- Да, на Кудеяровых рыжиков бывало всегда много, - уже совсем растроганным голосом проговорил генерал, вспоминая детство свое, острый запах рыжиков, ельника, разостланной льняной тресты, которая тянулась бесконечными золотыми дорожками по яркозеленой осенней отаве… А вдали темнел высокий курган, под которым, по преданию, зарыт был добрый разбойник Кудеяр: он отбирал у богатых золото и раздавал бедным. Из поколения в поколение передавалась эта легенда, и мальчику хотелось быть таким же храбрым и добрым, как Кудеяр.
Многое вспоминалось генералу: и то, как пошел он из Спас-Подмошья в Красную Армию, и то, как освобождал города и села от власти белых и раздавал бедным коров из имений.
Он ехал в Брест, чтобы проверить, все ли в порядке на границе… Где-то далеко, на западе, шла война, и, хотя возле Бреста все было тихо, генерал испытывал недовольство собой при мысли, что он потерял время на облаве.
"Да ведь с немцами-то у нас мирный договор", - успокаивая себя, подумал он и поймал вилкой второй рыжик.
- Опять заварушка предвидится, что туда едешь? - спросил Андрей Тихонович. - И когда ж это войны кончатся?
Михаил Андреевич подвел старика к окну и, показывая на поднявшуюся над крышами фигуру человека с протянутой вперед рукой, сказал:
- Когда мы придем туда, куда он зовет.
- Вроде бы уж дошли до своей точки. Куда дальше-то?
- К коммунизму, - тихо сказал Михаил Андреевич.
- Ну, мне-то уж туда не дойти, - те грустью произнес Андрей Тихонович и кивнул на Владимира: - Это вот ты, Володя, дойдешь… А я свое прожил.
- Да ведь не так много итти осталось, - проговорил Егор, разглядывая свою тяжелую темную руку с крупными лопаточками ногтей.
- Последние-то версты самые длинные, - со вздохом сказал Андрей Тихонович.
- Он-то дойдет, дойде-от! - громко проговорил генерал, с улыбкой глядя на Владимира.
Сели за стол. Владимир разыскивал глазами Машу, придерживая рукой стоявший рядом стул, оберегая его для Маши. Она в это время помогала Анне Кузьминичне нести из кухни столик, потому что не все разместились за большим столом.
- Спасибо, - вдруг услышал Владимир голос Наташи, и она села на стул, который он придерживал рукой. - Вы для меня ведь его берегли? - спросила она с лукавой улыбкой. - Мой рыцарь еще не вернулся с кордона. Видимо, у него все еще болит голова от неудачи с медведем… Как он расстроился, если бы вы видели! Ведь он вчера торжественно поклялся, что положит к моим ногам медвежью шкуру.
Маша села напротив, и Владимир подумал, что так даже лучше, потому что он может смотреть на нее неотрывно, не обращая на себя внимания окружающих. И чем больше он любовался, тем красивей казалась она. Особенно хороши были глаза у Маши: они то сияли в веселой улыбке, то прятались за густыми ресницами, становились непроницаемыми, то вдруг широко раскрывались в радостном изумлении.
Владимиру хотелось смотреть на нее и молчать. Но нужно было отвечать на вопросы Наташи.
- Вот вы говорите, Владимир Николаевич, что у каждого должна быть большая цель в жизни. Но большинство-то живет просто маленькими интересами своей семьи: радуются, когда рождается ребенок, плачут, когда умирает близкий. Но я никогда не видела, чтобы плакали, узнавая из газет, что где-то землетрясение разрушило город и погибли тысячи людей. Вот сейчас на западе идет ужасная война, а посмотрите вокруг: все едят, пьют, смеются, говорят о пустяках, и даже генерал думает больше о соленых рыжиках, чем о войне.
- Мы же не внаем, что сейчас происходит в его душе…
- Нет, знаю. Знаю, о чем и вы думаете сейчас, - все с той же лукавой улыбкой сказала Наташа.
Академик расспрашивал Андрея Тихоновича о повадках медведей. Старик, выпив с ним несколько рюмок, проникся доверием к ученому человеку и рассказал о том, что видел он в кустах орешника.
- Рука не поднялась, Викентий Иванович. Сам в толк не возьму, что со мной сделалось, - и про ружье забыл… Думаю, мне уж помирать скоро…
- Это потому, что вы о боге вспомнили, - задумчиво проговорил академик.
- А разве вы верите в бога? - удивленно спросил Николай Андреевич.
- Видите ли… собственно говоря, конечно, нет… - смущенно пробормотал академик. - Но если даже оставаться на почве науки, то… все-таки остается непознаваемая Бесконечность… - и умолк, видя, что на него все посматривают с каким-то сожалением, как на больного.
- Чего уж тут… Даже в центральных газетах было напечатано, - сказал Тарас Кузьмич, обгладывая поросячью ножку. - Даже с большой буквой: "Патриарх почил в Бозе…"
- А где это… "в Бозе"? - спросила Маша.
- Как "где"? - поперхнувшись, переспросил Тарас Кузьмич, он испугался, что его сейчас начнут экзаменовать по политике. - Вообще…
- Вы сказали: "в Бозе". Где этот город? - спросила Маша.
И тут грохнул такой смех, что затряслись, зазвенели бутылки, а Маша смущенно оглядывалась, не понимая, почему смеются, щеки ее горели алым огнем, а все лицо было озарено наивной, детской улыбкой.
Владимир, любуясь ею, подумал: "Как она хороша!"
Владимир слышал разговор деда с академиком о том, что произошло на облаве, и с восхищением смотрел на Андрея Тихоновича, растроганный его поступком.
- Ваш дедушка напоминает мне Платона Каратаева с его всеобъемлющей любовью ко всему живому, - этакое олицетворение всего круглого, мягкого на земле, - продолжал академик немного приподнятым тоном, как будто читал стихотворение. - Свет с Востока!
Владимир удивленно взглянул на академика, пораженный сходством его мыслей с тем, что волновало его самого уже давно, и вместе с тем в душе его закипело страстное чувство протеста.
- Дедушка предпочитал жечь помещичьи амбары и даже, кажется, в имении ваших родственников…
- Теперь уж я признаюсь, Викентий Иванович, - сказал Андрей Тихонович, - пинка-то под зад тогда я вам дал за царя.
Все расхохотались, и громче всех Тарас Кузьмич, изрядно захмелевший.
- Вы неправы, - сказал Владимир, обращаясь к академику. - Свет с Востока - это свет революции, а не какой-то особой, "круглой", русской души. Вот Семен Семеныч ведет летопись местной жизни. Книгу добра. Он вам скажет, когда люди в Спас-Подмошье стали добрыми и "круглыми". Да, теперь мы можем сказать миру: с Востока свет!
Говоря это, Владимир смотрел на Машу, и ему казалось, что она излучает этот радостный свет, видимый всем. Он говорил о письмах из-за границы, которые присылают Маше люди, проклинающие свою судьбу, просят у нее совета, как найти свое счастье…
Николай Андреевич постучал ножом о стакан и торжественно сказал:
- Предлагаю выпить за Машеньку, которая прославила на весь мир наш Краснохолмский район!
- Вот видите, каждый говорит только о своем, - заметила Наташа. - Вот этим и живут люди, а не тем общим, большим, куда вы зовете их. Да и сами вы, Владимир Николаевич, тоже заняты своим маленьким счастьем.
Владимир хотел возразить ей, но в это время двери из сеней распахнулись и на пороге появился Борис. Он втаскивал вместе с Тимофеем в комнату что-то черное, косматое, огромное…
- Я убил! - крикнул он, сияя гордой улыбкой. - Вот… и медвежата у нее были…
Он вытащил из-за пазухи медвежонка и положил на пол рядом с медведицей. Тимофей достал из сумки еще двух медвежат.
- В орешнике лежала. Ощенилась и лежит, - с глуповатой улыбкой сказал он.
Все, выйдя из-за стола, молча, угрюмо глядели на медведицу и ползавших на полу медвежат; они тыкались в соски мертвой матери и чуть слышно пищали.
- Как же это вы так сумели? - спросил академик, осуждающе глядя на Протасова.
Но тот, ничего не соображая от радости, громко сказал:
- Стоит лишь захотеть - и всего можно достигнуть… Я сказал себе: медведь будет мой - и вот…
- Убери это… сейчас же! - запинаясь, глухим голосом сказал Владимир, шагнув к Борису.
- Это почему же? - раздраженно спросил Борис, с неприязнью оглядывая его.
- Потому… потому что… - задыхаясь от волнения, проговорил Владимир, - это подлость! - и он выбежал в сени, столкнувшись с прокурором и лесничим, пьяно оравшим:
- Борису Протасову ура-а-а!
Со всей деревни к дому Дегтяревых сбегались люди посмотреть медведицу. Андрей Тихонович вслед за Владимиром вышел из комнаты и, проходя мимо Тимофея, сказал:
- Сукин ты сын!
Маша выбежала на крыльцо, но Владимира там не было. Она поспешно накинула на себя полушубок, взяла пальто и шапку Владимира и пошла искать его. От огорчения, что такой веселый, чудесный вечер оборвался, и понимая, что теперь уже ничем нельзя поправить дело, Маша заплакала.
Все стояли в замешательстве вокруг туши медведицы, и у всех было такое чувство подавленности, словно в дом внесли гроб. Один лишь Тарас Кузьмич суетился, стараясь как-нибудь сгладить это неприятное чувство.
- Хищников нужно убивать без всяких философий… Медведи приносят большой вред сельскому хозяйству… - говорил он унылым голосом, и эти общеизвестные истины только усиливали чувство душевной тяжести, которое испытывали все, и никто не смотрел на него. - Одним выстрелом ты, Боря, убил четырех медведей…
- И уважение к себе, - тихо добавил Белозеров.
- Нужно снять шкуру, - как бы не слыша этих слов, сказал Борис отцу. - Наташа возьмет ее с собой в Москву.
Наташа, широко раскрыв глаза, смотрела на Бориса, испытывая жгучий стыд и страх, что этот человек будет ее мужем. Но еще более потрясло ее то, что Борис не понимал низости своего поступка, - возбужденный, красный от волнения, он наливал в стакан вино и жевал что-то, ворочая своими тяжелыми челюстями.
"За что же я могла полюбить его?" - с ужасом подумала Наташа.