А на другую ночь Маша ушла, оставив у Тани записку для Яшки. Она писала, что ушла к отцу просить разрешение на свадьбу и кстати взять у него денег, чтобы побогаче справить пир.
Владимир похудел за эти два дня: ему казалось, что Машу схватили враги и мучают, и он сходил с ума оттого, что ничего не может сделать для ее спасения.
- Вы не больны, Владимир Николаевич? - спросила Наташа, вглядываясь в его осунувшееся лицо.
- Нет… А вы все такая же… - сказал он.
Простая красноармейская гимнастерка Наташи, казалось, была сшита именно для нее у лучшего портного, и простенький полевой цветок, торчавший в петле нагрудного карманчика, казался каким-то необыкновенным, хотя такие цветы все топтали ногами. Было непостижимо, когда она успевает так тщательно следить за своей наружностью.
- Вы так и не сказали, какая же я, - с лукавой улыбкой проговорила Наташа.
Владимир молчал. Ему хотелось найти такое слово, которое бы выразило не внешнюю красоту этой женщины, а красоту души. Он лишь здесь, на войне, увидел, что Наташа умеет не только красиво одеваться, но и красиво жить: своими тонкими пальцами, умевшими извлекать из рояля чудесные звуки, она спокойно перевязывала раны под грохот взрывов и свист смертельных осколков, и раненые не стонали; для каждого она находила ласковое слово или просто улыбку, и от этой улыбки светлей становилось на сердце, сдавленном тоской.
- Вы хорошо чувствуете чужую боль, - сказал наконец Владимир. - И, может быть, это ваш самый великий талант.
- Этот талант вы разбудили во мне, Владимир Николаевич. Спасибо вам, - тихо проговорила Наташа и пошла своими быстрыми, легкими шажками, словно на ногах ее были туфельки, а не грубые сапоги с жесткими голенищами, похожими на самоварные трубы.
Маша возвращалась из Шемякина тем же овражком. Ей долго пришлось пролежать в пшенице, потому что немецкие саперы минировали поле возле села.
Уже было совсем светло, и Маша видела сквозь стебли пшеницы, как саперы закапывали круглые, плоские мины, похожие на блины. Этих саперов увидел и Коля Смирнов, разглядывавший в стереотрубу подступы к Шемякину. Накануне наши артиллеристы заметили, что немцы выгнали жителей рыть окопы. Командир батареи долго думал: нужно ли и можно ли стрелять из орудий по такой цели? Потом решил, что надо просто испугать людей, чтобы они разбежались, и приказал дать несколько выстрелов по сосне, стоявшей метрах в ста от того места, где рыли окопы. После первого же выстрела люди разбежались. Теперь нужно было положить снаряды точно в цель. И Коля тщательно рассчитал, на сколько делений нужно взять правей цели, учитывая ветер, дувший с правой стороны.
Но первый снаряд отнесло левей цели. И Коля, изменив прицел, положил снаряд прямо в кучку солдат.
Снаряд разорвался так близко от Маши, что она слышала визг осколков и крик раненых. Она вскочила и побежала по пшенице, путаясь в ее густых стеблях, но тут раздался второй взрыв, еще ближе, и Маша почувствовала, что кто-то ударил ее по шее. Она упала, схватилась рукой за шею и ощутила под пальцами что-то теплое, скользкое. Рука ее была в крови.
"Ранена… - подумала она и, достав из кармана платочек, приложила его к ране, но платочек быстро намок, и кровь потекла по плечу. - Только бы успеть добраться до кустов… Там свои", - думала Маша и, сняв с головы ситцевый с голубенькими цветочками платок, закутала им шею. Она поползла по пшенице, которая укрывала ее своими крупными колосьями. И Маша вспомнила, как зимой она вместе с шемякинцами отбирала семена по зернышку, чтобы вырастить эти колосья, как потом Коля Смирнов изобрел электрическую веялку и в один час отсортировал все семена… Маша ползла, чувствуя, что кровь все струится из раны, и перед глазами мелькали оранжевые круги…
Владимир рванулся навстречу Маше, когда она медленно выползла из кустов.
- Наконец-то! - воскликнул он, вглядываясь в ее побледневшее лицо, и вдруг увидел, что платок вокруг шеи ее пропитан кровью. - Ты ранена?
- Ничего… ничего, - прошептала она, опираясь на его руку и счастливо улыбаясь.
Владимир привел Машу в палатку медпункта. Наташа принялась перевязывать рану, и руки ее вдруг потеряли свою гибкость. Она уронила шприц с противостолбнячной сывороткой, которую нужно было впрыснуть Маше.
- Где же это вас ранило? - спросила она, протирая шприц спиртом.
- Глупо так получилось… от своих же снарядов, - сказала Маша и, сообразив, что проговорилась и теперь ясно, что она ходила по ту сторону обороны, рассмеялась: - Пшеницу свою захотела посмотреть… Думала, что можно хоть немного урожая спасти.
Сведения, добытые Машей, обрадовали генерала Дегтярева. Немцы роют окопы полного профиля, закладывают мины, значит готовятся к длительной обороне. Накапливают артиллерийские снаряды. Значит, в наступлении противника произошла серьезная заминка. Белозеров прав. Прорыв на Шемякино - лишь судорога. Немцы начинают выдыхаться.
Маша слышала разговор немецких солдат о том, что Гитлер напрасно объявил русскую армию уничтоженной: она жива и стоит на пути к Москве, что русские - хитрый народ, они однажды уже заманили Наполеона и заморозили его войска в глубоких снегах. Солдаты говорили, что по всему фронту идут напряженные бои и продвинуться даже на километр невозможно без больших потерь.
В полном разгаре было Смоленское сражение, развернувшееся на всем пространстве от Ельни до Духовщины.
Михаил Андреевич отдал приказание отрыть окопы еще на четырех рубежах, отмеченных им на карте красными линиями, и велел брату вывести всех колхозников из леса для работы на этих рубежах. Маше он сказал:
- За вашу верную службу народу я благодарю вас. А теперь отправляйтесь в госпиталь.
- Я чувствую себя хорошо. Рана легкая, - сказала Маша. - Я вот полежу немного здесь, дома.
Только теперь она почувствовала безмерную усталость, и едва дошла до постели, свалилась и забылась в глубоком сне. Очнувшись, она услышала хриплый голос Тимофея:
- Да ты уж лучше убей меня, Миша, чем мне так казниться. Народ смотрит, а которые и в лицо плюют. Нет у меня зла на советскую власть. По дурости, Миша, все вышло, вот провалиться мне на этом месте! Прости!
И вслед за этим раздался глухой стук, словно на пол упал мешок с картошкой. Потом послышался жесткий голос генерала:
- В Шемякине, в соснах, у немцев склад снарядов. Взорвешь?
- Да, господи! Миша! Я не то что снаряды, а… Я сам себя взорву! - в отчаянии воскликнул Тимофей.
Вечером Машу отвезли на батарею, и она подробно рассказала артиллеристам, где расположены танки, в какой избе помещается штаб танковой части.
- Сегодня утром я уже накрыл их саперов, - радостно сообщил Коля.
- Вы очень метко стреляли, - сказала Маша. - Я видела, как вскинуло кверху несколько человек, слышала крик раненых… И мне вот попало…
- Так это я вас задел? Машенька, родная, простите! Не знал, ей-богу, не знал, - смущенно бормотал Коля.
- Но вот теперь вы знаете, что в Шемякине не только немцы, но и наши люди. Как же вы будете стрелять по Шемякину? - спросила Маша.
Этот вопрос мучил ее с того момента, когда она увидела танки, укрытые между домами.
- Лес рубят - щепки летят, - проговорил равнодушно человек с одной "шпалой" на петлицах, сидевший поодаль и куривший трубку.
- Видно, наш "лес" для вас чужой, что вам его не жалко, - сказала Маша, сердито взглянув на этого человека.
Он с любопытством посмотрел на нее, как бы что-то припоминая.
- Позвольте… да ведь я же вас не узнал, Мария Александровна! - сказал он, идя к ней с протянутой рукой. - Не узнали меня? Скульптор Муравьев…
- Вас трудно узнать… Военный костюм совершенно изменил вас… И вы воюете?
- Я-то - неудивительно, вот как это вы успели получить рану… А насчет того, что и мы с вами только щепки в лесу войны, остаюсь при своем мнении, хотя мне и очень жалко "леса"… Жалость ничего не может изменить в жестоком мире войны.
- Нет, мы ведем священную, освободительную войну, и для нас не все равно, пострадают или не пострадают наши люди в Шемякине от артиллерийского обстрела… Мы не можем поступать так, как поступают наши враги…
- Но ведь ничего же нельзя сделать, голубушка! - с улыбочкой проговорил Муравьев.
- Нет, можно… Нужно сделать! - горячо произнесла Маша. - Для человека, для счастья его мы ведем войну… Я прошу вас, подумайте… Там, в Шемякине, есть больная, Васса Тимофеевна. Она прикована к постели…
Коля Смирнов в раздумье расхаживал по блиндажу. Батарее было приказано в течение двадцати четырех часов подавить огнем цели, указанные Машей.
- Я пойду в Шемякино и скажу, чтобы все люди покинули деревню перед тем, как вы начнете стрельбу. Они возьмут с собой на работы всех больных, стариков и детей… Я прошу вас не стрелять раньше, - сказала Маша, умоляюще глядя на Муравьева.
Муравьев, залюбовавшись взволнованным лицом Маши, подумал: "Вот такой портрет в мраморе создать бы. С этой забинтованной шеей и взглядом, горящим любовью к людям".
- Ваша скульптура стоит в моей московской мастерской, почти готовая. Остались мелочи, - сказал он. - Но сейчас я сделал бы ваш портрет иначе… глубже, Мария Александровна. Только сейчас я узнал вас по-настоящему…
- Может быть, лучше, что мой портрет остался незавершенным. Я сама не знала себя, - задумчиво проговорила Маша и повторила свою просьбу не стрелять, пока она не сходит в Шемякино.
Муравьев предложил поехать к генералу. Михаил Андреевич, выслушав Машу, долго молчал, глядя в какую-то точку, болезненно сморщившись. Наконец встал и, подойдя к Маше, сказал:
- Ну, что ж. Идите. Хорошее у вас сердце.
И когда Маша уже была у двери, быстро догнал ее и вдруг обнял и поцеловал в лоб.