- Дурак ты, лейтенант, - вздохнул Святкин. - Прикрой, говорю, огнем, а то же коту под хвост вся работа. Они сейчас в последнюю пойдут, и жить нам - сколько продержимся. Вот он, наш с тобой последний, решающий. Красиво же мы о нем пели…
- Тебя же убьют, Витька, - дрожа, сказал Суслин.
- Пали на полный диск, Игорек. - Святкин вдруг то ли пропел, то ли прокричал:
- Я беспризорничком родился и беспризорничком помру!..
И выскочил из окопа.
Суслин бил короткими очередями, прикрывая подбирающегося к мосту ефрейтора. Он понял, что задумал Святкин, дрожь прошла, и Игорь стрелял расчетливо, прикрывая друга.
На выструганной добела столешнице стояло восемнадцать бутылок цоликаури. А за столом сидели девятнадцать человек, потому что восемнадцатым был народный артист Мятников, а девятнадцатой - Валентина Ивановна. И перед каждым стоял стакан с золотым вином. Но люди не пили, не плакали: они говорили.
Тенгиз:
- Когда человек рождается, он обязательно плачет, а все вокруг улыбаются и говорят: "Здравствуй, дорогой!" Пусть же каждый проживет свою жизнь так, чтобы, когда придет его час, он один улыбался, а все бы кругом плакали и говорили: "Прощай, дорогой!" Как сегодня мы говорим эти слова нашим отцам. За честную жизнь, за последнюю улыбку, за гордую улыбку человека!
Кончились патроны в диске автомата. Игорь, торопясь, вставлял другой диск, а он не шел в пазы, его перекашивало…
Рев взревевшего танкового мотора возник неожиданно. Игорь выглянул.
Немцы закончили ремонт гусеницы. "Тигр" дернулся назад, разворачиваясь на узком мосту, как вдруг перед ним с грохотом разорвалась связка гранат, и гусеница вновь расстелилась по мостовому настилу.
- Витька!.. - закричал Игорь.
У Святкина уже не было сил, а потому швырнул он эту связку прямо перед собой. И искромсанное осколками тело его лежало сейчас у сломанных перил…
И опять - струганый стол, восемнадцать бутылок и девятнадцать близких. Профессор Сайко:
- Древние говорили: "Мементо мори". Помни о смерти. То есть не бездельничай, успей сделать все, что в твоих силах, ибо величина скорби при расставании с тобой и есть истинная мера твоей жизни…
Наконец Игорь вставил заупрямившийся диск. По лицу его текли слезы, но он не замечал их, потому что они были последними.
А немецкие автоматчики уже открыто и неторопливо шли по полю боя, в упор расстреливая раненых.
А на мосту опять ремонтировали гусеницу "тигра".
Но Игорь Суслин больше не смотрел на мост. Теперь он бил короткими очередями по автоматчикам, и после двух попаданий немцы наконец-то засекли его, упали в снег и открыли по Суслину огонь из всех автоматов.
А он и не думал больше об укрытии. Он стрелял и стрелял, пока страшный удар в голову не швырнул его на противоположную стенку окопа.
Анна читала стихи:
Отцов не убивают на войне
Ни пулей, ни осколком, ни снарядом.
За немоту любимые вдвойне,
Они шагают с нами рядом.
Отцов не убивают на войне…
Немецкие автоматчики продолжали ходить по полю. После того как навсегда замолчал автомат Суслина, слышались только их очереди. В тяжелораненых и даже в мертвых.
Окровавленный Глебов осторожно закапывался в снег. Автоматчики еще не дошли до него, хладнокровия у него хватало, правда, силы уже были на исходе. И поэтому он не торопился.
Только вдруг он увидел, что из недалеких кустов на него смотрит перепуганная девочка в большом платке и огромных валенках.
И немцы увидели девочку. Двое автоматчиков направились к ней, проваливаясь в подтаявшем снегу.
- Валя, беги!.. - что есть силы закричал Глебов. - Беги!.. Из последних сил он встал на ноги.
- Здесь я, гады!.. Здесь!..
И выпустил в автоматчиков длинную очередь. Руки дрожали, по лицу текла кровь, и он вряд ли попал в кого-либо. Но немцы, забыв о девочке, бежали теперь к нему, ожесточенно стреляя на бегу. Они были точнее. Глебов выронил автомат, вскинул, падая, руки, но сквозь пот и кровь увидел…
… первые "тридцать четверки" на гребне возле Ильинки…
- Так погиб последний, - тихо говорила Валентина Ивановна. - А я тогда сознание потеряла. Очнулась в избе: наши солдаты принесли…
Она вздохнула, отерла слезы, подошла к угрюмо молчавшему племяннику Глебова.
- Дай, Паша, я тебя поцелую. Это ведь твой дядя спас меня тогда.
Павел Глебов вскочил, расцеловался с Валентиной Ивановной, снова сел. Суетливо зашарил по карманам, бормоча:
- Я закурю, закурю, а? Как, артист, на тебя не повлияет, если подымлю тут, а?..
- Кури, Паша, - негромко сказал Мятников. - Если, конечно, хозяюшка наша не против.
Валентина Ивановна молча покивала. И все закурили. Даже Мятников. И долго молчали.
- А письмо, что просили меня отправить, я так и не отправила, - тихо сказала Валентина Ивановна. - Сперва болела долго, потом вроде как поздно было. Виновата, конечно, очень я виновата.
Прошла к иконе Божьей Матери, что висела в красном углу, достала из-за нее пожелтевший солдатский треугольник.
- Варваре Святкиной, - прочитала она и протянула письмо капитану.
Константин развернул треугольник, а читать не мог: строчки прыгали перед глазами. Отдал Анне:
- Прочитай, Аня.
- "Здравствуй, Варюха моя…" - начала читать Анна.
- Это мама, - зачем-то пояснил Константин. - Мама моя.
- "Пишу тебе, потому что сегодня мне двадцатка стукнула. И такого дня у меня еще не было. Я ведь беспризорничком родился, какие там дни рождения. Шамовки перехватил, морду не набили - уже праздничек. А тут ребята - ну все, Варюха, весь наш боевой взвод - загоношились и гульнули. И так все хорошо было, Варя, весело, дружно. И все речи толкали.
Все больше о том, как после войны жить будем. И еще насчет детей, конечно, разговор был. Ты себя, Варюха, береги, слышишь? Ты же в мамы готовишься. Уж как-нибудь прохарчись маленько. Родишь сына - Костей назови. Мне это имя очень даже нравится. И смотри, Варюха, если не вернусь, расти так его, чтоб человек вышел, а не дешевка какая. Думаю о тебе, денечки наши считанные вспоминаю и целую, как умею. Твой Витька Святкин".
Все молчали. Константин вскочил неожиданно:
- Мне позвонить надо. Домой. Срочно.
- В конторе есть телефон, - сказала Анна. - Я провожу. Извините, мы скоро вернемся.
Было уже довольно поздно, но старик Илья Иванович не спал. Он сидел на кухне и занимался привычным и любимым делом: доставал из коробки свои многочисленные солдатские медали, разглядывал каждую и тихо улыбался, вспоминая что-то, ведомое только ему.
Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно, да и был неожиданным: громким и длительным. И Илья Иванович торопливо засеменил в большую комнату, где стоял телефон.
- Слушаю, - сказал он, сняв трубку.
Трубка молчала, и старик еще раз сказал: "Слушаю вас". И тогда трубка ответила вдруг:
- Здравствуй, батя.
- Что?.. - недоверчиво переспросил Илья Иванович. - Что вы сказали? Что?..
- Здравствуй, батя, - уже громче и увереннее сказала трубка. - Это я, Константин. Ну как ты там?
Старик хотел ответить, но не мог. Губы задергались, голос больше не слушался его.
- Батя, ты меня слышишь? - уже с беспокойством спросил Константин. - Это я, батя.
- Костя?.. - сдавленно переспросил Илья Иванович. - Это ты, да? Ты это звонишь?
- Я, батя, я.
- А Люба спит. Разбудить?
- Ты мне сейчас нужен, а не Люба, - сказал Константин. - Свинья я у тебя, но ты уж прости меня. Прости, батя.
Илья Иванович молчал. По лицу его вдруг медленно потекли слезы, но он не замечал их и - улыбался.
- Батя, чего замолчал? - встревожился Константин. - Слышишь меня?
- Слышу.
- Скажи Любе, чтоб три билета на Москву заказывала. Три, понял?
Из спальни вышла заспанная Люба. Хотела что-то спросить, зевнула, привычно протянула руку за трубкой, но старик так сердито махнул рукой, что она остановилась в крайнем изумлении.
- Три билета на Москву! - прокричала трубка.
- Три билета, сынок, - громко повторил Илья Иванович. - Три, и все - на Москву!..
Была звездная ночь, и по дороге к памятнику шли Константин и Анна.
- А я никогда не получала писем от папы. Он не писал в ту ночь перед боем, он был с мамой. Это была единственная ночь в их жизни, и поэтому я - Анна Вилленстович, а не Анна Суслина. И ордена у нас нет. Он у бабушки хранится, у папиной мамы. А бабушка мою маму не признала и орден нам не отдала.
- Свинство это, - сказал Константин, больше думая о своем. - По себе знаю.
- В те годы редкая любовь приносила счастье, - тихо продолжала Анна, - но мама всю жизнь считала себя счастливейшей из женщин. Странно, правда?
- Странно, - вздохнул Константин. - А может быть, и нет. Нам трудно судить: у них были другие единицы измерения, и счастья и несчастья. Выше наших.
- Неизмеримо выше, - согласилась Анна.
Некоторое время они шли молча.
- Что-то случилось со мной за эти дни, - наконец сказал он. - Сам не понимаю что, но чувствую. Может быть, потом разберусь, потом пойму.
- Это естественно, Костя.
- Мне не в чем себя упрекнуть, не подумайте, Аня. Живу нормально, как все. Служу честно. Делаю, что положено. Но может быть, в этом-то все и дело: только, что положено. Не меньше, но и не больше… Он вдруг замолчал и остановился. И Анна остановилась. Возле обелиска молча стояли люди.
Они узнали их, когда подошли ближе.
Юнессу Хабанееву и профессора Сайко, Леню Лавкина и народного артиста Мятникова, летчика гражданской авиации Тенгиза Кодеридзе и сестер Крынкиных, племянника Глебова и Валентину Ивановну. И молча встали рядом.
И тогда возник последний титр фильма. Нет, не "Конец", потому что не было конца в этой истории. Просто медленно всплыла надпись: "СТОЯВШИМ НАСМЕРТЬ ВО ИМЯ ЖИЗНИ".