- Посчитаться надо. Забыл?
"Влип!" - думаю я и, увернувшись от удара, бью Фомина в подбородок.
Он наклоняет голову, идет на меня, словно бык.
Выбрасываю руку. Фомин отскакивает к стене. Потирая ушибленное место, говорит:
- Я думал - струсишь.
Я трусил, очень трусил. Но старался не показывать это. Почувствовал: покажешь - плохо будет. Когда Фомин ушел, я улыбнулся во весь рот, довольный собой.
До подъема еще два часа. Мне никто не мешает думать, и я вспоминаю Зою.
"С сердцем добрым и кротким…" - так написал Тургенев о Лизе Калитиной. Так я думаю о Зое. Героиня "Дворянского гнезда" жила в прошлом столетии. Зоя совсем не похожа на нее, но я связываю эти два имени в одно. Я перечитывал "Дворянское гнездо" раз пять и каждый раз убеждался: у Лизы Калитиной и Зои Петриной есть что-то общее. Но что? Я сравнивал их внешность - не подходит, прикидывал так и сяк - то же самое. Когда мне надоедало это, я говорил себе: "У них нет ничего общего. Просто я вбил это в голову".
Да и в самом деле, что может быть общего у наследницы богатого имения, ставшей монахиней, и у дочери советского инженера, прадед которого, возможно, был собственностью хозяев дворянского гнезда?
Я никогда не видел Зоиного отца, но почему-то думал: "Она похожа на него". От матери в Зое ничего нет. У ее матери волосы темные, у дочери они отливают рыжиной. Нос у Зои точеный, с горбинкой, у матери - вздернутый. Зоину мать природа наградила мощным бюстом, широкой спиной, а Зоя - само изящество. Я часто говорил ей:
- Поступай в балетную студию - примой будешь.
- Ну тебя! - отшучивалась Зоя.
Когда она уехала на Урал, я тосковал. Уже на следующий день стал ждать от нее весточку. Спрашивал почтальоншу:
- Есть мне?
- Пишут, - отвечала почтальонша.
Десять дней так отвечала. А потом пришло письмо. Помню, я притопал с работы - грязный, усталый, и увидел: из двери торчит конверт. Самый настоящий конверт с напечатанной типографским способом маркой! Несмотря на усталость, я чуть не бросился вприсядку. Зоя писала, что каждый день вспоминает меня. От счастья я весь вечер ходил хмельной, даже о голоде позабыл.
Зоины письма всегда при мне. Когда мне удается остаться в казарме одному - это случается до обидного редко - я достаю ее письма и смотрю на них. Просто смотрю. Я не перечитываю их потому, что помню каждую строчку наизусть. Зоины письма пахнут Зоей. Передать это словами нельзя.
Возвратилась Зоя через два месяца. За это время мы успели сказать в письмах многое и, когда встретились, несколько минут молчали, смущенные, потому что понимали: мы теперь не просто товарищи.
В те дни, когда я работал в первую смену, мы гуляли, ходили в кино. Разумеется, в "Авангард". У нас были там любимые места - те, на которых мы сидели в тот памятный вечер.
Я говорил кассирше всегда одно и то же:
- Два билета, пожалуйста. Десятый ряд, место первое и второе.
- Есть места получше, - отвечала кассирша. - Хотите?
- Не надо, - отказывался я.
Первое время кассирша удивлялась, потом перестала. С любопытством поглядывая на меня, отрывала два билета, совала их в окошечко:
- Ваши любимые.
Зоя всегда садилась около стены. Иногда прислонялась к ней, и тогда меня охватывала грусть. Казалось: Зоя поступает так нарочно. Я страдал, но ничего не говорил ей. Она сама все поняла. За эту чуткость я и люблю Зою. И не только люблю - горжусь, что у меня, Георгия Саблина, такая девушка. Ивлев уже всей роте раструбил о Зоиной красоте.
- Девчонка у Саблина - высший класс, - сообщает Витька всем.
Я помалкиваю, напускаю на себя равнодушный вид, а внутри все поет. Приятно, черт побери, когда хвалят ту, с которой переписываешься.
9
- Часовой на посту - хозяин! - часто говорит старшина. - Ему даже я не указ.
Это мне нравится. Нравится, что часового никто, кроме разводящего и карнача, не имеет права снять с поста. Часовой даже командиру роты не подчиняется. Запросто может пальнуть, если тот приблизится к объекту и не отзовется на окрик. Колька чуть самого Коркина не ухлопал.
Стоял на посту, мурлыкал что-то. Глядь - Коркин пыхтит.
- Стой! - крикнул Колька.
Коркин - ноль внимания.
- Стой! Стрелять буду!
- Свои, - пророкотал лейтенант.
- Ни с места!
- Не узнаете разве? - рассердился Коркин.
Колька затвором щелкнул:
- Ложись!
- Вы что, с ума сошли?
- До трех считаю, - сказал Колька. - При счете "три" огонь открываю без предупреждения. Раз… два…
Лейтенант, естественно, в сугроб плюхнулся. Минут двадцать лежал и ругался, пока разводящий не подоспел.
Позже, в караулке, он обозвал Кольку сукиным сыном и… наградил увольнительной в город.
- Вот с кого пример брать надо! - громогласно заявил лейтенант. - Я думал, он сдрейфит, а он "ложись" - и никаких гвоздей!
Лично я мечтаю задержать генерала - сразу в отпуск отправят. С Зоей повидаться хочется. Кажется, сто лет не виделись. Как она там? Письма хорошие пишет, но ведь бумага все выдержит, в письме что угодно написать можно. Я, например, пишу ей, что скучаю, что вспоминаю ее каждый день. А это не так. Скучать я, конечно, скучаю, а вот вспоминаю не каждый день. Иной раз так намотаешься, что только одно на уме - всхрапнуть бы.
В караул я хожу охотно. Караул для меня все равно, что санаторий: хочешь стой, хочешь пой, хочешь к стенке прислонись, И главное - никто не мешает думать. А думаю я о предстоящей отправке на фронт, о Зое и, конечно, о матери. Вот только о матери думается мало и почему-то всегда в последнюю очередь. Понимаю: это плохо, но ничего поделать не могу - так уж мои мозги устроены.
Вначале мне фронт представляется: пороховой смрад, свист пуль, взрывы. Убивают командира. Наша рота отходит. Немцы совсем близко. Еще немного - и они ворвутся в окопы.
- Ни шагу назад! - Я поднимаюсь во весь рост. - Вперед! За Родину!
Мы преследуем фашистов. Потом меня вызывают в штаб. Поздравляют, присваивают офицерское звание, награждают орденом.
Неправдоподобно? Чепуха! Кто воевал, тот утверждает: на фронте не такое случается.
Я приезжаю в отпуск. Зоя смотрит на мои погоны, удивленно спрашивает:
- Ты уже офицер? И даже орденом награжден?
- Как видишь, - отвечаю я.
- После войны что собираешься делать?
- Служить! У меня, понимаешь, военный талант обнаружился. Все говорят, из меня полководец получится. Быть тебе, Зойка, генеральшей!
Зоя смеется.
Возникает лицо матери. Она смотрит на меня с тихой радостью, говорит, обращаясь к соседям:
- Вот и он нашел место в жизни…
Хорошо, если мечты сбудутся. Только я не верю в это. Но мечтать приятно, и я мечтаю…
Назначают меня всегда на один и тот же объект, на дрова. Это не ахти какой пост. Возле знамени стоять, конечно, почетней. Но к знамени - бархатному полотнищу с золотыми буквами - назначают только отличников боевой и политической подготовки. Недавно мне чуть-чуть не посчастливилось.
Мы ждали начальство. Коркин приказал старшине отобрать двух бойцов гренадерского роста. Выбор пал на меня и еще на одного парня.
- Порядочек! - пророкотал Коркин, оглядев нас с головы до ног.
И тут в казарму вошел Старухин. Узнав в чем дело, отозвал лейтенанта, стал что-то доказывать ему. Коркин возражал. Старухин качал головой. Коркин гукнул на всю казарму, кинул на Старухина сердитый взгляд, приказал старшине:
- Отставить!
Я не очень огорчился - мне и у дров хорошо. Особенно днем, когда снег искрится, когда воздух прозрачен и чист. Мороз прохожих подгоняет, а я холода не ощущаю: на мне овчинный тулуп и валенки. Тулуп коротковат, но мне все равно тепло.
Перед выходом на пост Казанцев напутствует нас:
- Зорче смотрите, ребята! По Волге шваль разная к дровам подъезжает и тащит их.
Мне кажется, старшина просто страх нагоняет. Кому придет в голову красть осиновые бревна с гнильцой в сердцевине, с налипшим на них льдом? Такое бревно и пятерым не поднять.
Бревна лежат на берегу Волги. Сколько их тут - не знаю. Может, сто кубометров, может, тысяча - я в этом не разбираюсь. Но много. Встанешь на одном конце - другого не видно. Я НП посередине устраиваю - там, где бревна образуют гору. С нее все видно. Видны тоненькие нити тропинок, проложенных через Волгу. По ним пешеходы идут, издали похожие на муравьев. Уткнувшись носами в берег, стоят баржи и катера, занесенные снегом. Не люблю смотреть на них - они кажутся мне мертвыми. Я покойников с детства боюсь. Когда на нашей улице раз давался похоронный марш, я под кровать залезал. Выбирался оттуда только, когда похоронная процессия сворачивала к крематорию. Он от нашего дома - две остановки. Ребята ходили туда, а я - избави бог. Ребята божились: покойники приподнимаются, когда их в печь суют. На меня это впечатление произвело. Даже теперь мерещатся мне охваченные пламенем мертвецы, встающие из гробов. Чаще всего они мерещатся ночью, когда я на посту стою. Вот и сегодня мне в ночь заступать.
Разводящий ушел вместе с Фоминым: он охранял "объект" до меня, и я остался один.
Ветер выл, как стая голодных волков. Дымился снег, Впереди белела Волга, позади смутно вырисовывались амбары и лабазы, похожие издали на средневековые крепости. Над дверью двухэтажного домика с узкими, словно бойницы, окнами раскачивалась синяя лампочка, отбрасывая тень, принимавшую причудливые формы. Страх навалился на меня, но я храбро шагнул вперед - туда, где лежали бревна. Тугой порыв ветра ударил в лицо и чуть не опрокинул. Я отпрянул назад и проклял все на свете.
- Солдат?