Маша подумала, что в Шемякине - тоже оркестр, только еще не собранный воедино, и она может заставить его зазвучать согласно, в едином ритме, - нужно лишь вдохнуть в него твердую свою волю к жизни и радости. И ей захотелось поскорей вернуться туда, казалось, там - самое интересное и самое важное дело жизни, а все, что потрясло ее здесь, недостойно, ее, потому что мелко и низко.
Теперь Маша спокойно и внимательно слушала музыку, и сменившая траурный марш радостная и громкая песня всепобеждающей жизни наполнила ее сердце надеждой на счастье. Все аплодировали дирижеру, который стоял с таким изможденным лицом, словно он весь день без отдыха косил под знойным солнцем, а Маша сидела неподвижно, потрясенная могучей силой этого человека, и любовалась его усталым, но просветленным лицом. Ей была знакома эта блаженная усталость вдохновенного труда.
Все встали и долго приветствовали аплодисментами дирижера, а он, повернувшись к оркестру, указывал руками на музыкантов, как бы говоря жестом: "Благодарите этих скромных тружеников. Они дали вам возможность пережить прекрасные чувства. Я только руководил ими". И, сойдя с помоста, он пожал руку первой скрипке.
Маша стояла, держась рукой за спинку кресла, чувствуя огромную усталость от пережитого волнения и страх перед неизбежной встречей. Владимир оглянулся, увидел ее и, словно не поверив своим глазам, шагнул к двери, но вдруг остановился и быстро, почти бегом бросился к ней.
- Машенька! Как же это?.. Да неужели это вы? - радостно улыбаясь, говорил он, сжав ее руку и не отпуская, не замечая, что рядом стоит Борис, что позади его ждет Наташа. - Правда, какая изумительная музыка? После этой симфонии уже ничего нельзя слушать, все будет казаться ничтожным… Да когда же вы приехали? Где остановились? Что дома? Рассказывайте все по порядку…
Они вышли в фойе и влились в густой поток прогуливающихся, в котором уже затерялись Наташа и Борис. Владимир восторженно говорил о симфонии, о том, как она создавалась великим композитором, о том, как Бетховен разорвал первый лист с посвящением Наполеону, узнав, что он стал узурпатором, о чудесной игре оркестра, о таланте дирижера, и Маша чувствовала, что он потрясен музыкой, что Наташа открыла ему прекрасный мир, а она ничего не может открыть ему, ничем не может обогатить его душу - она недостойна жить рядом с ним. И когда Владимир стал расспрашивать ее о жизни в деревне, Маша рассказала о том, как она с шемякинцами отбирает зерна пшеницы, как они сначала испугались восьмидесяти миллионов зерен, а потом сами решили отобрать четыреста миллионов.
Владимир внимательно слушал, и на лице его было такое же изумление, с каким он только что говорил о симфонии.
- Четыреста миллионов! Руками! По зернышку! Да ведь это же подвиг! - воскликнул он так громко, что многие оглянулись на них, и подозвал маленького, косматого, в очках юношу: - Коля! Смирнов! Вот вы в своем институте занимаетесь схоластическими спорами о том, что такое истина, а она вот - знакомься! Истина жизни - это подвиг…
Коля рассеянно протянул руку и пошел рядом молча.
- Вот этими руками, смотри, - Владимир взял руку Маши бережно, как хрупкую вещь - делается наша жизнь…
- Не только руками, но и машиной, Володенька, - поучительно проговорил Коля. - Я все-таки за приоритет техники. Самые прекрасные руки не могут сделать того, что может сделать даже примитивная машина. Вот взгляни на этих субъектов, - сказал он, кивнув в ту сторону, где стоял бюст Вагнера; там неподвижно, словно на параде, с напускной торжественностью замер немецкий офицер, надменно поглядывая на проходящих мимо и что-то говоря краснощекому блондину в смокинге и с перстнями на холеных пальцах. - С помощью машины эти господа захватили всю Европу… И чтобы нас не постигла ее судьба, нужны машины, машины, машины!
Человек в смокинге держал под руку рыжеволосую женщину с черными бровями и малиновыми ногтями, на плоской груди ее что-то сверкало в середине большого золотого медальона.
В фойе к Маше и Владимиру присоединились Борис и Наташа; видимо, вдвоем им было тяжело.
- Да, концерт замечательный, - равнодушно сказал Борис; также равнодушно, но громко он аплодировал и оркестру, чтобы никто не подумал, что он ничего не понимает в музыке.
Борис всегда старался делать то, что делало большинство людей. Он вступил в пионерскую организацию не потому, что ему хотелось этого, а потому, что большинство его товарищей носили красный галстук. Он поступил в высшее учебное заведение не потому, что хотел много знать, а потому, что большинство его товарищей поступили в вузы. Но так как он не любил ни науки, ни труда, то он избрал себе самую легкую, по его мнению, специальность - лечение копытных болезней у лошадей - и теперь работал над кандидатской диссертацией на тему: "К вопросу о болезнях копыт у лошадей".
- Это Фукс, корреспондент немецкого телеграфного агентства, - сказал Борис, показывая глазами на человека в смокинге. - Он недавно был в нашем научно-исследовательском институте. Очень любопытный человек. Хотите, познакомлю? - спросил он и, не ожидая ответа, с преувеличенной любезностью раскланялся перед краснощеким господином в смокинге и поцеловал пальцы рыжеволосой. - Знакомьтесь… Мой друг детства Владимир Дегтярев, студент, Мария Орлова - колхозница, из моего родного села…
Немецкий офицер щелкнул каблуками и снова замер.
- Как вам понравился концерт? - спросил Борис, угодливо улыбаясь.
- Я испытал наслаждение. Я очень рад, что русские люди уважают гения Германии, - процедил сквозь зубы Фукс.
- Бетховен принадлежит не Германии, а всему передовому человечеству, - сказал Владимир.
- Однако он носил в кармане паспорт Германии, - заносчиво проговорил офицер.
- Теперь он, вероятно, поступил бы с этим паспортом так же, как и с посвящением Наполеону Третьей симфонии. Он не любил наполеонов, - с нарастающим раздражением сказал Владимир.
- Однако вы не будете отрицать, что культура Запада выше культуры Востока, - сказал Фукс, разглядывая Дегтярева злыми глазами.
- С тех пор как существует Советский Союз, свет миру сияет с Востока, - тоже глядя в упор, проговорил Владимир.
- Скажите, вы настоящая крестьянка? - спросила Машу рыжеволосая, сверкая золотом зубов и колец.
- Да. Я приехала из деревни, - ответила Маша по-немецки.
- Ах, вы говорите по-немецки! - с радостным изумлением воскликнула рыжеволосая. - Как это приятно слышать!
- Немецкий язык - самый красивый язык в мире, - изрек офицер равнодушно-официальным тоном.
- Да, мне тоже нравится немецкий язык. Вот, например, у Гейне есть замечательные строчки, - вся зардевшись, сказала Маша и, как-то сразу побледнев, впадая в задор, продекламировала:
Я войско прусское видел вновь -
В нем перемены мало…
Все тот же дубовый и точный народ,
Попрежнему их движенья
Прямоугольны, а на лице
Застывшее самомненье…
Владимир сжал руку Маши, и она умолкла, но, ощутив дрожь ее пальцев, Владимир неожиданно для себя сказал с таким же задором:
Все так же навытяжку ходят - прямо,
Как свечи, в узкой одежде,
Как будто проглотили прут,
Которым их били прежде…
- Это написал не немец, а еврей Гейне, - злобно прорычал Фукс.
Но тут погасли огни, и публика повалила в зал.
- Машенька! Дайте я вас поцелую! - восторженно шептал Коля. - Как вы чудесно дали им в рожу!
- Нет, это ужасно грубо… бестактно! - с возмущением сказал Протасов. - Ведь у нас с ними договор…
- В этом договоре не сказано, что я должен разговаривать с ними с угодливой улыбочкой. Для меня фашисты были и остаются врагами, - ответил Владимир.
Маша сказала, что у нее разболелась голова и она не может оставаться на концерте.
- Я провожу вас, - сказал Владимир.
Они дошли до памятника Тимирязеву и повернули на бульвар. Легкий морозец подсушил снег, и он хрустел под ногами, как битое стекло.
Золотая цепочка электрических фонарей тянулась вдаль, к памятнику Пушкину. На бульваре было безлюдно. Перекликались галки, ночевавшие на вершинах деревьев. Две девушки обогнали Владимира и Машу, громко разговаривая и смеясь.
- Вот и снова весна, - сказала Маша, радуясь, что они вдвоем. - Скоро пахать, сеять… Приедете посмотреть?
- Да, да… Непременно приеду. У меня не выходят из головы эти четыреста миллионов зерен… - Владимир взял Машу за руку и поцеловал.
- Чего это вы? - вздрогнув, не помня себя от счастья, прошептала Маша.
- Люблю я вас, Маша… давно-давно… - прошептал Владимир, удерживая руку ее в своей руке.
Они сели на скамью и долго молчали. Только спустя много времени они заметили, что ноги их в воде, которую не мог сковать легкий морозец, - весна была вокруг: и в этой живой воде, и в крике галок, и в тепло сиявших звездах, и в смехе, доносившемся из затемненных уголков бульвара.
- Ты слишком близко к сердцу приняла мои слова о большом счастье, - сказал Владимир: ему хотелось освободить Машу от того нравственного обязательства, которое заставило ее уехать в Шемякино. - Осенью ты непременно приедешь в Москву, поступишь в Тимирязевку…
- Я уже поступила на заочный курс… И мне не нужно теперь переезжать в Москву, - сказала Маша с радостным оживлением. - И знаешь, там очень интересно, в Шемякине… Там много очень хороших людей… И мне не хочется уезжать оттуда… И невозможно. Как же так уехать? Скажут: "Вот наговорила нам всяких хороших слов, а как претворять их в дело, так уехала". Ведь это же будет нечестно с моей стороны. Правда?
Владимир молчал, соглашаясь с ней, и протестуя, и чувствуя, что не имеет права протестовать, потому что сам натолкнул Машу на эти правильные мысли.