- Ишо нет, Семен Михайлович, - заговорил Лукич, подвигаясь ближе. - Вот войну кончим - оженим. У меня уже и любушка есть на примете. Дюже хорошая девка, - словоохотливо, как все старики, говорил он. В голосе его прорывались радостные нотки, словно ему, а не сыну, предстояло жениться.
Харламов густо покраснел, шевельнув бровью, с досадой взглянул на отца и открыл было рот, но ничего не сказал.
- А сколько тебе лет? - спросил Буденный.
- Двадцать шесть, товарищ комкор, - ответил Харламов.
Семен Михайлович внимательно посмотрел на него, поморщив лоб, что-то прикинул в уме и повернулся к Лукичу.
- Сынок-то тебе во внуки годится, - сказал он старику.
- Мне, Семен Михайлович, пятьдесят семь годов было, когда Степка родился, - качнув головой, сказал Лукич. - Я в шестьдесят пять бугая кулаком на коленки ставил. Мешки по шести пудов таскал. Да я и до се ишо ничего.
- Силён! - Буденный усмехнулся. - В Третьем донском служил? - спросил он Харламова.
- В лейб-гвардии казачьем.
- В гвардии?
- Только за красоту да за рост в гвардию взяли, - пояснил Лукич. - Пара быков да коней - вот и все наше хозяйство.
- Так, так… А ведь ты прав, Петр Лукич, сынок-то похож на тебя.
Старик встрепенулся, выгнул грудь и словно сразу помолодел.
- Чистый патрет, Семен Михайлович, и личностью и выходкой, только што подюжей ростом и в плечах пошире. - Он с гордостью взглянул на сына и, отворотись, украдкой, что все же не ускользнуло от зоркого глаза Семена Михайловича, смахнул вдруг набежавшую слезу.
- Ну, ладно! - Буденный встал из-за стола. - Пойду отдохну. Я ведь двое суток не спал. Спасибо за угощенье, Петр Лукич.
- На доброе здоровье… Семен Михайлович, я вам постелю, - с готовностью предложил старик.
- Не надо, я сам. - Буденный дружески кивнул казакам и, с многозначительной улыбкой взглянув на Федю, ушел в горницу.
- Пойду и я коней посмотрю, да и поить время, - сказал Федя.
Он поднялся с лавки, надел кубанку и, прихватив ведро, вышел из хаты.
Лукич подошел к сыну и обнял его.
- Ах, Степушка, не думал я тебя живого увидеть! - сказал он, всхлипнув и часто моргая красными веками.
- А маманя где, батя?
- В подводах наша маманя, - вздохнул Лукич. - Кадеты угнали снаряды возить.
Он оторвался от сына и, нетвердо ступая, направился к печке.
"Как его за эти годы согнуло! - с тоской подумал Харламов, провожая взглядом отца. - А был совсем ничего".
- Поешь, сынок! Голодный, небось, - сказал Лукич, поставив на стол миску с лапшой. - Маманя как знала - наготовила. С курятиной. Твоя любимая.
- Угнали, стал быть, - сказал Харламов, нахмурившись. - А я ей гостинца привез.
Он вытащил из кармана увесистый мешочек и вытряхнул из него фунта два сахару.
- Хороший гостинец, - похвалил Лукич. - Мы этого сахара уже два года не едали. И что ж, много вам его дают?
Харламов улыбнулся, блеснув чистым оскалом ровных зубов.
- А мы, батя, сами его берем.
- Как тоись сами? - удивился старик.
- А мы, как бы сказать, у Деникина на довольствии состоим. Он, стал быть, у нас вроде главного интенданта.
- Что-то ты чудное гутаришь, Степка. Ты не смейся, покеда не осерчал. А то я тебя зараз… - погрозился старик.
- А я и не смеюсь, батя, - сказал Харламов, пряча улыбку. - Ты слушай: Антанта - это, стал быть, английские и французские буржуи - шлет Деникину всякое барахло. Ну, как бы сказать, обмундирование, снаряды, сахар, какаву. А мы налетим и отнимем. - Он снял поясок и распахнул полушубок. - Гляди, какой френч отхватил!
- Важнецкое сукнецо! - Лукич даже пощелкал языком, пощупав материал. - Видать, офицерское. А ты, часом, не командир?
- Нет, боец.
- Та-ак… Ты б разделся, сынок. Упаришься в полушубке.
Харламов отрицательно качнул головой.
- Мне, батя, зараз нужно итти.
Жалкая морщинка скользнула в углу рта старика. Он ревниво посмотрел на сына.
- К девкам, что ль?
- Нет. Так, по делу.
- Дело, значит, завелось…
Харламов быстро доел лапшу, вытер ладонью губы в отложил ложку.
- Степа, а за какую батарею Семен Михайлович поминал? - помолчав, спросил Лукич с тайной надеждой подольше удержать сына.
- Да там не одну батарею, там девятнадцать орудий забрали. Целый корпус разбили.
- А ты, сынок, давай расскажи.
- Про все боя-походы до утра не управишься рассказать. Длинная музыка.
- А ты корочей.
- Я закурю, батя, можно?
Харламов вытащил кисет с махоркой, скрутил папироску и вставил ее в самодельный камышовый мундштучок.
- Я, батя, за это время весь Дон с боями прошел, - начал он, закурив. - Прошлый год с товарищем Сталиным Царицын обороняли. С Красновым, Улагаем, Мамонтовым и другими прочими генералами бились. Каждый день бой, а то на одном дню несколько раз в атаку кидаешься. В рейды ходили. По первам под Иловлинскую. Там меня в руку поранили. Потом под Качалинскую. Порубаем, переднюем и дальше, а то и без отдыха. Мы тогда еще не корпусом, а бригадой и дивизией были. Верст пятьсот с боями прошли, кадетов гнали. Зима. Дорога тяжелая. Бывало, и нам попадало. У кадетов тоже есть отчаянные. Разный у них народ - кто по доброй воле, кто мобилизованные. Другой и рад бы к нам перейти, да боится, а потому и бьется до последнего. И вот, скажи, у кадетов в пять-шесть раз поболей нашего конных полков, а мы их бьем.
- А почему так, сынок? - спросил Лукич.
Харламов помедлил с ответом. Между его угловатых бровей легла морщинка.
- А потому, батя, - заговорил он, помолчав, - что мы бьемся, стал быть, за народное дело, как то товарищ Ленин указывает… А они, кадеты, хвалятся, мораль пущают, что за единую, неделимую Россию воюют. А кто ее хочет делить, Россию-то? Мы, что ли? Они сами. Генерал Краснов какую программу объявлял? Дон, Кубань отделить. Верно? А мы ничего не хотим делить. Свое государство строим - рабоче-крестьянское. Нет, они не за Россию воюют, а за то, чтоб обратно посадить буржуев на шею трудовому народу. Чтоб обратно одним было все, а другим ничего. А разве это справедливо? Нам, батя, наши комиссары всю эту политику вот как объяснили. Потому нам и в бой итти весело. Потому мы со всей контрой вот что исделаем, - сильно хлопнув ладонью, он выбил из мундштука брызнувший искрами окурок папироски и растер его ногой. - Нехай не становятся на пути.
- А ты, сынок, часом, не большевик? - помолчав, спросил Лукич.
- У нас, батя, все большевики.
- Партейные, значит?
- Нет. Партийные у нас в корпусе руководители наши.
- Чтой-то я, Степка, не пойму. То ты гутаришь, что все у вас большевики, а то не партейные. Как же это так понимать?
Харламов поежился.
- Видишь, батя, тут… как бы сказать… такое дело: мы еще не успели фактично записаться, а вот как позапишемся, то все будем партийные…
Лукич покачал головой:.
- А все-таки чудно получается. Одни с большевиками пошли, другие против. Надо б всем в одну точку бить.
Харламов помолчал и сказал:
- Народ у нас еще темный. А если бы все товарища Ленина послушали, как он говорит, то, по моему рассуждению мыслей, не было бы такой гражданской войны… Конечно, есть, которые беспощадные контрики. Но их не так уж и много. Мы бы с ними быстро управились… Я вот тоже был совсем темный человек. Как слепой ходил, покуда товарища Ленина не послушал, как он говорит.
- Но? - Лукич весь встрепенулся. - Ты, стал быть, самого товарища Ленина видел?
- И видел и слышал. Мы ить при Керенском в Питере охрану несли. И вот раз едем по Каменноостровскому - я, Рёва Иван, Мингалев Зиновий и еще один казачок с первой сотни, фамилию его позабыл. Вдруг видим - народу!.. А с балкона человек говорит. Это и был он самый, Владимир Ильич. Мы еще в личность не видели его. А тут какой-то старичок, по виду рабочий, увидел нас и шумит: "А ну, казачки, давайте поближе. Послушайте нашего товарища Ленина". Хорошо. Завернули коней. Подъезжаем под самый балкон. А он, Ленин, оттуда выступает. "Мир, - говорит, - хижинам, война - дворцам", и так и дальше… Как скажет слово, так будто в сердце вкладывает. Слушаю его и вижу, что он нашу, бедняцкую, линию ведет. И говорю ребятам: "Вот это, видать, правильный человек". Ну, те двое были со мной вполне согласные, а Мингалев: "Нет, - говорит, - мне с большевиками не по пути".
- Постой… Энто какой Мингалев? Не с Казанской атаманов сынок?
- Он самый. Зараз у Мамонтова взводом командует… И вот я стал почаще ездить туда. Как в наряд - я на Каменноостровский. И ребят с собой приводил. А Мингалев, видать, есаулу шепнул. Тот меня вызывает. "Ты, - говорит, - большевик?. Я тебя, такого-сякого, под военный полевой суд подведу…" Да. А тут и Октябрьская революция вскоре. Сначала я в Красной гвардии служил, а потом до Семена Михайловича перешел…
- Стал быть, ты, сынок, крепко веруешь, что за правое дело бьешься? - спросил Лукич, помолчав.
- Крепко, - твердо сказал Харламов.
- Гляди, не пошатнися. Я слыхал, старики промеж себя толковали - казаков-то с мужиками поравняют.
- Ну и нехай. Все должны быть равные. Я, батя, не пошатнусь. У меня линия верная.
- Ну, в час добрый… Ты, Степа, расскажи, как батарею забрал, - попросил старик.