- Да полно ты, Груня, разбудишь ребятишек-то. Ничего ишо не случилось, ну вызывают, поспрашивают там, на худой конец плетей всыпят - и всего делов.
- Шевелись, живее! - крикнул конвоир.
- Сейчас. - И, чувствуя, как к горлу подкатывается комок, прижал к груди жену, молча поцеловал ее и, не оглядываясь, вышел.
Дружинники привели Ефима к школе, у ворот которой стоял часовой.
"Вот она для чего пригодилась, школа-то, тюрьму из нее сделали", - подумал Ефим, поднимаясь на крыльцо.
В просторном коридоре, освещенном керосиновой лампой, человек пятнадцать вооруженных дружинников расположились кому как пришлось: иные сидят на скамьях, курят, иные на полу дремлют. Около двери часовой с винтовкой к ноге. Другая дверь вела в комнаты, где жил учитель, - туда и провели Ефима.
В просторной, светлой комнате, ярко освещенной висячей лампой, сидел за столом черноусый, гладко выбритый, кареглазый казак в погонах вахмистра.
- Здравствуй, Митрофан Иванович, - приветствовал его Ефим, подходя к столу.
- Здравствуй, - насмешливо сощурившись, ответил вахмистр и кивнул головой на табуретку: - Садись да скажи, чей, откудова, как бунтовать вздумал, казачеству изменять? Ну, что молчишь? Рассказывай!
Ефим сел.
- Чего мне рассказывать, без меня все вам известно. Ты вот сам-то скажи, по дружбе, для чего нас арестовываете?
- А ты не знаешь? Восставать супротив власти, народ бунтовать - это вы хорошо знали, а теперь незнайками прикидываетесь!
- Слушай, ведь мы же по письму генерала Шемелина поступили. Он же нам полное прощение посулил, вот мы и приехали, покорились по-хорошему, оружие сдали, чего еще?
- Мало ли что сулил вам Шемелин. Ишь чего захотели, простить вас, самый раз.
- Неужто казнить будете?
- А ты думал что, по головке вас погладим? Судить будем, и что присудят, то и получите.
- Митрофан Иванович, - Ефим ловил глазами взгляд сослуживца, продолжал униженно-просительным тоном, - на фронте-то помнишь, как я тебя выручил, а? От смерти отвел, ведь кабы не я тогда, хана бы тебе, верно?
- Ну верно, спасибо за выручку, пришлось бы такое тебе, и я бы выручил. - И, глядя поверх Ефима, крикнул в коридор: - Кожин!
В ту же минуту в комнате появился дружинник, дернул Ефима за рукав: "Пошли!"
Понял Ефим, что пощады ему не будет, и жгучий стыд опалил его за то, что унижался перед этим вот карателем.
- Гадина! - вскрикнул он, свирепея от возмущения, и, вскочив на ноги, выхватил из-под себя табуретку, размахнулся. Но тут за руку его схватил дружинник, на помощь ему из коридора подоспел второй, третий. Они вмиг одолели Ефима, поволокли его из комнаты, а он, отбиваясь, пинал их ногами, хрипел осипшим от злости, срывающимся на крик голосом: - Сволочи… кровопийцы… вашу мать…
Просторный класс, куда дружинники втолкнули Ефима, тускло освещала оплывшая стеариновая свеча, воткнутая в горлышко бутылки, что стояла на табуретке возле двери. При свете ее Ефим увидел сидящих и лежащих на голом полу своих товарищей, бывших повстанцев. Мало кто из них спал, большинство сидели понурив головы, изредка, переговариваясь, делились табаком-зеленухой, курили, при входе Ефима несколько оживились, подняли головы.
- Здоровоте, - все тем же охрипшим голосом приветствовал их Ефим.
В ответ недружно, вразнобой:
- Здорово.
- Здравствуй.
- Припозднился что-то.
- Проходи сюда, место есть, - пригласил из угла Сафьянников и, когда Ефим подошел, сел рядом с ним на пол, продолжил: - А мы уж думали, помилует тебя дружок-то твой Абакумов, пожалеет.
- Как же, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. Жалко, дружинник помешал, я его, гада, пригвоздил бы табуреткой-то.
Не спалось в эту ночь Козулину, как не спалось и посельщикам его, товарищам по восстанию и несчастью. Изредка вспыхивает короткий, грустный говорок, и все об одном и том же:
- Правду говорил Машуков-то.
- Как в воду глядел.
- Дураки, генералу поверили.
- Верно говорят, что дурного попа и в церкви бьют.
Вздохи, матюги, и снова тишина, гнетущая, от которой тоскливо сосет под ложечкой. Насилу дождались утра. Из окна школы стало видно улицу, дома, а у ворот школьной ограды накапливаются бабы с узелками и корзинками в руках, старухи, ребятишки. Их подходило все больше и больше, к восходу солнца у ворот собралась большая, шумливая толпа.
Все они, сбившись кучей, осаждали дружинников, преградивших им путь в школьную ограду. Через головы сгрудившихся у окна товарищей Ефим мельком увидел эту людскую толчею, где мелькали руки, лица, платки женщин, седые бороды и казачьи фуражки стариков, в числе которых Ефим увидел отца. Старик Прокопий что-то кричал, маячил, чертил рукой в воздухе. "Приговор общественный писать задумали старики", - догадался Ефим и помахал отцу рукой, - дескать, "понял", а про себя подумал: "Поможет ваш приговор, как мертвому припарки".
Как только передали еду, дверь закрыли, сельчан выпроводили за ограду. Арестованные расселись на школьном полу кружками и занялись едой. Мимолетное свидание со своими всколыхнуло, приоживило их, потому и не молкнет среди них теперь говор:
- Насчет приговору-то общественного слыхали?
- Старики дело задумали, всем-то обществом возьмутся, могут вызволить.
- В Даурию не направили бы, там и сказнить могут.
- Да казнить-то не должны бы. Ведь мы же по доброй воле явились к ним, плетей, пожалуй, разживемся.
- Э-э, хватит умирать раньше смерти, чему быть, того не миновать. Кузьма, плесни-ка мне молока.
Едва успели позавтракать, как снаружи загремел замок, дверь открылась, и в класс вошел сивобородый дружинник с тремя нашивками на погонах. В руках урядника список; заглядывая в него, выкликал он семь человек, скомандовал:
- Выходи!
Сразу же затихли разговоры, лишь один кто-то высказал догадку:
- Наверно, освободят.
- Навряд ли, - ответил другой.
А тех в ограде построили по двое, окружили конным конвоем, погнали. Оставшиеся в школе товарищи уведенных столпились у окон и долго, пока те не скрылись из виду, смотрели им вслед.
День прошел в томительном ожидании, у всех на уме: что-то будет дальше, скоро ли возьмут и нас, вернутся ли те семеро?
Они не вернулись. А назавтра вечером, едва стемнело, снаружи опять загремел замок и в классе снова появился тот же сивобородый дружинник с фонарем и списком в руке. За его спиной виднелись другие, с винтовками, при шашках, а один даже с ручным пулеметом.
- Ваулин Иван!
- Я.
- Выходи!
- Куда же вы меня на ночь-то глядя?
- Не рассуждать.
- Все ясно. - Голос Ивана сорвался на низкие стенящие нотки. - Прощайте, товарищи, виноват я перед вами, не отговорил вас, а теперь вот и сам.
- Новокрещин Иван.
- Я. Боже ты мой! Вот она, смерть-то наша. Прощайте, ребята, не поминайте лихом, может, моих увидите…
- Якимов Андрон.
- Все, концы нам, Ванюша, братишка. - Братья обнялись.
- Якимов Иван.
- Ну вот, и до меня дошло. Сейчас! Дайте хоть обуться-то, - Иван торопливо начал натягивать чулки, ичиги, пошарил руками вокруг себя на полу: - Где подвязка-то?
- Живо ты там, ну!
- Сейчас, сейчас.
- Каргин Василий!
- Я Каргин.
- Выходи быстро.
- Не торопи, сволочь, гад ползучий! - Каргин, боевой статный казак, кавалер трех георгиевских крестов, поднялся с полу, не торопясь стал надевать шинель. Руки его дрожали, застегивая крючки, а голос звенел, усиленный злобой: - Ночь-то долга, успеете, может, захлебнетесь кровью нашей, палачи. Ничего-о, подойдет и ваш черед…
- Ты еще говорить! А ну, взять его!
Двое дюжих дружинников схватили Василия за руки, потащили, а он, напрягая голос, продолжал костерить карателей:
- Палачи-и, растакую вашу мать…
И уже оттуда, со двора, донесся его гневный крик:
- Люди, посельщики! Убивать нас ведут, расстреливать…
Звонкий голос его смолк, оборвался внезапно, а сам Василий упал, оглушенный ударом приклада.
Двенадцать человек увели в эту ночь из школы, и спустя полчаса к югу от села, за кладбищем, бухнул выстрел, второй, зачастила сплошная ружейная стрельба, короткую очередь выстукал пулемет. Ненадолго смолкло, и, как удар грома, гулкий залп, второй, третий.
И снова тишина, жуткая, зловещая, лишь собаки на окраине, ближе к кладбищу, заливались лаем да слышался дробный топот многих ног - это каратели строем возвращались в поселок.
Глава XVI
Утром в школу доставили еще двоих бывших повстанцев. Все эти дни они находились на заимке, на пашне, но и там нашли их каратели, арестовали. От них-то и узнали посельщики, что уведенных вчера ночью из школы расстреляли на кладбище, а двоим из них, Ваулину и Новокрещину, удалось бежать из-под расстрела и скрыться. Это сообщение на миг оживило узников, послышались взволнованные, почти радостные возгласы:
- Сбежали? Каково, брат!
- Молодцы, дай им бог удачи!
Но это длилось одно лишь мгновение, уж слишком зловещим было сообщение о гибели товарищей. Подавленные, стояли они в угрюмом молчании, окружив вновь прибывших, а те рассказывали, что в Онон-Борзе то же самое творится. Аресты, казни каждый день. Вчера утром Владимира Машукова и еще троих расстреляли.
- Ка-ак, Машукова? Не может быть.
- Наврали небось?
- Ведь Машуков-то против был того, чтобы сдаваться белым.
- Он и был против, с отрядом своим в лесу находился, а как услыхал про аресты да про расстрелы эти, и хотел выручить своих, ослободить. Ночью сам пошел в разведку, да и засыпался, попал прямо в лапы волкам.