Владелец рюкзака молчал. Вначале это просто удивляло меня, потом начало раздражать. "Самый настоящий грабеж!" - решил я и крикнул:
- Положи все на место, Фомин!
Жулик вздрогнул.
- Кто?.. Что?.. Откуда мою фамилию знаешь?
- Знаю! - объявил я.
- А ну покажись - кто таков? - потребовал Фомин.
Я спрыгнул вниз. Спрыгнул и понял: "Глупо!" У меня часто бывало так: сперва сделаю, потом начинаю думать. Хоть эти парни и были ненавистны мне, я все же остерегался их: "Шпана есть шпана. Пырнул финкой и…"
Из соседних купе высунулись взлохмаченные физиономии. Проснулся весь вагон. Только папаша спал сном праведника.
Никто не вмешивался. Все ждали, что произойдет дальше.
- А-а… - разочарованно произнес Фомин. - Это ты? Сейчас я из тебя котлету сделаю.
- Только посмей! - Петров тоже спрыгнул вниз.
- И ты хочешь? - Фомин ухмыльнулся, - Да я вас двоих одной соплей перешибу.
- Не перешибешь, - сказал Колька и загородил меня.
Со стороны это, должно быть, выглядело смешно: большой и маленький, Пат и Паташон, и маленький защищает большого.
Все заулыбались. Даже Ярчук улыбнулся. Потянул дружка за рукав:
- Оставь их.
Фомин стал собирать банки, свертки.
- Ничего не трогай! - срывающимся от волнения голосом крикнул Колька.
- Заткнись! - прошипел Фомин.
"Дурак, - подумал я о Кольке. - Сейчас накостыляют нам".
Фомин направил луч на Николая, спросил с издевкой:
- Вдаришь?
Я не успел сообразить - Колька выбросил кулак.
- Псих! - завопил Фомин. Сунул руку в карман.
Я понял, что обозначает этот жест. Внутри что-то оборвалось.
- Оставь их, - повторил Ярчук. - После поквитаемся.
Когда мы влезли на полку, Колька сказал:
- А ты, оказывается, смелый!
Я промолчал. Я не считал себя храбрецом, но Колькина похвала польстила мне.
- А я испугался, - признался Колька и всхлипнул.
Спать не хотелось. Вагон тоже не спал. Долетали голоса:
- …молодцы!
- …маленький особенно!
Показалось лицо владельца рюкзака.
- Это вам, ребятки. - Он протянул сверток, в котором оказалась ветчина, нарезанная тоненько, как в довоенное время.
Я обрадовался, а Колька удивленно спросил:
- Откуда такая?
- Отец принес.
- Отец?
- Отец. Он у меня агент… агент по снабжению. - Владелец рюкзака произнес последние слова с такой гордостью, словно его отец был маршалом или наркомом. - У нас дома такая ветчина не переводится.
- Значит, твой отец жулик. - Колька возвратил ветчину и добавил: - Жуликов стрелять надо!
5
В Горький поезд прибыл с опозданием. Мы вышли на привокзальную площадь. Длинными космами стлалась поземка, ветер швырял в лицо сухой, колючий снег. В центре площади на месте клумбы возвышался сугроб, на скамейках лежал снег, слегка припорошенный паровозной гарью. Я вспомнил все, что знал о Горьком - и городе, и писателе - и стал рассказывать об этом.
Меня никто не слушал. Все поеживались от пронизывавшего до костей ветра, с тоской поглядывали на вокзальные двери, из которых вырывались клубы пара. Все старались встать так, чтобы не он, а кто-нибудь другой подставлял бы ветру свою спину.
Папаша пересчитал нас - на этот раз без моей помощи: теперь мы не бродили, как в Москве, по привокзальной площади, стояли кучей, прижимая ладони к щекам.
- Пошли, сынки, - буднично сказал папаша, убедившись, что нас по-прежнему пятьдесят шесть.
Мы как стояли кучей, так и двинулись, зябко поводя плечами, стараясь держаться поближе друг к другу.
- Не табуном, не табуном! - спохватился папаша и приказал нам разбиться по двое.
Мы встали по два в ряд и пошли по булыжной мостовой в город, задернутый серой морозной пеленой.
- Далеко идти? - спросил я папашу: было очень холодно, ходить пешком я не привык.
- Километра четыре, - ответил папаша.
- Ого! - воскликнул я п подумал про себя: "Теперь на трамвае не покатаешься. Теперь всегда пешком придется".
Ветер не стихал. Обледенелые ветки постукивали одна о другую. "Как мертвецы костяшками", - почему-то решил я. Булыжники на мостовой, тоже обледенелые, блестели, словно отполированное дерево.
Повалил снег. Я позабыл дома шарф, и теперь острые, как гречневая крупа, снежинки, попадая за воротник, обжигали спину, вызывали озноб. Тело покрывалось пупырышками, деревенели ноги.
Одет я был неважно: кожаная куртка без теплой подкладки - вся в латках и штопке, брюки из "чертовой кожи" - хлопчатобумажной ткани в рубчик, напоминавшей брезент, парусиновые полуботинки, выкрашенные остатками гуталина в черный цвет.
Прохожие прятали носы в воротники, а мне спрятать нос было некуда - воротник моей куртки не поднимался.
Над крышами клубились дымки Я позавидовал тем, кто сидит сейчас в тепле, и пожалел о том, что попал в Горький, а не в Ташкент или Самарканд. Захотелось крепкого чая, пусть без сахара, но обязательно крепкого, обжигающего нутро, дающего хоть на несколько секунд ощущение сытости.
Снег валил и валил. Сугробы росли прямо на глазах, и скоро весь город стал казаться мне одним огромным сугробом с торчащими из него трубами. Маленькие, без прицепов, трамваи напоминали плывущие по каналу катера. Около магазинов с залепленными вывесками не было ни души. В Горьком с продуктами, наверное, еще хуже, чем в Москве. Люди в гражданской одежде встречались редко, военные же попадались на каждом шагу. Небольшие группы солдат топали в сопровождении сержантов вольным шагом, а подразделения под командой офицеров "держали ножку" и пели - над колоннами клубился пар.
Ребята о чем-то спрашивали друг друга, даже шутили. Я их не слышал - совсем окоченел. Подошел к папаше и спросил, с трудом двигая онемевшими губами:
- Далеко еще?
- Вона! - Папаша показал на дом с колоннами, стоявший на горке, а лучше сказать на какой-то припухлости, которую огибала трамвайная линия.
Я подумал, что до этого дома проще было бы доехать на трамвае, а не тащиться пешком через весь город. Но я только подумал так - вслух ничего не сказал: говорить было бесполезно - мы уже прибыли.
В доме с колоннами до войны был клуб - об этом напоминали огромные буквы, сделанные из гипса, намертво прикрепленные к фасаду. В этом клубе, должно быть, устраивались танцевальные вечера: оркестранты дули, округлив щеки, в блестящие трубы, пианист, растопырив пальцы, ударял по клавишам, дирижер разводил в стороны руки, словно собирался заключить в объятия весь оркестр, ударник творил чудеса: подбрасывал барабанные палочки, проводил металлической кистью по медному диску, как будто счищал с него пыль, нажимал на педаль, отчего одна из "тарелок" подпрыгивала и звучно шлепалась на другую. В клубе шелестели платья, пахло духами. Возбужденные музыкой сияющие женщины выбегали в фойе повертеться перед зеркалом, окантованным позолоченным багетом; мужчины окидывали их оценивающими взглядами, задерживали глаза на наиболее стройных и красивых; женщины в свою очередь посматривали на мужчин, отмечая про себя, кто из них симпатичный, а кто нет.
До войны в клубе было празднично, весело. А теперь в зрительном зале с огромными - от пола до потолка - окнами стояли по обе стороны двухэтажные нары без матрацев. Я взглянул на них: "Неужели спать придется на голых досках?"
За окнами виднелись крыши, занесенные снегом. Окна были и на левой, и на правой стороне - одно подле другого. Они создавали впечатление пространства. Казалось, мы находимся не в помещении, а на улице. Может быть, поэтому я не мог согреться.
Папаша куда-то ушел. Вместо него появились двое - старший лейтенант и старшина.
Старший лейтенант понравился мне сразу. Лет двадцати семи, плотный, с чуть кривоватыми ногами, какие бывают у кавалеристов, с полными, как у женщины, ляжками, в хромовых сапогах с приспущенными голенищами, он все время наматывал на палец рыжеватую прядь и улыбался, показывая рот, набитый золотыми зубами.
- Здорово, орлы! - весело сказал старший лейтенант.
"Орлы" заулыбались и ответили вразнобой:
- Здрасте…
- Привет…
- Наше вам…
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! - крикнул я.
Старший лейтенант хлопнул себя по ляжкам и захохотал, ослепив нас золотом зубов. Петров подтолкнул меня, прошептал восхищенно:
- Во дает!
"Точно!" - подумал я. Старший лейтенант действительно "давал" - такого заразительного смеха слышать мне не приходилось.
- Детский сад… Как пить дать, детский сад, - проговорил старший лейтенант, вытирая запястьем выступившие слезы. Обернувшись к старшине, добавил: - Сыроват, старшина, материальчик? А?
Старшина молча кивнул.
Был он прямой, как палка, и такой же тонкий, туго перехваченный в талии ремнем, отчего казался состоящим из двух половинок, на одной из которых выделялось лицо нездорового, землистого оттенка с маленьким упрямым ртом, а на другой - начищенные до блеска офицерские сапоги, плотно облегающие икры.
Продолжая улыбаться, старший лейтенант сказал нам, что он командир нашей роты - Старухин.
- А это, - старший лейтенант кивнул на своего спутника, - старшина роты Казанцев. - Обернувшись к нему, приказал: - Приступайте к своим обязанностям, товарищ старшина!
Казанцев щелкнул каблуками, вздернул сжатую в кулак руку к виску, распрямил пальцы, сказал: "Есть!" - и резко бросил руку вниз. Получилось это красиво, ловко. Я решил: "Надо будет научиться козырять точно так же".
Старший лейтенант ушел, одарив нас напоследок сиянием своих зубов. После его ухода Казанцев обвел нас недобрым взглядом и сказал отрывисто, словно затвор взвел: