То, что Александр Степанович услышал от Маши, потрясло его сильней, чем выигрыш в сто тысяч. Он думал, что Маша - да и весь народ - считает его жалким, ничтожным человеком, и вдруг оказывается, что и в нем есть что-то необыкновенное. Он почувствовал нечто вроде страха за себя, - было так: как будто он держал в руках хрупкий стеклянный сосуд и боялся уронить его. Это было начало нового, неведомого чувства ответственности перед всеми людьми.
Возвращаясь из поездки в Брест, генерал Михаил Андреевич остановился в Спас-Подмошье на ночь.
- Ну, как там дела, на границе? - спросила Анна Кузьминична, испытывавшая смутную тревогу всегда, когда видела военных. Она тотчас же подумала о Владимире.
Где-то, правда, еще далеко, на чужой земле, шла война: волны ее плескались у границы великого государства социализма, как бы проверяя прочность плотины, отыскивая слабые места в ней, просачиваясь каплями, чтобы, набрав силу, хлынуть, прорвать плотину, затопить русскую землю и погасить свет с Востока, озаряющий миру путь в грядущее.
- Немцы возле Бреста, за рекой. Из крепости видно, как они маршируют. Все время засылают к нам шпионов, хотя у нас с ними и договор. Боюсь, что дело кончится жестокой схваткой… Ну, что ж, рано или поздно это неминуемо. Только мы являемся до конца непримиримыми врагами фашизма, - сказал генерал.
- А выдержим? - спросил Николай Андреевич.
- На этот вопрос ты сам должен ответить. Армию я знаю: крепкая армия у нас. Да ведь не только в армии дело, а и в народе.
- Наш народ терпеливый. Только вы уж, вояки, не подкачайте, - сказал Андрей Тихонович.
- Вот выговорите, что война неминуема, Михаил Андреевич, но ведь человечество с каждым годом становится культурней. Должны же понять, в конце концов, люди, что война - это варварство! - горячо сказала Анна Кузьминична.
- Эх, Анна Кузьминична! - снисходительно улыбнувшись, воскликнул генерал, - Вы такая же наивная.
- Но во что же верить?
- В свое государство, - сказал Николай Андреевич.
Узнав, что Маша собирается в Москву, генерал предложил ей место в своей машине.
- У нас и остановитесь. Квартира у меня большая. В самом центре Москвы… И университет рядом, - сказал он, весело подмигнув. - Я часто вспоминаю, как я на облаве тогда… Стою… вот-вот выскочит медведь и вдруг вижу - из-за кустов появляетесь вы… розовая, счастливая… - и он вдруг нахмурился, словно почувствовал внезапную боль.
Всю дорогу он молчал, погруженный в тревожные думы. И ему было жаль девушку, которая не подозревала, что счастью ее не суждено исполниться.
А Маша чувствовала себя счастливой и вся трепетала от мысли, что завтра увидит Владимира и как это будет неожиданно для него. Она решила сначала пойти к скульптору, а потом - в университет, чтобы вместе с Владимиром отправиться в театр или просто побродить по Москве.
Скульптор Дмитрий Павлович Муравьев вышел к Маше в длинной черной блузе и, откинув назад начинающую седеть красивую голову, долго, в молчаливом удивлении, разглядывал ее всю: лицо, руки, ноги, грудь, и Маша смущенно покраснела - ее впервые рассматривали вот таким изучающим взглядом.
- А вы совсем не похожи на ту, в журнале, крестьянскую девушку, - сказал он наконец, не скрывая того, что ему больше нравится та, журнальная Маша, а не эта живая, настоящая. - У той сильные руки… обнаженная шея… Мускулатура видна. Вы там коленом прижали сноп, и это так выразительно, чудесно!
- Меня снимали в поле. Я была в крестьянском костюме с вышивкой… и платочек на голове, - все еще не оправившись от смущения, сказала Маша. - А сейчас зима…
- Вы должны надеть это летнее, крестьянское… и руки обнажить, и чтобы колено было видно, - говорил скульптор, продолжая разглядывать Машу, как разглядывают какую-нибудь вещь в магазине.
- Но я не взяла с собой ничего. Я не знала…
- У меня все есть. И костюм, и ржаной сноп… - Муравьев рассмеялся, как бы говоря: "Вот я какой предусмотрительный… и вообще от вас требуется лишь исполнять мою волю".
Он принес костюм из льняного полотна, расшитый красными петухами. Маша оглянулась, нерешительно держа в руках костюм, и скульптор, поняв, что она ищет, где бы переодеться, сказал:
- А вы не стесняйтесь, переодевайтесь здесь. На меня не обращайте внимания.
Он передвигал какие-то деревянные помосты, столы, подставки и продолжал говорить:
- Здесь не стесняются… Ведь я должен видеть тело натурщика, иначе у меня ничего не получится. Ко мне приходят женщины и позируют в чем мать родила… А вы бы все стеснялись.
"Да, я не смогла бы", - подумала Маша, испытывая неприязнь к этому самоуверенному человеку, и, выбрав укромное место за пестрой занавеской, быстро переоделась.
- Это у вас крестьянское, - сказал Муравьев с оттенком осуждения. - А вот ко мне ходит студентка одна - позирует мне для скульптуры "Юность". Она жалуется лишь на то, что ей прохладно в костюме Евы, - он рассмеялся. - А я уж и так включаю для нее все электрические печи… Теперь прошу стать вот сюда, - сказал он, указывая на помост. - Возьмите вот этот сноп и проделайте все движения, необходимые для того, чтобы связать его. Мне нужно выбрать наиболее типичную позу и, главное, самую выразительную. Прежде чем взяться за кусок мрамора, я сделаю вашу фигуру из глины. В мраморе нельзя ошибаться…
Маша растерянно держала в руках сноп с обмолоченными пустыми колосьями, не зная, как же показать процесс вязки. Для этого нужно было свежее, мягкое перевясло из соломы.
- Вот вам платок, скрутите его, как соломенный жгут, и вяжите, - сказал Муравьев и подал ей цветистый шелковый платок. - Ну?
- Платком вязать я не могу… Это будет неправда. Мы даже смачиваем солому, чтобы перевясло было мягкое и не ломалось…
- Станьте правой ногой на колено… Вот так. А левую согните в колене и положите на нее сноп, - не слушая Машу, командовал Муравьев. - Да не так, а вот как, - он подошел к Маше, взял ее левую ногу обеими руками и поставил так, как ему хотелось.
От прикосновения его жестких и властных рук Маша вздрогнула.
- Боже мой, какая вы нервная! - Муравьев рассмеялся. - Теперь хорошо. Вот такое положение и сохраняйте.
Он поставил каркас из дерева и проволоки и стал набивать его глиной. Маша покорно и неподвижно стояла, опустившись на правое колено и положив на левое сноп. Она могла смотреть только перед собой и видела суровый профиль известного писателя. И Маша подумала, что она недостойна того, чтобы скульптурный портрет ее стоял рядом с великим. Нога ее затекла и дрожала оттого, что Маша боялась пошевелиться.
- Вам холодно? - сказал Муравьев, заметив, что ее нога дрожит. - Я сейчас включу позади вас электрическую плитку. Уж потерпите, пострадайте ради искусства. И улыбайтесь, как там - на снимке в поле…
- Во время работы я бываю сердита… устаю и не люблю, когда мне мешают. Смеяться меня заставил фотограф. Ведь вот и вы… То смеялись, а как только взялись за работу, все молчите, о чем-то думаете… Когда создаешь, нельзя смеяться, правда?
- Да, это верно. А вы о чем же думаете во время работы? - удивленно разглядывая ее, спросил Муравьев.
- Вот вы работаете в одиночку и отвечаете только за самого себя. Вышло у вас хорошо - вы довольны, а не получилось - погорюете сами с собой, но оттого, что у вас не удалась скульптура, никто ведь не почувствует себя хуже. А вот если я плохо справлюсь со своей работой, то от этого меньше будет хлеба в колхозе, меньше достанется на трудодни людям, и я все время должна думать о том, что от моей работы зависит жизнь многих людей и… ваша.
- А моя жизнь здесь при чем? - с еще большим удивлением спросил Муравьев и даже перестал мять глину своими сильными руками.
- Да ведь если у людей будет мало хлеба, меньше будет желающих полюбоваться и на ваши скульптуры…
- Это ваши мысли?
- А почему вы спрашиваете?
- Как-то странно звучит это в ваших устах…
- Потому что слова не крестьянские? - с улыбкой сказала Маша.
- Нет… меня удивило другое - гордость, с какой вы говорите о своем труде, об ответственности перед людьми… Гордость и сознание своей великой роли в жизни… своего назначения.
Муравьев изумленно смотрел на нее. Для него были неожиданны и новы ее мысли, они опрокидывали его замысел. Он ожидал, что приедет обыкновенная крестьянская девушка, здоровая, веселая, с прочными руками и ногами, которая любит поесть, поспать, поплясать под гармонь, и он хотел передать радостную силу ее молодого тела. Теперь он почувствовал, что задуманный им образ девушки со снопом фальшив, Да, она должна выпрямиться во весь рост, во всю дерзновенную силу своей души… Нет, она не должна стоять на коленях, она встает с земли, расправляет свои крутые плечи и поднимает над собой сноп, как знамя своей радости.
Маша услышала, как позади открылась дверь и удивительно знакомый голос произнес:
- Я пришла, Дмитрий Павлович.
- Вы опоздали, Наташа. Теперь вам придется обождать, пока я не кончу здесь, - недовольным голосом сказал скульптор и, когда дверь закрылась, проговорил с усмешкой: - Ее часто провожает один студент… Умница. В общем, славная парочка. Она влюблена в него по уши и все время, пока позирует мне, рассказывает о нем. Он пишет какую-то книгу…
Маша почувствовала необыкновенную слабость. Мраморный писатель вдруг шагнул в темный угол… Маша хотела встать, покачнулась и упала.
Муравьев подбежал к ней, схватил, поднял.
- Что с вами? Вам нехорошо?
Маша села на стул, растерянно оглянулась.
- Это, вероятно, от плитки… Нагрело голову, - сказала она. - Это пройдет…
Маша хотела уйти, но Муравьев не пустил ее: