- Разрешите доложить, - с улыбкой проговорил артиллерист. - Разрешите теперь и сесть. У меня большое рассеивание снарядов. Год изготовления пороха одна тысяча девятьсот тридцать четвертый. Старый порох, негодный. Начальная скорость семидесятишестимиллиметрового снаряда изменяется по прихоти господа бога. Вместо шестисот шестидесяти двух метров в секунду он может пролететь шестьсот шестьдесят или пятьсот двадцать. Я артиллерист, товарищ полковник. Я ни одного снаряда не выпущу в белый свет. Отвечаю головой. Судите теперь за трусость, приказывайте батарейцам стрелять "через голову" своего командира полка.
Беляев неожиданно охватил плечи артиллериста:
- Как же вы меня напугали, друг. А я-то подумал, грешным делом, кого же мне бог послал артиллерийским полком командовать? - Он стоял за стулом, на котором сидел артиллерист, и тот не мог видеть улыбающегося и просто-таки счастливого его лица. - А если дадут подходящие снаряды, будем стрелять?
- Эх, товарищ полковник, кто нам, заштатной тыловой единице, даст свежие снаряды? Да если бы...
Беляев нахмурился:
- Наша бригада не заштатная тыловая единица, а воинское соединение, которым гордиться надо! - строго сказал Беляев. - Вот она, беда наша... Свыклись с мыслью, что тыловики, что даром солдатский хлеб едим, что второго сорта службу несем... потому и на фронт среди комсостава такая тяга, я бы сказал, нездоровая тяга, непатриотическая, хоть могут эти слова показаться парадоксальными.
Семерников поднялся и, расправив свои могучие плечи, как бы сверху вниз посмотрел на Беляева - он был значительно выше командира бригады.
- Как же понять в таком случае "щедрость" нашего продснабжения и военторговские похлебки? Тоже гордиться прикажете? Давно желал переговорить с каким-нибудь командованием по этому поводу. Все сдерживался, а с вами осмелел. Верю, что поймете правильно.
Вопрос артиллериста был понятен Беляеву. По странному обстоятельству командному составу бригады отпускали достаточно скудный "военторговский" паек, в то время как бойцов кормили по "второй" красноармейской норме, наполнявшей солдатские котелки густым, ароматным борщом, жирной кашей, кусками мяса.
- Почему командир в тылу питается хуже, чем на фронте, почему он питается хуже, чем его боец, подчиненный? Разве это не второсортность? - Видимо, сильно наболело у Семерникова. - А знаете ли, что молодые командиры быстро худеют от этой "затирухи", будь она трижды проклята. Вы толкуете о свежих снарядах, которые дозарезу нужны на фронте. А я вынужден, товарищ полковник, пусть неофициально пока, но поставить вопрос о довольствии командира в столовых военторга.
Беляев, который только еще знакомился с личным составом полков и подразделений, плохо знал этого человека; видел несколько раз на официальных совещаниях - "накачках", как их иронически называл начштаба Чернявский. Чем-то он даже не понравился поначалу: то ли ростом, то ли голосом, в котором звучало легкое бахвальство. Но сейчас Семерников поворачивался иной, необъяснимо привлекательной стороной. Он первый смело заговорил о том, что тревожило здесь Беляева.
Будучи в полках, Беляев частенько заглядывал в столовые военторга. Солнышко растительного масла над бесплодной равниной мучного супа, или, как принято было называть это блюдо, "затирухи", - таков был обычный скучный пейзаж в полковых командирских столовых. Совершенно по-иному встречали нового командира бригады красноармейские кухни, пищеблоки с вмазанными в топки гигантскими котлами, в которых бурлил борщ, весело пузырилась каша с мясом.
В первые же дни он пригласил начпрода бригады, пожилого майора, старого работника общественного питания до войны, и начальников продовольственного снабжения частей. Продовольственники пожимали плечами и не смогли дать вразумительного ответа. Впрочем, чего он требовал от них? Существуют нормы, нормы и еще раз нормы. Никто ни на один грамм не уменьшает и не увеличивает выдачу продуктов. Для штабников кое-что достают в соседних колхозах. Но строевых командиров лилейных частей не подкормить, конечно... Довольствие командного состава, безусловно, ненормальное. Есть случаи головокружений на учебных полях.
- Поднимали ли вопрос перед округом, перед службой тыла, перед Наркоматом обороны?
Работники продснабжения переглянулись. Нет, они не ставили вопрос перед Наркоматом. У Наркомата, пожалуй, есть дела поважнее в этом году, нежели тарелка супа лейтенанта тыловой бригады. Начпрод бригады эту мысль облек в очень корректную словесную оболочку, но Беляев уловил насмешливый ее смысл.
"И эти смирились с явной недооценкой тылов, - подумал он. - Потому и резервы идут отсюда "тощенькие".
Нынче командир артиллерийского полка Влас Петрович Семерников напомнил командиру бригады о тарелке командирского супа.
- Считаю ненормальным подобное положение так же, как и вы, Влас Петрович, - сказал Беляев. - И благодарю за откровенность. Есть у нас, скажу я вам, известная стыдливость, когда дело касается таких щекотливых процессов, как "принятие пищи". Словно мы в гостях у именитой тетушки или в приживалках у богатого дядюшки, а не хозяева в собственном доме. - Он помолчал, поглядывая в окно, за которым ветер уже поднимал тучи знакомой здесь дневной пыли. - Значит, будем стрелять, полковник, из наших орудий, пустим пехоту за огневым валом? А?
- Пустим, конечно, если моим пушкам дадут не заплесневелую "затируху", а настоящую артиллерийскую пищу образца хотя бы одна тысяча девятьсот сорокового года. Имею в виду снаряды со свежим порохом, недавней сборки.
- И артиллерии, и артиллеристам, надо думать, дадут настоящий рацион.
- Дай-то бог нашему теляти да волка съесть.
Глава четвертая
1
Который день неустанно трудится рота на учебном поле. Люди похудели и загорели, но, странное дело, несмотря на тяжелый труд, в роте не чувствовалось уныния. Наоборот, бойцы приободрились и даже повеселели. Это хорошо замечал и Порошин, облеченный теперь большой властью. Вот если бы дед видел его в новом звании! Во-первых, сержант! Во-вторых, командир отделения. Теперь на него равняется чуть ли не весь полк. Живописец Савчук написал его портрет и повесил возле столовой. Порошину показалось, что это даже уж слишком, о чем он не преминул заметить художнику, позирование которому измучило больше, чем тактические занятия.
- Есть команда, - коротко ответил Савчук, тщательно выписывая ноздрю сержанта.
- Может, от самого главнокомандующего? - усмехнулся Порошин.
- Не от главнокомандующего, а от комиссара Щербака.
- К чему бы это?
- Наглядная агитация. Сиди давай.
Порошин понял, что, раз его рисуют, значит, так надо, и сидел не шевелясь, чтобы художнику было сподручнее.
Вскоре он привык к своему портрету, который получился даже лучше оригинала. Во всяком случае, его худощавое, чуть вытянутое книзу лицо, с узенькими прицельными глазами и волевым подбородком, казалось даже красивым. Так же быстро свыкся он и с новым своим положением и понемногу начал показывать характер. Право, он сам не ожидал, что так сумеет командовать. Однако и жить стало много труднее. Раньше Порошин отвечал только за одного себя, а теперь - за все отделение. Раньше сам слушал команду и старательно ее выполнял, а теперь эти команды исходят от него и десяток бойцов ему подчиняется.
Это было любопытное превращение. Порошину пришлось лицом к лицу столкнуться с мотористами с Куйбышевского аэродрома и с оперным артистом из Ташкента.
Голубоглазый моторист, похудевший и подтянувшийся за эти дни, оказался ершистым. В первый же день, когда Порошин скомандовал отделению: "Становись!" - моторист пошел в строй, нарочито переваливаясь, растягивая шаги.
- Отставить! - Порошин сузил и без того узкие глаза, они сделались ледяными. - Товарищ боец! Ко мне! Почему не выполняете?
- Выслужился?.. Не понукай, видали таких...
- Доложите командиру взвода, что нарушили дисциплину, вступили в пререкания. Отставить! Кру-угом! Повторите приказание. Громче! Выполняйте. Отставить! Как поворачиваетесь?! Как старая баба на базаре. Слушай мою команду. Кру-угом! К командиру взвода бегом, марш! Отставить! Была команда бегом!
На другой день Порошин подозвал моториста и спросил:
- Среднее образование?
- Среднее. А что?
- Почему же такой несознательный? И в воздухе, сдается, летал. А летчики - народ передовой.
- Моторист я, а не летчик.
- Все одно - авиация. И еще в авиацию вернешься, попомни мое слово. Если, конечно, дисциплинка...
- Нет, теперь не вернусь. Из пехоты вообще редко кто возвращается.
- Думай, что говоришь!
Порошин долго возился с мотористом, однажды назначил даже его в наряд вне очереди, пока наконец не почувствовал, что тот понемногу поддается.
- Я-то верил в тебя, - внушал он мотористу. - Думал, просто ершится парень: "Мол, вчерашний солдат, стану я ему подчиняться". А ты пойми, чудак, тебя назначат - я буду слушаться. Потому дисциплина.
Слегка замявшись, моторист спросил:
- А что, сержант, и вправду думаешь, вернусь в авиацию?
- А ты думаешь, шучу? Еще как полетаешь!
- Ладно. Не буду барахлить. Слово даю.
- Ну, то-то!
Вслед за голубоглазым подчинились и остальные.
Порошин очень серьезно относился к своему назначению. Много нового в людях открылось ему. Каждый любопытен по-своему. И люди стали понимать, что с новым отделенным не шути. Впрочем, он по молодости и сам охоч до шуток, но в свободное время. В строю, на занятиях - шалишь. Все выдай, покажи образец, тогда заслужишь хорошее слово.