- Ты думаешь, что это хорошо? - нахмурился Канабеевский. - Напрасно!.. Вот ты такой - неграмотный, грязный, да поди еще и пьяница - а лезешь богослуженье совершать!.. Это - хамство! Понимаешь, хамство!..
Парамон Степаныч несколько раз мигнул оторопело, переступил тяжело с ноги на ногу и вздохнул.
Поручик прошелся по комнате, отшвырнул подвернувшуюся под ноги табуретку и круто остановился перед Парамоном Степанычем.
- Ну, как же ты молишься? Как же ты смеешь вместо священника к алтарю лезть?
- Я как молюсь? - вздохнул Парамон Степанович, - обнакновенно как - кои молитвы, тропари там. А главное - апостол. К апостолу голос у меня способный. Покойный отец Василий всегда хвалил... Я ведь с отца Василия и стал молитву править...
- Ты что же, читать умеешь? - немного сконфузившись, переспроси Канабеевский.
- По церковному мало-мало учен. Ну, и гражданскую печать разбираю... Я ведь в псаломщики натакался, да не вышло. Фигура у меня, вишь, корявая. Благочинный приезжал, увидел меня, говорит: неблаголепно...
- Правильно благочинный сказал! - подхватил Канабеевский. - Понимающий человек!
- Конешно! - согласился Парамон Степанович. - Вид у меня не такой. Кабы вид настоящий - был бы у меня карьер жизни.
- Глупости! - фыркнул поручик.
- Это многие из духовенства мне сказывали - про карьер. Потому голос у меня отчаянный...
- Голос - это еще не все! - внушительно отметил Канабеевский. - К голосу многое нужно приложить, а уж потом мечтать о карьере.
- Конешно! - еще раз согласился Парамон Степанович и вздохнул.
Канабеевский помолчал. Оглядел Парамона Степановича с ног до головы, усмехнулся. И с кривой, брезгливой усмешкой сказал:
- Ну, хорошо. Голосом хвастаешься. Ну-ка покажи, прочитай главу какую-нибудь!..
Парамон Степанович весело ухмыльнулся. Обрадовался.
- Это с большим удовольствием! - сказал он. - Откуда желаете?
- Откуда хочешь! - согласился Канабеевский. - Да ты разве наизусть умеешь?
- Умею! - мотнул спутанными лохмами Парамон Степанович.
- Ну, начинай!
Парамон Степанович осторожно прокашлялся. Вышел на середину горницы, постарался составить обе вместе кривые ноги, сложил смиренно волосатые темные жилистые руки на животе, и начал.
И, когда начал - колыхнулся мимо Канабеевского теплый воздух и где-то в углах зашуршало, осыпалось.
- Да-а! - удивленно протянул поручик. - Голосок у тебя изрядный. Апостола ты порядочно читаешь. Что касается до другого, то я сам займусь. У тебя требник или что-нибудь такое имеется?
- Евангелья у меня и потом молитвы разные...
- Неси сюда!
20.
Благовещенье выпадало на среду. В среду утром Канабеевский, чисто выбрившись бритвой-жиллет, в праздничном, помятом от лежанья в сумке френче, строгий, празднично-важный вошел в сруб, где уже поблескивали перед иконами свечечки и где Парамон Степанович с Селифаном наводили порядок. Канабеевский прошел через толпу к престолу, перекрестился, истово приложился к замызганному трепаному евангелию и, воздев очи горе, начал службу как-то по-своему, по-военному: строго, внушительно, скоро. Парамон Степанович озабоченно и смущенно отзванивал ему аминь и жег в жестянке остатки ладана с еловой смолой.
Мужики, заранее оповещенные, что службу будет править офицер, придвинулись поближе к иконам, к Канабеевскому и, слушая его отчетливое, строгое чтение молитв, старательно крестились, до поры до времени храня в себе изумление. Бабы отмахивали поклоны и в перерывах между молитвами, когда поручик с непривычки не сразу попадал, какую прочесть, перешептывались, переглядывались, изредка давились неожиданным, непокорном смешком. Ребятишки протискивались между старшими, толкались, на них строго шипели.
Над головами плавали в сыром воздухе едкие синие дымки. В полутьме между чеканными, холодными звуками поручикова голоса шелестели старушечьи охи и, гулко потрясая полумглу, гудел Парамон Степанович своими возгласами.
Канабеевский взялся за дело серьезно: он проморил молельщиков часа два. И когда он кончил и толпа мягко шарахнулась к выходу, Селифан вышел на середину и строго закричал:
- Обождите! Куды поперли! Его высокоблагородье слово скажет! Тише вы!..
Толпа остановилась и наддала обратно вперед. В толпе закашляли, засморкались. Глухой говор пошел, смешки, легкий гул удивленья.
Канабеевский вышел из толпы, откашлялся, потер рука об руку, словно помыл их, и оглядел толпу.
- Вот, православные, - начал он, - должен я вам в сегодняшний праздничный для верующих день объяснить о многом, что вам неизвестно и что должны вы знать. Знаете вы все, что прибыл я сюда с командиром одной воинской части, поставившей себе целью восстановить в России порядок. Порядок, настоящий, крепкий порядок. Да! В России орудует шайка всяких преступников и между ними жиды. Они хотят закабалить русский православный народ. Они насмехаются над православной верой, над всеми святынями... Вот я здесь остановился по болезни, но скоро прибудут за мною из армии, и я поеду исполнять свой долг христианина и воина... И хочу я вам сказать, православные, что в теперешнее тяжелое для святой Руси время должны все свой долг исполнить... Вы живете на отлете, далеко от населенных мест и, говорю, не знаете, что там, в матушке-Руси, произошло и происходит. Нужно вам это объяснить...
Канабеевский перевел дух и крепче потер руку об руку. В толпе завздыхали. Парамон Степанович осторожно крякнул: дымные полосы метнулись в углы.
Канабеевский набрался сил; прихорошился, приосанился и, немного сбиваясь и путаясь, рассказал варнаковцам о том, что происходило на Руси-матушке.
У поручика выходило немного туманно, но мужики и бабы узнали о многом, про что решил им по-своему поведать Канабеевский, и главное - уразумели они: орудуют по городам и даже в самых главных, незаконные правители, но скоро им придет конец и конец этот несет христолюбивая армия, плоть от плоти, кровь от крови которой является сам поручик.
- Над Россией воссияет свет правды и свободы истинной, - закончил торжественно Канабеевский. - И праведные найдут в ней истинное отечество!..
Поручик кончил. Речь ему самому очень понравилась. Понравились особенно последние слова. Они звучали властно и солидно. Он их со вкусом, громко повторил.
Богомольцы шумно вывалились из сруба на морозный воздух. Они расходились, переговариваясь, перекликаясь, посмеиваясь. Они повторяли отдельные выражения поручиковой речи и, удивляясь необычным в их обиходе сочетаниям этих слов, смешливо восхищались:
- Видал ты!.. Како наворотил! Чище отца Василия покойника!?..
- Куда тут!.. Вострее!.. Забористей!..
21.
Удивляясь необычному сочетанию поручиковых слов, варнаковцы позже, у себя в избах, стали вникать в их смысл.
Все, что делалось за гранями хребтов, глухим непонятным откликом доходило до таежных людей. Знали: раньше была крепкая связь с начальством, большим, грозным, невидимым и невиданным, которое сидело где-то в Якутске, и еще в Иркутске, и еще выше в Петербурге - городе из камня. В редкие промежутки приезжали становой, заседатель, - и, как чума или великая напасть-оспа - исправник. Но исчезли они. Болтали люди досужие, что вытряхнул их народ, рабочие. И после этого вышло замирение с германом. И когда произошло это, приехал новый начальник-комиссар и объявил:
- Свобода!
А со свободой этой окончательно вышел недостаток в товаре - в ситцах и сукне, в чае, в охотничьем припасе. Остапевали ездить торговые.
И опять дошли слухи, досужими людьми перекинутые, что беспокойство большое идет в городах, что жизнь как-то замутилась и нет в ней настоящего, кондового порядка.
И вот теперь - молельщик новоявленный (чудно было мужикам слушать молитвы его! - к Парамону, он свой - привыкли), тоже про порядок толковал, порядок сулил. А тот ли это порядок, что тайге, промышленному человеку нужен? Придет ли с порядком этим и чаишко, и табак настоящий, и сахар, и - главное - порох со свинцом? можно ли будет с порядком этим рубахи новые завести, порты, лопать мало-мало сносную, правильную?..
Стали варнаковцы вникать в смысл поручиковой речи. Гудели у печек железных, спорили, незлоблило ссорились, перекрикивали друг друга.
Когда невмоготу стало и до настоящей точки спорщики дойти не смогли, зацепили Селифана и принялись тянуть из него:
- Ты, Селифан Петрович, быдто вроде начальства - объясняй: будет от власти этой вашей продовольствия всякая народу?
- Воспомоществованья крестьянству предвидится ли?
- Всякое дорожное, гоньбовое облегченье будет?!.
Селифан пыжился, старался казаться знающим, но до поры до времени молчащим:
- Объявления об этом еще не последовало. Когда объявлено будет, сообщения ждите!
- Чудак! - сердились мужики. - Когда объявлено будет, мы, брат, и без тебя уведомимся!.. Ты теперь все до точки объясни!
- Да, теперь! Опосля мы и сами с усами - мы сами, паря, до всего дойдем!..
- Теперь преждевременно, еще нет никакой резолюции, - отвиливал Селифан и смущался.
Мужики мотали головами, ругались. Отеплялись от Селифана и своим умом пытались разгадать загадку.
Мужики в предвесеннее томительное, бездельное время ворочали в себе тяжелые мысли.
А поручик жил своей жизнью. И в этой жизни ярким уголком вклинено было горделивое воспоминание о молитвенном дне в праздник благовещенья, в среду двадцать пятого марта.