И все-таки томили его сейчас женские эти слезы, и напрасная ее молодость, и то, что долго ей теперь не увидеть их, окунувшихся в самый страшный водоворот, на самых порогах, где ломает и крушит все, как река в непогодливую осень…
Слезы как-то освежили ее, и еще томительнее и тревожнее стала ее красота.
- Слухайте меня, Феня, - сказал он, положив на ее руку свою тяжелую руку. - Радости впереди у нас мало, скрывать от себя нечего. Из самой глубокой шахты придется добывать ее - радость. Но зато легко будет человеку потом… все он своими руками добыл, и народ ему этого вовек не забудет.
Он сидел перед ней с зажегшимися вдруг глазами, словно видя в темноте ночи, далеко за Кривым Рогом, и за степями, и за всей страдающей своей Украиной широкий и неминуемый день этого торжества. Казалось, и ее простую женскую душу тоже захватила его уверенность.
- Вы хоть молока кислого скушайте, Александр Петрович, - сказала она от всего сердца, и он согласился.
Она торопливо, оживившись, принесла с погребицы крынку холодного кислого молока. Вот снова мужчина сидел в ее доме, и она могла бы хозяйствовать, провожая его и снаряжая на трудное и опасное дело. Но он не говорил ей ничего, когда и с кем уйдет, и она не смела спросить. Он съел молока и спрятал письмо в карман.
- Ну, затем прощевайте, - сказал он, - а за ласку спасибо.
Он поднялся. Она стояла, высокая и смутная, - он вспомнил, что не получилась у нее с Грибовым любовь… Вот так бы и не уйти никуда из этого дома и остаться здесь, и, может быть, все в его жизни обернулось бы по-новому, и стала бы женщина эта собирать для него к вечернему столу спокойными, надежными руками.
- Да… - сказал он затем, - вот так. - Он сорвал с гвоздя свою кепку и быстро пошел к выходу. - И чтобы умерло, Феня, - сказал он строго, - о чем мы толковали - чтоб умерло!
Но он знал уже, что это умерло, как знал, что родилось, может быть, еще что-то другое. Нет, ничего нельзя было пускать к себе в душу в этот суровый час!
Только на улице он вспомнил, что забыл спросить, куда она может уехать из города, - чтобы Грибов не потерял жены в неизвестности, - но не вернулся.
…Вступив в Кировоград, немецкие танковые части двинулись в направлении к Кривому Рогу, который начали эвакуировать уже неделю назад. Подростков из фабрично-заводского училища, лишившихся однажды ночью своего общежития, давно уже направили в Донбасс. Улицы были забиты машинами. По нескольку раз в день принимались выть заводские гудки, возвещая очередную воздушную тревогу. По ночам хлестали в небо зеленоватые струи трассирующих пуль. Опустели шахты. Не было движения под большими копрами, не вращались застывшие подъемные краны. Часть шахтеров присоединилась к отходящей армии, часть ушла в Горловку и Артем - в Донбасс. Бои шли сейчас севернее Кривого Рога. Юг был еще свободен. На всем протяжении до самого днепровского лимана женщины и подростки копали противотанковые рвы и окопы. Степная сухая земля туго поддавалась лопатам. По пыльным, выжженным дорогам между высокой перестоявшей пшеницей и кукурузой двигались к югу машины. Как коршуны, показывались в воздухе редкие немецкие разведчики и улетали обратно в направлении Одессы.
В первом колхозе, куда Макеев зашел по пути, он нашел в крайнем доме только древнюю старуху над зыбкой. Мухи жадно облепили губы младенцу, срыгнувшему молочную сыворотку. Макеев попросил воды. Старуха безучастно указала ему на корец, привешенный за ручку к ведру. Он окунул корец и напился горькой жесткой воды, скудно доставляемой степью.
- А люди где, бабуся? - спросил он, присаживаясь на скамью.
- Нема людей, - ответила старуха. - Чоловики вси на войне, жинки окопы копают. А ты не нимець? - спросила она вдруг пытливо.
Макеев усмехнулся.
- А разве похож?
- Кто тебя знает, - сказала старуха. - Прохожие разные ходют. Нимци с неба на степ спущают. А почему не в вийске воюешь? - допросила она еще строго.
- Я, может, за двоих веду войну, бабуся, - ответил Макеев невесело.
Он оглядел этот пустой дом, в котором недавно еще было людно. Все уже вымела, все опустошила война. Он вспомнил вдруг опрятную чистоту жилища женщины, у которой был накануне ухода, тревожную ее красоту и проворные руки, наливавшие ему кислое молоко из крынки. Вот часто бывает так в жизни - налетит возможное счастье, как облако, и то ли не удержит его человек, то ли у него нет права его удержать. Опять заползало в сердце это не ко времени чувство, и он снова подавил его в себе.
Старуха все еще не доверяла ему и боялась его в своей беззащитности. Он вздохнул. Как же надо было обидеть, поранить в самое сердце мирный, добрый к каждому путнику народ, чтобы появились в нем такие нелюдимость и подозрительность? Он смахнул с губ ребенка присосавшихся, точно уснувших мух и вышел из дома. Абрикосовые деревья, густо усыпанные плодами, изнемогали от тяжести. Перезрелые плоды с потемневшей мякотью валялись на земле, и одинокая курица, вытягивая жалобную ноту, потерянно ходила по двору: безлюдность была томительна и для нее, как предгрозье. Макеев поднял несколько абрикосов и пошел со двора в пустынное и выгоревшее марево летней степи. Великое безмолвие было сейчас над ней. Там, в мареве, лежали Одесса и Николаев; и море, наверное, посылало эти облака, плывшие через всю степь и похожие на одинокие парусники.
Он вышел на дорогу и пошел по ней, ожидая попутного грузовичка, но дорога была необычно пустынна. Только сладкая мякоть абрикосов напоминала о чем-то былом, чему не скоро суждено повториться.
V
Река, на которой оборонял теперь полк водный рубеж, все же приманивала привычно людей. То пробирались к воде женщины с ведрами, то перед вечером кто-нибудь поодаль бултыхался в воду, хотя купанье было запрещено. Городок сбегал к реке огородами. Точно торопилась в это лето земля отдать человеку все, что могла. Огромные головы капусты, и черно-лиловые баклажаны, и помидоры, почти обрывавшие стебли, на которых они держались, - все было изобильно, непомерных размеров, все жадно отдавалось жаркому солнцу.
Пока строили блиндажи и копали окопы, командирам разрешили занять ближние к реке дома. Соковнину достался продавленный широкий диван в маленьком домике, укрытом, как беседка, вьющимся виноградом. Все в этом тишайшем городке было вопреки войне и уничтожению. Яблоки уже вызревали в садах, и украинская большая луна с колдовской силой лила свет, и все в тени широких деревьев, казалось, было предназначено для счастья и встреч… Приходила ночь, и не было видно ни окопов, которые уже тянулись на речном берегу, ни порванных сброшенной накануне бомбой проводов телеграфа.
В низенькой комнатке, где ночевал Соковнин, соседствовало с ним неизбывное горе. Все вдруг было сдвинуто с места в этом маленьком домике с трудовой его жизнью. Откуда-то из-под Одессы и Винницы наехали сородичи, изнесчастившиеся, с детьми, с жалким скарбом, сразу ставшие бездомными. Маленькие дети со скорбными лицами старичков глядели с ужасом на небо, откуда на всем их пути через степь сыпалась смерть. К нему, Соковнину, с вопрошающей надеждой были обращены теперь лица стариков и детей, и семиклассницы, черненькой, с библейскими глазами, винницкой школьницы Раечки. Был и круглый стол в беседке, где обычно мирно собиралась вечерами семья, и кружевное отражение листьев вьющегося винограда на лунной дорожке, и блеск ночной реки, на которой уже не горел огонек на дальней лодке рыбака… Уже предстояло очистить от жителей и эту приречную часть, где ржавыми отвалами рыжела выброшенная из окопов земля и где вскоре ожидались бои.
В чистоте летнего вечера, со школьническим прилежанием сложив на коленях руки, Раечка, точно на уроке, ждала объяснения чудовищной жестокости врага. И куда, в какую неизвестность предстояло идти сейчас дальше?
Три недели назад полк понес значительные потери в бою. Капитан Ивлев и Костя Кедров пропали без вести. Первые утраты встречали на долгом пути. Как можно было объяснить сложное движение войны этой по-ученически настойчивой девочке? Она тосковала. Все было сорвано с места, брошена любимая школа, покинут город детства: она была здесь одна, без родителей, с какими-то дальними сородичами, - один из тех листьев, которые тысячами сорвала война…
- Но скажите: как жить, если так сломана жизнь? - спросила она с тоской.
- Жизнь не сломана, Раечка, - сказал Соковнин, - именно за то мы и боремся, чтобы ее сохранить.
- А если у меня убьют отца и мать, - воскликнула она, - ведь они старики и беспомощные… это тоже будет значить, что жизнь не сломана? - Ему показалось, что она заплакала. При свете луны он увидел, что она только крепко, до боли, впилась в свою руку зубами. - Возьмите меня с собой, - сказала она голосом, полным решимости. - Я буду разведчицей… ну, санитаркой хотя бы. Вы не думайте, я сильная, я смогу дотащить на себе раненого… А здесь я пропаду!
Он с жалостью погладил ее холодную руку.
- Кончится война, Раечка, вы сможете больше сделать. Подумайте только, сколько после войны придется залечивать ран. Постарайтесь окончить школу, куда бы вас ни закинуло…
Вдруг где-то на вокзале часто-часто, срываясь, загукал товарный паровозик. Тонкий захлебывающийся гудок молочного завода на окраине ответил ему, и ночная тоскливая тревога простерлась над городом.