В одном из сел, где осталась Варя на несколько дней, она встретилась с незнакомым ей человеком, о котором только успела узнать, что работал он до войны в Кривом Роге. Вечером при свете коптилки в хате он участливо расспросил Варю, откуда она и куда идет. Она доверилась ему и рассказала о своем горе.
- Что же, неужели из родных никого не осталось? - спросил он.
- Был у мужа брат… да не знаю, где он. Тоже в Кривом Роге работал.
- А фамилия как?
Она поколебалась было, но назвала фамилию Макеева. Что-то, показалось ей в ту минуту, прошло по лицу человека, но он ничего не сказал ей. Только позднее и как бы мельком он спросил у нее:
- Километрах в пятнадцати отсюда есть хутор Елисаветовка… добраться туда сможете?
- Отчего же, - сказала она недоуменно, - я и не столько ходила.
- Так вот, спро́сите там Марию Стодолю… хорошая старушка, я ее знаю. Скажете, что от Николая Ивановича, - она вас приютит. Зимние месяцы проживете у нее, а там будет видно… по хозяйству поможете. Может, и брат вашего мужа найдется.
- А фамилия ваша как? - спросила она несмело.
- Николай Иванович - и всё… - ответил он уклончиво, и она так и не узнала о человеке, кто он.
Несколько дней спустя она ушла по направлению к хутору, на который он ей указал. Она шла степью, по пустынной дороге. Ее руки в коротких рукавах кофтенки зябли от ветра, уже обещавшего близкую зиму. Там, на западе, куда опускалось солнце, протянулись длинные, наполненные розовым негреющим светом и похожие на леденцы облачка. И розовые эти облачка, и земля, ярко и остро освещенная поднявшимися зеленями, - все могло бы походить на весеннюю пору, если бы не холодные краски осени и не желтые, как бы запотевшие под негреющим светом, жнивья. Хаты были уже обложены на зиму стеблями очерета, и низко, с торопливым шорохом крыльев, проносились стайки маленьких, точно литых скворцов.
К вечеру она пришла в хутор, затерянный с вишневыми своими садами в стороне от дороги. В доме, который разыскала она, было опрятно и чисто придирчивой, знакомой ей чистотой: некогда и она так же скоблила, и белила или мазала глиняный пол, и развешивала по стенам отглаженные до костяного блеска полотенца. Опрятная старушка зорко свежими молодыми глазами оглядела вошедшую.
- Вот уж и не знаю, как сказать о себе, - сказала Варя неуверенно. - Велел Николай Иванович мне вас разыскивать… а кто он такой, и не знаю.
Был уже поздний вечер, когда она рассказала старушке про все. Пахло чабрецом, глиняный пол был присыпан песком, и в расписной вазочке теплела седоватая травка с белой оторочкой по краю. В мирной тишине дома Варя особенно ощутила свою бездомность и одиночество.
- Ну что же, поживешь пока здесь… картошки для нас с тобой хватит, - сказала старушка добродушно. - Как он, Николай Иванович-то, поживает… не собирается к нам?
Но Варя не смогла ей ответить. Она только вспомнила, что говорил ей Макеев о людях, с которыми вместе ушел на трудное дело в степь… может быть, в их числе был и этот Николай Иванович?
- Вы, бабуся, не чуяли, - спросила она погодя, - говорят, наши теперь недалёко?
- Може, и недалеко, - сказала старушка уклончиво.
Позднее, уже устроив ее на ночлег, она призналась, что заходят иногда хорошие люди и приносят добрые вести.
В хутор Елисаветовку Макеев пришел в ноябре. По дороге сюда он узнал, что Красная Армия взяла Киев. Снег выпал недавно, и посредине деревенской улицы катались с горки на немецких ящиках из-под снарядов ошалевшие от полета, от звонкости морозца мальчишки. Они были так увлечены своим делом и такой стоял визг и крик, что ему дважды пришлось переспросить, где дом Марии Стодоли. Вскоре он подошел к занесенной снегом в последнюю метелицу хатке. Старушка, впустившая его, была в доме одна.
- Как, - спросила она позднее, когда уже узнала о нем все, - долго ли еще ждать-то?
- Теперь не долго, - ответил Макеев. - Киев наши взяли… слыхали?
- Ну, слава богу, - сказала она облегченно.
Макеев огляделся: в полутьме хаты трещал огонек в каганце.
- С кем живете-то? - спросил он, боясь услышать, что Вари здесь уже нет.
- Жинка одна еще со мной… да вы в ней не сомневайтесь, - успокоила она его.
Он не стал ее расспрашивать и ждал. Только по легкости быстрого движения за своей спиной он почувствовал, что вернулась в дом Варя. Он не оглянулся и дал ей раздеться. Лишь тогда, когда, поправляя намокшие волосы и мельком приглядываясь к незнакомцу, она прошла в угол хаты, он окликнул ее:
- Варя!
Она сделала к нему шаг и вгляделась.
- Александр Петрович… - только успела она сказать и, как переломленная надвое, повалилась к его ногам.
Он взял ее за плечи и долго держал перед собой, узнавая прекрасные и столь изменившиеся ее черты. Она была бледна смертельной бледностью, и сам он, вероятно, был бледен и долго не мог ничего сказать.
- Вот когда привелось нам свидеться, Варя, - произнес он наконец, отпуская ее. Но она продолжала сидеть на полу, обняв его за ногу и крепко прижавшись к ней щекой. - Где же… - спросил он было, но побоялся продолжить.
Она медленно покачала головой, поняв его вопрос, и он уже знал теперь, что ее первенца нет… Он поднял ее с пола и посадил рядом с собой на скамью. Но слез у нее не было, и покорность вдруг окаменевшего лица ужаснула его больше, чем если бы у нее хлынули слезы.
- В степи, Александр Петрович, схоронила… в голой самой степи. Занесло его теперь снегом. - И она опять не заплакала, ужасая его. - А Степа убит… из его полка Миколу Олексуна немцы раненого взяли. Через наше село проходил. Вот не думала я, Александр Петрович, что побачу еще вас… а немцы меня угоняли два раза, а мы поутикали от них. - Теперь она повернула к нему лицо и долгим, любящим и страдающим взглядом посмотрела ему в глаза. - Не узнать меня, Александр Петрович? - спросила она жалко. - Совсем старухой стала.
Но по тонкой краске, выступившей на ее скулах, он понял, что она хотела услышать другое… Ей шел только двадцать первый год, и мог ли он упрекнуть ее за то, что сильнее всего пережитого была в ней жажда жизни?
- Я еще и худшего ждал, что угнали тебя немцы в Германию, - сказал он наконец. - А мальчонку жалко, Варя… но разве было ему уцелеть, когда кругом такое?..
Она сидела, опустив голову, сплетя тонкие пальцы маленьких рук - та, прежняя, похожая на яблоньку, и, может быть, пережитое горе сделало только тоньше, значительнее ее девические черты.
- Я думала, Александр Петрович, совсем сиротой осталась… ни дома, ни близкого. А горя я приняла - не дай бог. - Редкие, крупные слезы потекли по ее щекам. - Что же, они, нимци-то, разорили нашу землю и так и уйдут? - спросила она вдруг. - Так и не зачтутся им наши слезы и кровь?
Он усмехнулся.
- Ну нет. На суде перед всем народом ответ держать будут. А счет у нас длинный. Ох, длинный наш счет.
Он сидел снова замкнутый, жесткий.
- Вы бы отдохнули, Александр Петрович, - сказала Варя робко. - Наверное, и не кушали ничего целый день?
Он только теперь почувствовал, как наголодался и нахолодался за сутки. Она подобрала его тяжелый полушубок и бережно повесила на гвоздь его шапку и шарф. И даже в том, как развешивала она его вещи, была женственная радость ее истосковавшейся души.
Был уже поздний час, когда Макеев вышел с Варей из дома. Снежок, выпавший к вечеру, свежо белел, и теперь в разорванных облаках, пробиваясь, ныряла луна, и воздух был чистый и потеплевший, как всегда после снега. Они прошли через двор и сели на опрокинутые сани.
- Вот что, Варя, если такое случилось… - сказал Макеев, глядя мимо, на занесенный снегом сарайчик. - Думал я о тебе не раз в глухую ночь и о мальчонке твоем думал. И давно уже решил для себя, что не останется он без отцовской руки, что бы со Степаном ни случилось. И вот тебе моя рука, Варя… не оставлю я тебя никогда, а где мой дом - там и для тебя всегда место найдется, пока свою жизнь не устроишь.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. При свете вырвавшейся на зимний простор луны он увидел ее глаза, полные печали и нежности.
- Александр Петрович… - только сказала она.
- А что не обижу тебя вовеки - об этом не сомневайся.
На рассвете, пообещав, что при первой возможности вернется за ней, он ушел. Варя проводила его до околицы. Было еще серо и мутно, и едва обозначались покатые крыши хат. Но уже пели петухи, они пели повсюду утренними голосами, и это значило, что день уже на подходе, уже за полем, на котором чернели в снегу неснятые стебли подсолнухов. За последним домом, в степи, они остановились.
- Берегите себя, Александр Петрович, - сказала она. - Боюсь я этой степи…
Минуту спустя, оглянувшись с косогора, он увидел ее - жалкую, вглядывающуюся сквозь туман ему вслед.
- Ты жди… я вернусь за тобой, - крикнул он, но она не услышала его слов, и только по исказившемуся ее лицу он понял, что она заплакала.