Разбуженный песней, Ермоха приподнял голову, осоловело посмотрел вокруг и, может быть, впервые за всю жизнь изменил своей "Ласточке", подхватил служивскую:
Ата-ман стучит в око-о-ошко,
Гото-о-вьте сына своего-о-о,
Каза-а-ачий сын давно гото-овый,
И ко-онь об-седланный сто-оит.
Платоновна с раннего утра поджидала Егора. По случаю праздника и проводов Егора дома был и Михаил. Он первый увидел в улице пароконную подводу, узнал брата.
- Приехал! Егор наш приехал! - радостно воскликнул он и как был, в рубашке, без шапки, выбежал во двор открывать ворота.
В окно Платоновна увидела, что Егор приехал не один, и вот все в сопровождении Михаила вошли в избу - впереди проспавшийся Ермоха.
- Здравствуй, хозяюшка! С праздником! - приветствовал он Платоновну, снимая шапку и охлопывая ею куржак с бороды.
Отвечая на приветствие, Платоновна внимательно присматривалась к незнакомой молодой гостье. Когда Егор, сбросив с себя доху, помог Насте снять верхнюю одежду, перед глазами Платоновны предстала статная молодица с высокой грудью и жгучими карими глазами под тонкими полудужьями черных бровей. Разрумяненное морозом лицо ее полыхало вишневым цветом. Очень к лицу Насте была ее одежда: и белый батистовый платок, стянутый узлом на затылке, и голубая, с кружевным воротником кофта; полнеющий стан обтянула широкая сборчатая юбка из черного сатина. На ногах у нее мастерски сшитые унты из гураньих лап.
"Красавица писаная", - подумала про себя Платоновна, сердцем почуяв в приезжей женщине любушку Егора.
Ермоха поспешил в ограду распрягать лошадей, занести в избу запасенные им для проводов Егора продукты. Вместе с Ермохой вышла и Настя. Михаила Платоновна спровадила к соседям, договориться с ними насчет совместной гулянки. На некоторое время Егор остался в избе вдвоем с матерью. Платоновна сразу же спросила про Настю. Егор хотя и ждал этого вопроса, однако смутился, на лице его пятнами выступил румянец.
- Молодуха-то? Это хозяйская невестка… была. Но видишь, мама, дело-то какое… - Егор еще более смутился, покраснел. - Пожениться мы с ней хотим после службы. Ну, словом, невеста моя.
- Невеста? Так она что же, овдовела?
- Да нет, не овдовела, но оно видишь как получилось: они ее обманом взяли за урода. Она его не любит, ушла от него, а у меня с нею любовь, вот уж год.
Ужас отобразился на лице Платоновны. Всплеснув руками, она обессиленно опустилась на скамью. Егор, переминаясь с ноги на ногу, с виноватым видом стоял перед нею. Не смея взглянуть на мать, он видел лишь опущенные на колени ее большие, огрубевшие от работы руки.
- Как же это случилось-то? - Голос Платоновны обиженно дрожал. - Чужую жену от живого мужа! Господи боже, и от людей стыд, и грех перед богом. Да и венчать-то вас никто не будет. Што ты, сынок мой милый, опомнись!
- Эх, мама, не то ты говоришь! - Егор, приосмелев, поднял голову, встретился взглядом с полными слез глазами матери. - Ты успокойся только, я тебе все расскажу. Вот отслужу - и все улажу. Кабы ты знала, мама, что это за человек! В сиротстве выросла, как я же, а уж девушка-то, всем взяла: и лицом - сама видела, какая красавица, - и умница, и характером по мне. Не противься, мама, потому што мне, окромя ее, никакую другую не надо, будь это хоть сама принцесса. Она, мама, и тебе-то поглянется.
Разговор оборвался на полуслове; в сенях послышались шаги.
В избу вошла Настя с четвертной бутылью спирта в руках, следом за нею Ермоха занес целую баранью тушу. По встревоженному виду Платоновны Настя догадалась, что разговор шел про нее, поняла, что матери не нравится поступок сына, и от стыда была готова провалиться сквозь землю. Хорошо, что в это время заговорил Ермоха, выручил вывел из неловкого положения.
- Принимай, Платоновна, продухту, - гудел старик, укладывая барана на скамью. - Настасья Федоровна, помогай, печь растапливай, где у вас топор? Изрубить надо мясо-то, а там у меня ишо сало курдючное фунтов пять лежит в санях, сейчас занесу. Варите, жарьте на двенадцать персонтий. Гульнем как следует, проводим нашего казака не хуже других.
Проводы казаков, как всегда, знаменовались в селе развеселыми гулянками. В компании, где гуляли Ушаковы, из восьми хозяйств набралось более двадцати человек. Для начала собрались в просторном, пятистенном доме Сафрона Анциферова. От Сафрона вся компания с песнями отправилась к Усачеву, от Усачева - к Игнату Козырю, от Козыря - к Платоновне.
Баранина и спирт, привезенные Ермохой, пригодились, Ермоха, впервые за многие годы гуляющий наравне с другими, то и дело запевал "Ласточку". Он успел уже перезнакомиться со всеми, приобрел себе новых друзей. К вечеру, когда веселая компания завалилась к Демиду Голобокову, гулеваны так понабрались, что еле держались на ногах, от пьяных голосов их гудела изба. Ермоха, сидя в обнимку с Сафроном, заплетающимся языком молол ему всякий вздор.
- Ишо и на свадьбе гульнем у Егора.
- Угу, - мотал головой Сафрон.
- Во-он она, невеста-то Егоркова, рядом с ним сидит, - с пьяной откровенностью хрипел Ермоха в заволосатевшее ухо Сафрона. - Отберем ее у Сеньки - и никаких гвоздей.
Опьяневший Сафрон, услыхав про гвозди, по-своему понял Ермоху.
- Да я же, сват, сам знаю холодную ковку, веди мне любого дикаря, в момент подкую.
В это время сидевший рядом Игнат Козырь запел:
Ох, да не вечор-то ли заря-а…
Сафрон вскинул косматой головой, подхватил басом:
Заря в око-о-ошечко зашла-а-а.
Да ли зашла-а-а.
Егор ни на минуту не отходил от Насти, утешал ее, зная, как тяжело переживает она предстоящую разлуку. С тяжелым сердцем смотрела на них Платоновна, из головы ее не выходил разговор с Егором о его несуразной любви к замужней женщине.
"Вуем ты взяла, молодуха, - думала она, глаз не сводя с Насти, - будь бы ты девушка или хотя бы вдова, лучше бы и не надо. Ну, а так уж не-ет, не подойдет".
И утешала себя надеждой, что все это произошло по молодости, по глупости. А пока служит Егор, повзрослеет, глядишь, образумится.
На следующий день, как ни старался атаман пораньше выпроводить служивых, это ему не удалось: прощанье казаков с родными - с обычными в этих случаях причитаниями, благословением и выпив кой - затянулось. Солнце подходило к полудню, когда по улицам села двинулись наконец толпы провожающих и среди них - казаки с оседланными конями в поводу.
Егор шел, окруженный толпой соседей и родственников. Гнедка его вел в поводу Ермоха. Правой рукой Егор прижимал к себе Настю, левой поддерживал плачущую мать, с другой стороны Платоновну вел под руку Михаил. Кто-то из них запел:
Часы последние доходя-а-ат,
Конец гулянью моему-у-у…
И все дружно подхватили:
Ча-а-асы последние-е-е дойдут,
Ме-е-еня в ка-за-аки за-а-а-берут.
На окраине, у старой березы, народу собралось, как на ярмарке. Разношерстная толпа эта все прибывала, густела. Со всего села собрались сюда и стар и млад. Тут и новобранцы в форменных полушубках, при шашках, и пожилые казаки, женщины, старики, молодежь, ребятишки, тут же в толпе и кони служивых. Все сбилось в кучу, перемешалось, гудит немолкнущий людской говор, пьяные выкрики, плач и причитания женщин, песни, переливчатые трели гармошки - все это слилось в один сплошной хаос звуков, из которого, как всплески воды во взволнованной непогодой реке, вырываются отдельные фразы, обрывки песен.
Ата-аман стучит в око-ошко-о…
- Кум Сафрон?
- Ванюша-а, кровинушка моя-а!..
- Господа старики!
- Дай мне сказать!
- Пятого провожаю, это как?
- Я и говорю ему: служи, Петька, служи, сукин сын, как мы служили, верой и правдой.
Среди толпы вертелся верхом на коне поселковый атаман Тимоха Кривой. По случаю провода казаков атаман в казачьем полушубке, в папахе с кокардой и при шашке.
- Воспода, внимание! - осипшим от пьянки и крика голосом хрипел атаман, размахивая зажатой в руке нагайкой. - Кончайте скорее за ради господа бога. Дядя Сафрон, выезжай хоть ты для начала со своим гвардейцем. Давайте, ребятушки, давайте! Платоновна, ну што ты, ей-богу, ведь не на каторгу мы их посылаем, все служили. Демид Прокопыч, давай пристраивайся вон за Сафроном. Это што же за беда такая, надо бы уже в станице быть подобру-то, а мы все ишо около березы канителимся. Сроду так не бывало, истинный бог.
Наконец вереница подвод с казаками и провожатыми тронулась. Почти все служивые ехали до станицы вместе с родными в санях и кошевках, оседланные кони их бежали рядом, привязанные к оглоблям. Егор, простившись наконец с матерью, с братом, с Ермохой и придерживая рукой шашку, кинулся догонять свою подводу, где сидела Настя, решившая проводить его до станицы. Припозднившись на прощании с родными, казаки заторопились, гнали лошадей, стараясь наверстать упущенное. Обгоняя один другого, цепляясь санями, с шумом, гамом, с веселой руганью устремились вперед.
- Гони-и-и!
- Давай, дава-а-ай!
- Куда тебя… черт несет?
- А ну, прибавь!
- Дай ходу-у-у!
Егор, стоя на одном колене, левой рукой держался за плечо Насти, правой, сорвав с головы папаху, долго махал ею, прощаясь с родными. Расстояние между ними все увеличивалось, быстро удалялось село, вот уже и толпа сельчан слилась в сплошное темное пятно. Только старуха береза долго еще маячила, возвышаясь над затуманенной темной массой села, но, все дальше и дальше отдаляясь, скрылась из виду и она.