Она, кажется, хотела еще что-то спросить, но вдруг открылась дверь. - Инга Петровна, вас просят в приемный покой. - Иду! - Она поднялась. - Извини. Но мне и нечего тебе объяснять. Нянечка, Агафья Петровна, покажет. Будешь убирать три палаты. - И вышла. Как это - убирать?! Но спросить не успела, она уже была в кабинете одна. "Будешь убирать…" Ведь пришла не для этого…Неужели мама не сказала? Женя ждала Ингу Петровну, чтобы объяснить. Но она не возвращалась. Стало неловко тут стоять - в чужом кабинете, одной. Она вышла в коридор. Мамы там не было. Никого не было. Только больная старушка в длинном коричневом халате шла, держась за стенку, в туалет. Агафья Петровна не спросила, как обычно: "Матери письмо принесла?" Сразу протянула халат. - Косынка в кармане. Нагнулась за ведром. Выбрала швабру. - Воды из титана набери, теплей будет. - Спасибо. - Женя взяла ведро, швабру. - Твои вот эти будут. - Агафья Петровна показала на три двери напротив. Сразу открыла первую с черной шестеркой на эмалированном эллипсе. Мужчины! На всех кроватях лежали мужчины. Но она ведь знала об этом. Что больница преобразована в госпиталь, что сюда направляют раненых на повторные операции и долечивание. Что теперь на мамином отделении всего одна женская палата. А все равно стояла и смотрела на них, этих мужчин. Парень. Старик. Еще парень. Пятеро у той стены. От растерянности Женя не сразу поздоровалась. Ответили кто вслух, кто кивком. Она должна тут убрать. А все еще стояла… Наконец двинулась к подоконнику. Женя чувствовала это - как идет с ведром и шваброй мимо чужой кровати. Под одеялом лежит парень. Рыжий. Смотрит на нее. Другие, с других кроватей, тоже смотрят. Как она обходит стол, как идет по узкому проходу между кроватями. Протерла подоконник. Начала мыть пол. И тоже чувствовала - как нагибается, моет. А халат такой короткий… Она старалась мыть приседая, на корточках. Вдруг - она как раз вытирала около стола… - Нянечка, утку… Она подлезла глубже под стол. Терла ножку. Вторую. - Нянечка… - Эх, дедуля… - Это, кажется, сказал рыжий парень с первой кровати. Зашаркал шлепанцами. Достал эту самую… которую старик просил. Женя двинула табуретку. Еще двинула. Громче. Парень пошел к двери. Значит, вынес… А она все еще терла ножки стола. Наконец вылезла. Ни на кого не глядя, домыла оставшийся кусок пола. - До свиданья… Мамы в коридоре опять не было. Женя сменила воду. Открыла дверь в седьмую палату… Слава богу, женская. Но у окна, на последней кровати - бабушка Лены Заболотиной. Удивилась: - Женечка, что это ты? Женя хотела ей объяснить, что она только сегодня убирает. И вовсе не для этого будет сюда ходить, но почему-то сказала: - Так… - И сразу принялась убирать. Когда убирала восьмую, снова мужскую, про себя считала каждую протертую табуретку, вымытую половицу. Наконец кончила. Поставила в каморке Агафьи Петровны ведро, швабру. А теперь что? Она смотрела на составленные в углу швабры, будто сбежавшихся пошептаться подружек, на развешанные вокруг печки тряпки. Той, крайней, мыла она… Из коридора пахло перловым супом. Видно, разносили ужин. Неожиданно заглянула мама: - Подожди меня. Пойдем вместе. Мама знала, где она. Выходит, знала и о том, что Инга Петровна пошлет ее убирать палаты. Ведь дома…Нет, теперь Женя дома все делает. Это раньше мама ей не давала. Дядя Саша даже сердился: "Белоручку вырастишь". А мама ее защищала: "Не будет она белоручкой, еще наработается". Когда вышли, мама привычно спросила: - Что в школе? - Ничего… Она плелась медленно, устало. Даже снег под ее валенками скрипел совсем тихо. - Мам… - Что? - Ты говорила Инге Петровне, почему я… то есть зачем? - Ты недовольна, что пришлось убирать? - Нет. Но… - Значит, недовольна. Наверное, даже стеснялась… Жене стало стыдно. - А мы с Ингой Петровной хотели, чтобы ты сперва научилась быть среди больных. Ты, здоровая - у тебя ничего не болит, тебе не предстоит операция, ты не лежишь с послеоперационными швами, - должна понимать, даже чувствовать то, что чувствует каждый больной. Ему больно, он беспомощен. Больному нужна не только медицинская помощь - врача, сестры, - но и всякая другая. Твоя помощь. - Понимаю… - Поэтому мы и хотели, чтобы ты сперва научилась быть среди больных, не пугаться никаких, даже самых неприглядных проявлений болезни или… - она чуть запнулась, - ранения. Чтобы ты научилась помогать. Ничего не считая унизительным и не брезгуя. Неужели мама знает, как она, когда старик попросил эту… утку… терла ножки стола, двигала табуретку? - Так что подумай. Если тебе трудно или не сможешь делать всего… - Нет, нет! - прервала Женя. - Я буду делать все! После школы Женя спешила домой, быстро разогревала постный суп, делала уроки и успевала в госпиталь как раз к концу тихого часа. Теперь уже не было, как в тот первый день, неловко. Наоборот. Она видела, как больные довольны, что лежат на перестеленной, со свежевзбитой подушкой постели, что в палате после уборки пахнет только что вымытым полом, просто что она пришла. Ее ждали! Не только чтобы убрала, а чтобы рассказала, какая утром была сводка, что слышно в городе, даже что в школе. И она рассказывала. Главное - что передали по радио. Научилась запоминать всю сводку. Даже цифры - сколько подбито немецких самолетов, уничтожено танков, какие у противника потери в живой силе. А когда в сводке называли хоть один населенный пункт, пусть даже деревню, из которой немцев выгнали, она еще с порога оповещала об этом. Ее прозвали "живой газетой". Настоящую газету получали одну на всю хирургию, и последним часто доставались одни обрывки: края газеты и "не очень важное" разрывали на раскур. Поэтому к ее больным приходили за новостями и из других палат. Однажды… Этот день Женя особенно запомнила. Мела метель, хотя уже было начало марта. Мама ушла затемно - обещала пораньше отпустить ночную дежурную, у нее дома остался больной ребенок. В утренней сводке передали, что наши войска освободили город Юхнов Смоленской области. Женя хотела сразу, вместо школы, побежать в госпиталь - обрадовать Зайцева. Он из-под Смоленска. Может быть, как раз из Юхнова. А его сегодня должны оперировать. Хорошо бы успеть сообщить ему такую новость до операции. Но пошла в школу - обещала маме и Инге Петровне уроков не пропускать. А вечером, когда она вошла в палату… Даже не вошла еще, только открыла дверь - увидела, что его, Зайцева, кровать у окна отгорожена ширмой. В палате непривычно тихо, хотя никто не спит. Сказать вслух про освобождение города Юхнова почему-то не могла. Она стала убирать. Старалась все делать бесшумно, медленно - еще оттянуть, не сразу приблизиться к отгороженной ширмой кровати Зайцева. Ведь и под нею надо будет вытереть… Проход возле ширмы мыла особенно долго. Даже хотела пойти сменить воду. Но тогда они, лежащие на кроватях, поймут, что она оттягивает время. И Женя вдруг выпрямилась. Шагнула за ширму. Зайцев! Но такой белый… И не дышит. Даже мелькнула мысль, что человек не может так долго не дышать. Но он же… Она и про себя не могла выговорить это слово. Женя смотрела на Зайцева. На сложенные поверх одеяла руки. Может, он все-таки спит? Ведь не накрыт с головой. Нет. Не спит он. И не знает, что освободили Юхнов. И оттого, что не прибежала сказать ему перед операцией, а теперь он уже не услышит, не поймет, Жене стало страшно. Она выбежала в коридор, влетела в каморку, уткнулась в самый угол. И рот зажала. Чтобы никто не услышал, что она плачет. Надо было в каморке остаться подольше. Но она вышла - ведь не кончила уборку. И сразу наткнулась на Ингу Петровну. - Вернись, пожалуйста. - И вошла вместе с нею. Села на стул и минуту сидела молча, будто попросила ее вернуться только для того, чтобы самой вот так посидеть, опустив голову, где никто ее не видит, где не надо быть решительной и сильной. Даже вздохнула. - Зайцева нельзя было спасти… А ты собираешься на фронт. Значит, должна к этому быть готова. И не только к такой, но и к более жестокой смерти. Инга Петровна устало поднялась и вышла. А Женя стояла в каморке и говорила себе, что готова… Что должна быть готова. Завтра она попросит Ингу Петровну, чтобы ее уже начали учить накладывать повязки и делать уколы. Она все равно будет работать санитаркой, но пусть учат и тому, что там нужно будет уметь… Назавтра в школе ее вызвала Лариса Владимировна. Когда Женя вошла, она листала их классный журнал. Это тот же, прошлогодний. Теперь, перечеркнув тогдашние отметки, рядом ставят новые. - Садись, Женя, хочу с тобой поговорить. - Но почему-то медлила. И Женя вдруг испугалась: что она сейчас скажет?.. Когда вызвала Олю Потапову, чтобы шла домой - на отца получили похоронку, - тоже так начала: "Хочу с тобой поговорить…" - Скоро экзамены. Начнем вам диктовать билеты, поэтому прошу тебя до конца экзаменов в госпиталь больше не ходить. - Как это?! - Что бы ты ни делала потом, после школы, аттестат у тебя должен быть хороший. - Но я… Я и так буду готовиться! - Одно дело "и так", а другое - только готовиться. - Честное слово, буду! Теперь позже темнеет, можно и после госпиталя. Лариса Владимировна, пожалуйста! - Понимаю, но… У Жени чуть не вырвалось: "Нет, не понимаете!" - …после войны, когда вернешься и захочешь поступить в институт… - Это же будет после войны, а теперь… - И все равно, - уже по-учительски строго сказала Лариса Владимировна, - хождение в госпиталь придется прекратить. Вернешься туда после экзаменов.