Сиди смирно!" - и замер, напряженно.
Владимир Эммануилович стоял за Петькиной спиной. Он потер чем–то холодящим под угловатой мальчишеской лопаткой, и вдруг резкая боль полоснула Петьку по спине и вонзилась в колено; нога часто и мелко–мелко задергалась. "И–и–и-ах!" - взвизгнул он и ухватил колено обеими руками.
Боль утихала, сердечко успокаивалось, и Владимир Эммануилович засовывал Петьке под кожу, в ранку, кусок стерильного бинта - тампон. Операция была закончена.
- И это всё? - удивился Петька.
- Всё! - радостно улыбнулся Мануйлов. - Тампончик вскоре вынем, сделаем две–три перевязочки - и забудешь про больницу. Оставляю тебе и язык, и голову, и ноги, - пошутил он.
В палату Петька вернулся пошатываясь (силенки все же изменили ему), но молодцом.
- Полный порядок! - небрежно, здорово храбрясь, сказал он Ахнину. - Устал малость, - и с головой залез под одеяло. Там хоть не видно было, что защипали, потекли запоздалые слезы.
Вечером лейтенант настраивал гитару. Она была больничная, но совсем новая, потому что и больных было мало, и играть никто не умел, а кто умел, так тому часто бывало не до гитары…
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре утра,
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война… -
мурлыкал баритончиком Василий, когда Петька, окончательно придя в себя и во сне потеряв боль, высунулся из–под одеяла на свет божий.
- А, привет героям! - воскликнул Ахнин. - Уже чаёк приносили! Попросим свеженького, или как?