В тот вечер, когда он обо всем мне рассказал, мы с ним поменялись ролями. Это у него занятия кончились раньше, чем у меня, это он помахал мне из кафе (где я так часто сиделв засаде, ожидая хоть кого-нибудь, с кем можно поговорить). Мик даже занял тот самый столик у окна, за которым я ожидал бедного Фери в не такой уж давний день, когда уверял его, будто он еще не на пороге смерти. Подходя теперь к Мику, я заметил, как он бросает плотоядные взгляды на пару у стойки бара - точнее, на одного из членов пары, великолепного представителя арийской расы, немца, австрийца или шведа, двадцатилетнего парня, весьма соблазнительного в своих модных кожаных штанах, с гривой белокурых волос и улыбкой на веснушчатом лице, напоминающем веселую рожицу на приколотом к лацкану значке. (Второй член этой пары был французом средних лет с бородкой и по-студенчески обернутым вокруг шеи красным шерстяным шарфом.) Значит, подумал я, усаживаясь напротив бледного и еще более небритого, чем обычно, Мика, каковы бы ни были его проблемы - а об их характере я догадывался, - по крайней мере вкуса к смазливым мордашкам он не утратил.
И действительно, когда я собрался спросить Мика, в чем дело, он немедленно замахал на меня руками, призывая к молчанию, чтобы иметь возможность слышать игривый разговору стойки бара. Говорил, понятно, по большей части француз, и то, что нам удавалось подслушать, было буквально цитатой из руководства по соблазнению малолеток. Присутствовали все необходимые элементы - болтовня обо всем на свете, кроме того, что представляло главный интерес, кокетливое сравнение возраста (паренек, Франц, оказался девятнадцатилетним), снисходительное добродушное пощелкивание языком по поводу вредных привычек молодежи ("Tu fumes trop, tu sais"), обязательная ссылка на нравы Древней Греции ("Ah oui, les Grecs…" - пробормотал Франц на своем гнусавом французском: тут и ему стало все понятно) и, наконец, когда мы с Миком уже гадали, чем дело кончится, - недвусмысленное предложение. Дальше все пошло как по маслу. После примерно семи секунд положенных по протоколу размышлений веснушчатый Франц кивнул, сунул в пепельницу недокуренную сигарету, нагнулся, чтобы спрятать мятую пачку "Мальборо" в одном из своих толстых шерстяных гольфов (продемонстрировав при это весьма сексуально поцарапанное колено), и последовал за потасканным лягушатником.
Мик откинулся на стуле и улыбнулся мне.
- Я и сам бы лучше не справился, - сказал он. - Надеюсь, ты слушал и мотал на ус?
- Зачем ты хотел со мной встретиться? - спросил я.
Тут нас отвлек официант, принявший у меня заказ. Потом Мик, улыбка которого исчезла, словно ее смахнул с его лица дворник (опять Мик был прежним, быстро меняющим грим актером), проговорил:
- Я хотел, чтобы ты узнал первым, - и после короткой паузы добавил: - У меня это.
- Что "это"?
- Сладчайший Иисус, Гидеон, как ты думаешь, что у меня может быть? Чувство ритма? - Он закурил сигарету. - СПИД, что же еще. Ох, только, пожалуйста, не говори всяких глупостей… - его пальцы застыли в
воздухе, как пара ворон на заборе, - и банальностей. Это официальное заявление.
На самом деле, хоть Мику я этого и не сказал, его слова не оказались для меня сюрпризом; до этого момента я, правда, питал надежду на то, что раз Мик при его образе жизни СПИДа не подцепил, болезнь эта не может быть так беспощадна, как о ней говорят. Теперь же я точно знал, что страшные слухи правдивы.
Однако мне предстояло открыть для себя, что можно испытать шок, даже когда слышишь давно ожидаемое сообщение; мне не понадобилось прибегать к вежливому выражению сочувствия или, как сказал бы Барри, делать искреннее лицо. Я уже писал о том, что сначала Мик мне не нравился - в основном, наверное, потому, что был просто не в моем вкусе, - но потом я узнал его лучше, а, как кто-то сказал, наши самые близкие друзья не те, кто больше всего нам симпатичен, а те, кого мы знаем дольше всего.
Меня поразило, как тогда в квартире Фери, полное отсутствие истеричности, сентиментальности. Мик спокойно рассказал мне о появившихся у него симптомах - особенно о мучившем его несколько недель поносе, сделавшем его жизнь постоянным кошмаром (особенно он боялся, по его словам, обкакаться на занятии) и наконец заставившем его обратиться к врачу, который как раз накануне и сообщил ему страшный диагноз. Тот самый Мик, который перебрал неисчислимое множество "крра-а-асавчиков", отбрасывая их, как потерявшую вкус жвачку, стоило выветриться новизне ощущений, оказался способен говорить со мной о своей смертельной болезни, проявляя всю ту зрелость, которой ему не хватало в бесконечных сексуальных похождениях, приведших его к печальному концу.
Вскоре после этого разговора Мик ушел из "Берлица", но, в отличие от Фери, не потерял со мной контакта. Он часто звонил в "Вольтер", интересуясь школьными сплетнями (я к тому времени почти ничего не мог ему рассказать), потом делился собственными новостями (хотя насчет своего здоровья предпочитал не распространяться): Мик добровольно начал принимать участие в работе появившихся тогда многочисленных обществ и групп, помогающих заболевшим СПИДом. Однажды он предложил мне принять участие в проводимом каждые две недели собрании такого общества; я согласился, и мы договорились перед собранием выпить во "Флоре" - "как в старые добрые времена", по словам Мика. Потом, уже прощаясь, он предупредил меня: "Не удивляйся, когда увидишь, как я изменился". Мик не стал уточнять, что имеет в виду, а я не переспросил; однако, отправляясь на встречу, приготовился к худшему.
Я не мог, как выяснилось, ошибиться сильнее: Мик, которого я увидел на террасе "Флоры", увидел с изумлением, граничащим с остолбенением, выглядел на десять лет моложе и здоровее того парня, которого я знал по "Берлицу". Он постригся, и ровный ежик придавал ему вид не смертельно больного человека, а собранного современного бизнесмена. Свой заношенный плащ на алой подкладке Мик сменил на спортивный дождевик, распахнутый ворот которого позволял видеть чистый свежевыглаженный комбинезон. И вместо сигарет "Рамсес", которыми он бахвалился в "Берлице", Мик курил теперь дорогие "Диск Блю". Что касается цвета лица, то его можно было назвать интересной бледностью. СПИД, не мог я не подумать, оказался Мику к лицу.
Когда я сказал Мику, насколько больше мне нравится его новый имидж, вложив в эти слова всю свою искренность (тут мне не приходилось кривить душой), чтобы показать: это не пустой комплимент, - он посмеялся тому, что его "рабочая одежда", как он ее назвал, могла произвести на меня впечатление крика моды. В обычных обстоятельствах я счел бы такую небрежность просто еще одной позой, но теперь я поверил Мику, тем более что он все время посматривал на часы: ему явно не терпелось отправиться на собрание своей группы.
Я допил кофе, расплатился за нас обоих - Мик, в конце концов, был безработным - и был готов отправляться, когда Мик повернулся ко мне.
- Послушай, Гидеон, - спокойно сказал он, - надеюсь, ты понимаешь, что сегодня будешь кем-то вроде аутсайдера.
- Аутсайдера?
- Ага.
- Не понимаю. Это ж только для геев, разве нет?
- Дело тут вот в чем: у тебя-то СПИДа нет. - Он посмотрел мне в глаза. - Ведь нет?
- Нет.
- Ну так вот: там ты будешь единственным, кто не болен СПИДом. Теперь понимаешь?
- Постой, постой. Ты хочешь сказать…
- Я хочу сказать, что ты будешь гостем, а не одним из нас. Не забывай: они все бойцы. Ты ведь знаешь геев, которые не желают разговаривать ни с кем, кроме других геев? Вот и эти ребята общаются только с теми, у кого, как и у них самих, СПИД. Так что лучше не упоминай о том, что у тебя его нет.
В такое невозможно было поверить. Как и любой гомосексуал, я был вынужден научиться жить изгоем в окружении большинства - лиц традиционной ориентации. Теперь же из-за того, что я не утратил здоровья, из-за того, что удовольствия гомосексуальности должны были капитулировать перед воинствующей, если можно так выразиться, СПИДностью, я должен был пережить изгнание заново - и от рук таких же геев, как я сам!
- Ситуация изменилась, Гидеон, - сказал Мик. - Мы нашли идею… мы сами стали идеей! Кто не с нами, тот против нас.
- Ради бога, Мик! Я-то с вами!
- Нет, раз ты чист. Для них, - "И для тебя, Мик?" - задал я себе вопрос, - ты анахронизм. Ты не имеешь значения. Мне очень жаль, но так оно и есть. Так что говори как можно меньше, ладно? Просто будь самим собой и молча улыбайся.
- Буду просто источать шарм, - буркнул я.
- Не надо ничего источать, - посоветовал Мик, беря со стола пухлую папку с какими-то бумагами. - Просто будь милым.
Собрание проходило в мрачной, как газовый счетчик, atelier на одной из улиц Монпарнаса, откуда давно исчезли все следы богемной красочности, если она там когда-то и была; единственным признаком сомнительного прошлого оставался неистребимый запах дешевой косметики. Когда мы пришли, несколько запоздав, несмотря на все старания, Мик как прирожденный активист тут же поспешил к "товарищам" и принялся обсуждать распространение каких-то отпечатанных на ротапринте листовок, - совсем как на partouze, бросив меня в одиночестве. Я неожиданно снова почувствовал себя ненужным и бросающимся в глаза - бросающимся в глаза из-за собственной непохожести, как когда-то в "Непотребном своднике".