Ребят дяде Коле уговаривать не пришлось. Лес их манил. Это не быка с коровой пасти, а тем более не картошку окучивать. В лесу можно полазать по деревьям или поваляться на полянке в душистой траве, слушая, как стрекочут кузнечики, можно найти где–нибудь в кустах или прямо на земле, за кочкой, гнездышко лесной пичуги и подивиться, крохотным, иногда причудливой раскраски яичкам, а если повезет, то и насобирать ранней земляники…
Все это делали ребята, пока дядя Коля, не торопясь, выискивал годные на жерди молодые березки и рубил их. Очистив деревца от веток, он сунул топор за пояс, достал из кармана синих, выгоревших на солнце галифе простенький матерчатый кисет, кресало, кремень и трут, свернул из обрывка газеты козью ножку, ловко высек искру и закурил.
Время только–только перевалило за полдень, до вечера было еще далеко, но в воздухе потемнело: небо обволакивалось тучами. Сначала тихо, потом все громче и тревожнее зашумел помрачневший лес. Попрятались и умолкли птицы.
"Не иначе - быть грозе", - подумал дядя Коля и крикнул: - Э–э–эй! Робинзоны! Где вы? Куда пропали? Пора возвращаться!
Ребята собрались быстро, вмиг разобрали жерди и заспешили домой.
Когда шли по мягкой от толстого слоя пыли дороге мимо кладбища, на их головы упали первые крупные капли дождя. До дома, до интерната, оставалось совсем немного - около километра или того меньше.
Петька Иванов неожиданно затянул песенку:
Дождь идет, и гром гремит,
Даже молния сверкает.
Это значит: бог сердит,
На кого - и сам не знает!
Дождь хлестанул в полную силу. Это был уже не дождь, а ливень. Ребята промокли вмиг. Может, и заныл бы кто–нибудь из малышей, но Петька, почти никогда не унывающий Петька Иванов не мог допустить, чтобы мальчишки распускали нюни:
Говорят, Илья–пророк
В небе молнии пускает.
Тоже, может, он промок,
Обсушиться как - Не знает! -
напевал на бегу Петька свои импровизации, волоча две березовые жердины.
Жалко бога и Илью -
Колесница их трясется.
Может, я слезу пролью -
Очень плохо им живется!
- Ты, сынок, не богохульствуй! Ишь как пшарют силы небесные! - тяжело, с одышкой, выкрикнул дядя Коля, трусцой вбегая в интернатский двор и прячась под навес.
Пацаны ринулись сушиться в комнаты, а Петька - ну, сумасшедший! - продолжал прыгать под дождем среди двора:
Дядя Коля! Ты чудак!
Чему ты удивился?
Разломаю я чердак
Там, где бог родился!
Из сеней выглянула Ольга Ермолаевна. Охнула, ахнула и, выбежав под дождь, ухватила самодеятельного певца и поэта за ухо.
А Петька словно взбесился:
Ольга Ермолаевна,
Не тяни за уши -
Как же я на фронте
Пули буду слушать!
- Ах ты, чертенок! - не то рассердилась, не то удивилась Ольга Ермолаевна. - Посмотрите на этого героя! На этого сочинителя! Он о фронте мечтает, а сам вести себя как следует не умеет!
- А как следует? - спросил Петька и, задумавшись, притих. Но ведь он был Иванов! И если уж дело начал, то идти на попятную ему никак было нельзя.
Слышал от батьки, как рвутся снаряды.
Знаю, как женщины носят наряды.
Слышал, что юбки и кофточки рвут,
Чтобы для раны готовый был жгут!
- Ну что мне с тобой делать?! - Ольга Ермолаевна на всплеснула руками.
Почувствовав доброту в ее голосе, Петька стрем глав сиганул через двор, вскочил на забор и оттуда - раз, два - в мгновение ока очутился на чердаке старого сарая. Ощутив себя в относительной безопасности, крикнул весело:
- Все равно убегу на войну!
Да, никто не ожидал от Петьки столь неожиданной выходки. Ласковый же мальчишка!
Дождь лил часа полтора, а потом снова засверкало солнце: над селом, над озерами и огородами перекинулась яркая радуга.
- Это к счастью, дети, - сказала тетя Капа. - Побьют наши ирода-Гитлера, не иначе. Разнесут изверга в клочья!
Ребята; и сами ничуточки не сомневались, что их отцы разобьют фашистов, другой мысли им и в голову не приходило. Они так мечтали о скорой победе! Правда, войну они представляли себе по кинокартинному и видели в ней только героическую сторону.
Но сегодня вечером заныли ребячьи сердца, когда в комнату вошла хмурая Ирина Александровна и спросила:
Кто сегодня дежурный у карты?
Я, - отозвался Николай Шестаков.
- Подойди и переставь один флажок, - голос у нее дрогнул. - Сегодня после двухсотпятидесятидневной героической обороны наши войска оставили Севастополь…
Это известие ошеломило ребят. И даже сообщение о том, что враг потерял под Севастополем около трехсот тысяч убитыми и ранеными, не могло успокоить их.
В наступившей тишине вдруг послышалось всхлипывание. Плакал Саша Цыбин.
- А у меня… отец там… воюет…
Однажды после ужина, пока не стемнело совсем, братья Шестакины и Колька Шестаков бросили клич:
* * *
- Айда лягушат ловить! Коршун с голодухи дохнет!
- А он их ест? - полюбопытствовал Валька Пим.
- Там увидим. Не твоими же пауками его кормить! - подковырнул Шила.
Получив у старшего воспитателя Ольги Ермолаевны Лимантовой разрешение, ребята отправились на Бут - так называли местные небольшой, с раскисшими берегами водоем, который одновременно был похож и на старый запущенный пруд и на громадную, вечно не просыхающую лужу метров пятнадцати в поперечнике и сорока - пятидесяти в длину.
- Слушай, Петька, а ты это всерьез? Ну, я о том чтобы на фронт? - спросил Костя Луковников.
- Не-е… - сделал глупое лицо Иванов. - Куда тут! Увезли за тысячи километров - разве убежишь!
- Ну, а все–таки?
- Подумать надо. Одежкой запастись, да и сухари…
- Хватит мочалу–то трепать! - вмешался Шестаков.
Ребята принялись ловить лягушек. Здесь, на Буте, этой квакающе–прыгающей живности обитало предостаточно. Но придутся ли они по вкусу коршуну Ваське? Он хоть и стервятник, но птица с достоинством!
Последние дни его кормили мало и редко - случайно пойманными мышами–полевками да мелкими сусликами, а теперь вот уже сутки в хищный Васькин клюв вообще ничего не попадало: ребятам было некогда ловить грызунов - дело это долгое. Отсюда и поход за лягушками. Их–то наловить можно много. Не оставлять же Ваську голодным!
По вечернему небу полыхнула зарница. Ребята, кто раздевшись до трусов, а кто только закатав штаны, бродили вдоль мелких берегов Бута, высматривая беспечных лягушат.
- К теплому дождю зарницы–то, - сказал Рудька, отправляя очередную брыкающуюся жертву за пазуху.
- Дожди, должно быть, прекратятся, стороной пройдут, - высказал свое мнение Мишка Бахвалов. - Такая тут примета есть. А теплые - так лето же!
- Пора возвращаться. Темнеет! - крикнул Петька. - Давай "головастиков" в кучу! Уже с полсотни, наверное, набрали! - Он снял с себя рубаху и приготовился считать пойманных лягушек.
Ночная мгла падала быстро, но ребятам идти было нетрудно, никто не оступался в канаву, не спотыкался о луговые бугорки - в небе одна за другой вспыхивали зарницы.
Горе–пастух
Лягушек коршун слопал за милую душу. Правда; только маленьких. Больших он почему–то есть не стал. Вскоре ребята наловчились ловить полевых мышей - полевок, заливая их норки водой, и проблема Васькиного питания была решена окончательно.
Крыло у коршуна срослось быстро, но летать он еще, очевидно, не мог, иначе улетел бы.
В ясную погоду Васька долгими часами просиживал на крыше сарая, иногда расправлял крылья, будто пробовал их прочность, потом снова складывал и грустно поглядывал в небо.
Постепенно птица привыкла к ребятам, при их приближении не пряталась, а Рудьке - Лунатику даже позволяла прикасаться к себе, хотя и настораживалась при этом: смотри, мол, я начеку!
Раздражали коршуна слоняющиеся по двору поросята. Их было одиннадцать, и они все время хрюкали. А когда им вовремя не успевали приготовить пойло, хрюканье переходило в визг. В такие минуты чуть выпуклые глаза коршуна гневно сверкали, он резко подергивал полурасправленными крыльями и негодующе щелкал хищным клювом.
Но поросятам был абсолютно безразличен Васькин гнев до тех пор, пока однажды он не спланировал на них с сарая и не задал им хорошую трепку. С диким визгом бросились они врассыпную, но одному из них, самому тощему и болезненному, коршун успел разорвать клювом ухо и в кровь исполосовать когтями спину.
Так, впервые после того как разбился, коршун Васька опробовал свои упругие крылья.
- Теперь улетит! - сказал Пим, и всем стало грустно: никому не хотелось расставаться с красивой и сильной птицей.
Но Васька прожил у ребят еще несколько дней - могучее крыло хоть и срослось, но, очевидно, побаливало.
Потом он исчез. Когда - никто не видел. Просто не нашли его однажды ни на крыше, ни на чердаке.
- Это он из–за поросят улетел, - высказал предположение Толя Дысин.
- При чем тут поросята? - возразил Бахвал.
- А при том, что раздражали его - визжат, хрюкают… Глядел, глядел он на них, а слопать не мог. Вот и улетел…
- Гениально! - воскликнул Шестаков и дал Тольке шутливого щелчка. - Ему только свежей свининки и не хватало!
- Его стихия - небо. Хорошо в небе! - мечтательно вздохнул Петька.
Со временем о коршуне Ваське стали забывать, вспоминали о нем, разве что завидев поросенка с разорванным ухом.