Вблизи шести арок железнодорожного моста, через который медленно - по ночам с потушенными огнями - переползали поезда, - все вблизи этих арок давно было разрушено. Первой была разрушена бомбой городская баня, потом приречные домики. Но утром мост, нетронутый, возникал из тумана: тяжелые поезда с орудиями на платформах по-прежнему шли по нему - к Одессе, к морю. По нескольку раз в день начинали гукать паровозы на станции, и люди привычно устремлялись к выкопанным щелям и укрытиям на городском скверике. Но кончалась тревога - и опять по-южному теплел городок, и не на одну красивую рослую украинку оглядывался оторопелый военный человек, обдергивая на себе выгоревшую гимнастерку. Старый садовник, недовольный беспорядком, сердито поправлял и подвязывал цветы на большой клумбе перед зданием городского Совета: цветы тоже сопротивлялись войне, цветы хотели цвести. Приходили грозы, шумные, стремительные, с могучими южными ливнями, которые жадно, пузырясь и чавкая, поглощала пересохшая земля. Тогда тяжелые громы, сопровождавшие ломаные зигзаги молний, величественно грохотали над степью.
К ночи собралась гроза. Томительный теплый вечер тревожно озарялся далекими зелеными зарницами. Луна все чаще ныряла в рваные, степные, с клокастыми боками облака. Можно было на несколько часов уснуть на диванчике в укрытом вьющимся виноградом домишке. Давно уже выработался порядок этого военного сна: сапоги стояли рядом на уровне ног, чтобы их безошибочно можно было схватить в темноте; пилотка засунута под подушку; портупея ослаблена, но не снята: сколько раз тяжелый ТТ продавливал бок во сне. Но усталое тело хотело отдыха, и Соковнин засыпал, едва коснувшись щекой подушки.
Окно было открыто, предгрозовой ветерок зашелестел в темноте. Потом обвалами принесся со степи еще далекий гром. Зазвенели стекла, с шорохом полетела сорванная листва. Ровный шум дождя становился слышнее, и первые тяжелые капли застучали о крышу. Потом все это разразилось прекрасной ночной бурей. Дневным сильным светом освещали молнии комнату, и потоки уже неслись по покатым дорожкам. Нет, грешно было спать в такую сверкающую грозовую ночь! Соковнин нащупал рукой сапоги, и в ту же минуту сквозь шум дождя и громовые раскаты печально, бодрствующе загукал знакомым голоском паровоз… Они летели в грозу, - может быть, с высоты, над тучами наблюдая феерическое фехтование молний и готовясь сбросить на спящий мирный городок еще десятки бомб. Уже сквозь ливенный шум было слышно, как бьют зенитки у моста. В ту же минуту из темноты, вспыхивающей длительными судорогами молний, точно ослепленная птица, Раечка ворвалась к нему в комнату.
- Они летят… они опять летят, - бормотала она, натыкаясь на стулья, на стол, на него, Соковнина, - жалкая, перепуганная до смерти девочка. - Сергей Николаевич, они сейчас будут бросать бомбы… вот, слышите?
Она забилась в его руках. Удар грома сопровождал длительными раскатами близко разрядившийся стремительный зигзаг. Соковнин отрывал от себя ее руки.
- Ну, Раечка… ну, образумьтесь же, Раечка! - Но, казалось, их были десятки, этих влажных, маленьких, умоляющих рук. Он наконец совладал с ней и посадил ее рядом с собой на диван. - Ну, что же это такое, - сказал он сердито. - Нельзя так бояться. Не обязательно бомба упадет на нас с вами.
Но она обняла его обеими руками за руку, прижимаясь щекой к рукаву гимнастерки. О, она слишком хорошо знала, что значат зловещие птицы с черными крестами на крыльях! Десятки раз в степи бежали в сторону от дороги матери с детьми, задыхаясь, падая, цепляясь за колючие акации, в которых надеялись укрыться. Ее зубы стучали от ужаса.
- Послушайте, Раечка, - сказал он снова, стараясь деловым, будничным голосом убедить ее. - Ну, куда это годится… так можно ведь себя потерять. Ну вот, кончится война, вам нужно будет…
Он не договорил. Со страшной силой ударило где-то рядом, посыпались стекла, какой-то едкий дым защекотал ноздри. Мгновенная чернота покрыла жилище.
- Ну, вот и кончено, - сказал он минуту спустя, проводя рукой по лицу, - они пролетели. - Она уже не билась и не хваталась за него руками. Ему показалось, что она настороженно прислушивается. - Они пролетели, - повторил он. - Больше они не вернутся.
Но он почувствовал вдруг, что она обмякает в его руках. Она сползала на пол. Он перехватил ее тело и положил на диван. Ее рука безжизненно свесилась. Он встал на колени и приложил ухо к ее груди: может быть, ее убило залетевшим осколком? Нет, крови не было. Нельзя было зажечь свет. Гроза прошла, но теперь сплошной стеной свергался ливень. Все текло, журчало, неслось за открытыми в садик дверями. Еще били зенитки, он различил два новых разрыва бомб, но уже дальше, на окраине города.
- Раечка… - сказал он с сокрушением, - не надо, Раечка. - Он побрел закрывать окна, спотыкаясь об опрокинутые стулья, хрустя стеклами. Внезапно короткий жалобный стон раздался за его спиной: она была жива.
- Что это? - спросила она в темноте. - Что со мной?
- Ничего, ничего… просто вы испугались. Бомба упала где-то поблизости, - бормотал он, - но это уже все позади. - Он гладил ее руки и щеки, еще смертельно холодные. - Все будет хорошо, Раечка, - добавил он с убежденностью, - вот увидите…
А в черноте растревоженной ночи шумел повелительный ливень, все смывая, все унося и переполняя землю влагой.
- Теперь идите… теперь уже прошло, - сказал Соковнин, сжимая ее холодную руку.
Он накинул на нее свой плащ и проводил до крылечка по другую сторону домика.
Было уже утро, когда он проснулся. Он лежал на диванчике - в сапогах, с пилоткой под щекой. Гроза прошла, и омытый ослепительный день сверкал, как всегда после большого дождя. Дорожки были еще в рябинах, и в раздавшихся складках земли, просыхая, бежали ручьи. Акация, все осыпанная каплями, сверкала на солнце, и капли радужно вспыхивали и истаивали, испаряясь. Но осколки стекол еще лежали на полу, и зеркало криво висело на стене, и ставня была сорвана с петель, - бомба упала где-то рядом с этим чудом уцелевшим домиком.
VI
Снизу, из лощинки, перебежками наступала немецкая пехота. Расчеты всех четырех орудий погибли. Лишившись артиллерийской поддержки, рота отошла, вероятно, на новые позиции. Уцелел ли в этом бою Соковнин? Кукурузное поле, к которому Ивлев полз через бесконечность лужка, как бы отодвигалось все дальше и дальше. Он мог опираться только на правую руку, проталкивая вперед свое отяжелевшее тело. Пот стекал ему на глаза. Нужно было отлежаться. Левая контуженная половина бездействовала - он перестал ощущать даже левую ногу.
Все-таки он дополз до кукурузного поля. Раздвигая жесткие, сухо шуршавшие стебли, он пробрался в его глубину. Кукуруза еще недозрела. Он отломил початок и долго грыз молочноватые зерна, стараясь заглушить жажду. Левая его рука нуждалась в покое. Он тихо застонал и закрыл глаза, еще полные земли и пыли. Потом он снова открыл их. Божья коровка переползала на уровне его глаз по стеблю. Он долго следил за ней. Вдруг она выпустила тонкие подкрылья и улетела - у нее была своя жизнь.
Наступал вечер, уже прохладный в тени высоких стеблей кукурузы. Но наверху, освещая холмы, еще лежала золотая тень заката. Все было тихо и утомленно в этот вечерний час. Ни одного выстрела, точно война пронеслась, как буря. Ивлев попробовал пошевелить пальцами левой отдохнувшей руки - они шевелились. Он поднялся и побрел, осторожно раздвигая тяжелые стебли. Кукурузное поле разделяла дорога. Она была пустынна, только ее истертая в порошок пыль напоминала, что здесь недавно прошли массы людей. Он огляделся и перешел, пригибаясь к земле, дорогу. Кукурузное поле по ту сторону было сильно загажено, - видимо, поблизости долго стояла немецкая воинская часть. Там, где поле кончалось, простерлось широкое строение свинарника, еще сохранившее тяжелый запах свиней. Дальше была окраина большого села. Сумерки скоро надвинулись со стороны рощицы. К свинарнику шел старик. Он шел, как бы равнодушный ко всему, что происходило вокруг, тяжело выгребая ноги из пыли. Двери свинарника были настежь открыты: видимо, свиньи были перебиты или угнаны. Теперь Ивлев близко видел старика, его клокастую бороденку, его слабые ноги, согнутые в коленях. Старик подошел к открытым дверям свинарника и долго стоял возле них, лишенный привычного дела. Может быть, в эти часы замешивал он корм свиньям. Ивлев выбрался из кукурузы и подошел к старику.
- Здравствуй, дедуся, - сказал он, счищая землю с локтей и колен. Старик равнодушно снял шапку - ничто не удивляло его более: слишком многое пришлось ему увидеть за это время. - Как, дедуся, немцев на селе много? - спросил Ивлев осторожно.
- Ни… небогато для острастки оставили. На Марьевке, говорят, бой идет. А вы сами кто будете?
- Я - капитан Красной Армии, - сказал Ивлев в упор. - Можешь помочь мне схорониться?
- Заходите в свинарник, - ответил старик коротко. Ивлев прошел в свинарник. Свинарник был пуст. - Нема наших кабанцив… всех позарезали, - сказал старик горестно, заходя следом за ним. - А яки свиньи были… на зависть всим. Фашисты, зараза проклятая, чего с нами сделали! - Его веки с налившейся жидкой слезой задрожали. - Вы, батько, наверх, на горище залазьте, там в сено заховайтесь. А як смеркне, я за вами приду.
- Слушай, старик, - сказал Ивлев, договаривая все. - Найдут меня - немцы тебя не пощадят. Я ночью дальше пойду.
- О! - сказал старик почти просветленно. - А яка радость мне жить, когда жинкам очи от горя повыидало? Весь народ на войну поднялся, а мне, старику, себя беречь? Слухайте, батько, - добавил он доверительным шепотом, - у меня ручных гранат штук двадцать заховано… може, сгодятся еще?