Двадцать второго июня возле военных комиссариатов Москвы выстроились длинные очереди тех, кто должен был явиться в первый день войны. Здесь же стоили и те, которые не были обязаны являться в этот день, но не могли оставаться дома, как не может оставаться дома человек, увидевший из окна пожар на своей улице.
В одной из таких очередей стоял и Владимир Дегтярев, хотя он имел отсрочку до особого распоряжения. Вглядываясь в лица стоявших в очереди и проходивших мимо по улице, он подметил, что все были задумчиво-грустны, встревожены, никто не улыбался, и то, что улыбка исчезла с лица людей, было самое страшное. Говорили тихо, почти шепотом, как говорят в доме, где лежит опасно больной. Владимир жадно вглядывался в незнакомые лица, и все казались ему красивыми, милыми, близкими, "своими", и ему хотелось запомнить эти лица, потому что он знал, что большинство из них он никогда больше не увидит, и сердце его дрогнуло от жалости ко всем этим людям, и все существо его затрепетало от гнева против злой, темной силы, царящей над миром.
"Запад с его империалистическими людоедами превратился в очаг тьмы и рабства", - вдруг вспомнил он слова из эпиграфа к своей книге и с горечью подумал, что так и не удалось выполнить задуманное дело. "Нужно отдать рукопись на хранение Викентию Ивановичу… Вернусь, - и тотчас же поправил себя, - если вернусь… закончу".
Дежурный по военкомату, просмотрев воинские документы Владимира, сказал:
- Что вы здесь мешаете? Когда вы будете нужны, вызовем… Следующий!
Владимир вышел, красный от смущения и досады, и столкнулся в дверях с академиком.
- А вы зачем, Викентий Иванович? - удивился Владимир, вглядываясь в торжественное лицо академика.
- А я… видите ли… тут одно дело, - пробормотал Викентий Иванович, отводя взгляд в сторону, и у него был такой растерянный вид, словно у мальчишки, которого застали на месте преступления. - Собственно говоря, этот вопрос я мог бы задать и вам…
И они оба улыбнулись.
…Каждое утро Владимир просыпался с надеждой, что немецкие полчища уже остановлены и обращены в бегство. Он непоколебимо верил в могущество государства. Но, прочитав газету, Владимир с разочарованием убеждался, что события идут совсем не так, как он предполагал. Советские войска отступали, сдерживая яростный натиск врага. Горели города и села, леса и заводы на всем огромном пространстве от границы до Смоленска.
Но Владимир все еще думал, что страшного в этом ничего нет, что наши войска совершают заранее продуманный отход до какого-то рубежа, где враг будет опрокинут и разбит наголову.
- Что же будет дальше? Как ты думаешь? - спросил Борис Протасов однажды, когда они, встретившись у Куличковых, засиделись до утра.
- Думаю, что все будет хорошо, - сказал Владимир, пристально глядя в глаза Протасову, стараясь отгадать, что же думает об этом сам, задающий этот вопрос.
- Почему же ты так уверен в этом? - спросил Протасов, отводя глаза в сторону.
- Потому, что у нас самое лучшее государство, и еще потому, что во главе этого государства стоит самый мудрый человек из всех людей, живущих на земле… Наконец еще и потому, что миллионы наших советских людей нельзя сделать рабами…
- Народ собирается на площади, - сказала Наташа, глянув в окно, и включила репродуктор.
В репродукторе что-то зашуршало, словно ветер перебирал шелестящие листья. Потом звякнуло стекло и послышалось тихое бульканье воды, с каким она выливается из горлышка графина.
- Товарищи! Граждане! Братья и сестры!.. - раздался негромкий, неторопливый голос, в котором чувствовалось скрытое волнение. - Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!
- Сталин! - тихо сказал Владимир, узнав грудной знакомый голос, который он мог бы отличить из миллионов голосов.
Эти простые и в то же время необыкновенные слова обращения - "друзья мои" - до глубины души взволновали Владимира своей сердечной теплотой. И он невольно встал. Глядя на Владимира, встали и академик с дочерью. Только Борис Протасов приподнялся и снова опустился на стул.
- Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, - продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы…
"Значит, правда, горькая правда", - думал Владимир, опустив голову.
- Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том - быть народам Советского Союза свободными, или впасть в порабощение…
Это говорил самый бесстрашный из всех людей. Только теперь Владимир почувствовал всю серьезность обстановки. Он ощутил на себе торжествующий взгляд Протасова.
- Необходимо, далее, чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникерам и дезертирам, - уже деловито, спокойно звучал голос, - чтобы наши люди не знали страха в борьбе и самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну против фашистских поработителей…
"Вот… вот и ответ тебе, слушай! - взглядом сказал Владимир Протасову. - Ты испугался, жалкий трус!"
Протасов отвернулся к окну.
- …и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови…
И когда голос в репродукторе умолк, академик сказал торжественно:
- Да, да… до последней капли!
- Уже бомбят Смоленск… А от Смоленска до Москвы всего четыреста километров, - перебил его Протасов.
- Нет, не четыреста, ошибаешься, - спокойно сказал Владимир.
- Могу поспорить: точно четыреста!
- Нет. Расстояние между Смоленском и Москвой бесконечно…
- Ну, это уже философия, - с презрительной усмешкой сказал Протасов. - А у них танки…
- Философия свободных людей более могуча, чем танки, управляемые рабами.
- Позвольте пожать вашу руку, Владимир Николаевич, - взволнованно сказал академик. - Ну что ж, друзья, пойдемте записываться в народное ополчение.
- Позвольте, Викентий Иванович, ведь вам уже шестьдесят два, - с улыбкой проговорил Протасов.
Но академик сердито прервал его:
- Это не имеет никакого значения, когда идет речь о жизни и смерти всего государства… всего народа… Идемте, Владимир Николаевич?
- Да, Викентий Иванович, - просто сказал Владимир и пошел вслед за академиком в прихожую, где висело его пальто.
- И я с вами, - сказала Наташа, надевая шляпу перед зеркалом.
- Хочешь проводить нас? - спросил академик.
- Нет. С вами, в ополчение…
- Вы? В опол-че-ние? - воскликнул Протасов с насмешливым удивлением.
- Что же в этом смешного? - обиженно сказала Наташа, прикалывая шляпку к волосам длинной шпилькой.
Тоненькая, изящная, в легкой шелковой накидке, она, казалось, только что сошла с витрины ателье мод на Кузнецком Мосту. И академик и Владимир смотрели на нее с изумлением и восторгом.
- Вы же слышали, что он сказал? "Все граждане должны… до последней капли…" А вы? Вы разве не пойдете с нами?
Протасов побледнел. Этот вопрос застал его врасплох. Конечно, он уже в первый день войны подумал о том, что его могут взять в армию, и эта мысль тревожила его до тех пор, пока он не узнал, что аспиранты его института пользуются отсрочкой. И в тот момент, когда Владимир вышел в прихожую вслед за академиком, Протасов пережил чувство бурной радости: наконец-то он останется вдвоем с Наташей! Он в это мгновение был рад, что началась война: она устраняла с его пути самое главное препятствие к счастью - Владимира Дегтярева. И вдруг он увидел, что Наташа, даже не взглянув на него, тоже вышла из комнаты. Он бросился за ней… И вот она стоит перед ним - такая прекрасная - и говорит ему какие-то чудовищные слова об ополчении, о том, что туда должны итти все.
- Видите ли, я состою на специальном учете… Это зависит не от меня, - забормотал он, опуская глаза.
По улице шли молча. На перекрестке колонна военных грузовиков, шедшая на полном ходу, отделила академика и Дегтярева от Протасова и Наташи, - они остались вдвоем.
- Наталья Викентьевна, вы сейчас действуете под влиянием минуты, но эта минута порыва пройдет, и вы будете горько сожалеть о своем решении, - заговорил Протасов. - Вы обрекаете себя на лишения и ужасы смерти. Подумайте, пока не поздно…
- Я решила твердо и обдуманно, - спокойно сказала Наташа и, раскрыв на ходу сумочку, заглянула в зеркальце. Губы были кричаще яркие для такого сурового дня, и она стерла краску платочком. - Я жила до сих пор очень мелко… себялюбиво, по-мещански. А жизнь есть подвиг! - торжественно произнесла она.
И Протасов с раздражением подумал: "Это его мысли… Владимира".
Только теперь осознал он, что произошло непоправимое, что Наташа готова на все ради Дегтярева.
Здание школы, где шла запись в народное ополчение, было уже полно народу. Очередь добровольцев терялась во дворе. Здесь стояли люди разных возрастов и профессий: человек в мягкой фетровой шляпе и коверкотовом пальто, похожий на актера; худощавый рабочий в замасленном комбинезоне и с мешком; молодой человек в блузе из коричневого вельвета с голубым значком парашютиста; толстяк с багровым лицом, вытиравший потные щеки платком; человек в очках, с портфелем, по виду профессор; седоусый мужчина в полувоенном костюме защитного цвета, с орденом Красного Знамени; девушка с голубыми ясными глазами и с такой взволнованной улыбкой, словно она пришла на свиданье.
Знакомые приветствовали друг друга громкими, возбужденными голосами:
- И вы, Петр Петрович?
- А как же, Дмитрий Матвеевич!
- Годы-то, годы ваши, Афанасий Васильевич!