Глава XIX
Ночь. Притихла бурливая Какталга, лишь кое-где светятся обледенелые стекла окон, доносятся пьяные голоса гулеванов, которых еще не поборол хмель.
Темно и в штабе, хотя там еще совсем недавно горел огонь. Штабисты работали далее полуночи, а теперь спали кому где пришлось: Федоров пристроился на столе, положив ноги на спинку стула, а голову на сверток бумаги; рядом на скамье похрапывал Аксенов; все остальные - кто на скамье, кто на полу, подложив под бок полушубки и шинели. В задней комнате, сидя возле горячей печки, дремали караульные, с ружьями в обнимку. Бодрствовал лишь наружный часовой, он то медленно прохаживался по ограде с винтовкой под мышкой, то, положив ее на колени, усаживался на ступеньки крыльца. Чтобы разогнать дремоту, он закурил и в ту же минуту заметил идущую улицей группу людей. С вечера мимо штаба много проходило людей, но те не вызывали сомнения, это были свои, в большинстве своем пьяные повстанцы; шли они шумно, с песнями. Эти шли тихо и в столь позднее время направлялись к штабу. Часовой насторожился, почуяв недоброе. Кинув наземь недокуренную самокрутку, он встал, и, подойдя к воротам, притаился за столбом, с ружьем наизготовку. Он не заметил, что в то же время из-за угла, с другой стороны дома, появился человек в серой шинели. Неслышно ступая по притоптанному снегу, человек крадучись приближался к часовому сзади. А у того все внимание на толпе, что идет по улице, и, когда она повернула к дому, часовой, кинув винтовку на ворота, щелкнул затвором:
- Стой! Кто идет?
В ответ хрипловатый басок: "Свои".
- Что пропуск? Стрелять…
Договорить он не успел, кулем свалился в снег, выронив из рук винтовку: тяжкий удар окованным прикладом в висок был смертельным.
Федоров проснулся, когда караульный казак дернул его за рукав:
- Ставай живее! Стучат какие-то, тебя требуют, а Дюкова чего-то не слыхать.
- Что, какой Дюков? - еще не проснувшись как следует, Федоров, поворачиваясь на бок, громко зевнул.
- Часовой наш Дюков…
Громкий стук в дверь, голос снаружи:
- Отворяйте, вашу мать!
Сон с Абрама как рукой сняло. Сунув руку под изголовье, он выхватил оттуда наган, прыжок со стола и к дверям:
- Кто такой?
Из-за двери глуховатый незнакомый бас:
- Сдавайся, Абрашка, откомиссарил, хватит.
Вместо ответа Федоров выстрелил в дверь из нагана, рядом хлопнул из винтовки караульный казак. За дверью послышался короткий стон, топот с крыльца многих ног. А в доме поднялась суматоха. Проснувшиеся люди в ужасе заметались по комнате, натыкаясь в темноте на столы и сшибаясь друг с другом. Долинин чиркнул было спичкой, но на него прикрикнул Федоров:
- Не зажигать! Чего взбулгачились? Слушать мою команду!
И это подействовало, люди опомнились, беготня их прекратилась, послышались голоса:
- Стреляли-то в кого?
- Тихо! Провокация какая-то. Разбирайте винтовки, отобьемся, в случае чего, а утром выясним.
А в это время снова стук, голос из-за двери:
- Слушай, Федоров, говорит есаул Белоногих. Я с тремя сотнями занял село, банду твою разоружил, тебе предлагаю сдаться, даю десять минут на размышление: сдадитесь - гарантирую жизнь, заупрямитесь - сожгу живьем, вместе с домом. - Голос за дверью замолк ненадолго и еще громче прежнего: - Приготовить соломы побольше, через десять минут запалим!
В доме снова всполошились, заговорили разом:
- А ведь сожгут в самом деле.
- Чего же ты молчишь, Абрам?
- Уж лучше сдаться…
- Тихо. Слушайте хорошенько, ну! - злобной скороговоркой зачастил Абрам. - Одевайтесь живее, без паники, пусть поджигают, огонь до нас не скоро доберется, а как загорится, вышибем рамы и в окна; в дыму-то лучше проскочим через улицу, стрельбу откроем, казаков своих поднимем, отобьемся.
Новый крик снаружи:
- Сдавайтесь, комиссары, зажигаем.
Один из караульных казаков не вытерпел, ахнул скамейкой по раме и выскочил в окно. И тут все как обезумели: с грохотом, треском кинулись в окна, кто прикладом винтовки, а кто головой вышибли рамы, посыпали наружу, и следом за ними кинулся и Абрам. Выскочив из окна, он запнулся о лежащего на земле человека, упал ничком и, не успев подняться, снова рухнул в снег от тяжкого удара по голове.
Очнулся он в доме, и первое, что он увидел, была висячая лампа под потолком, - значит, он лежит на спине. Затем почувствовал сильную боль и шум в голове и еще то, что руки его крепко связаны за спиной. Все понял Абрам.
Превозмогая боль, он повернул голову и рядом с собой увидел сидящего на скамье Устина Астафьева.
- Что, комиссар, очухался? - ощерив в улыбке редкие, желтоватые с чернотой зубы, спросил Устин. - Мало удалось тебе пограбить-то, христопродавец проклятый…
Старик еще брюзжал что-то, но из-за сильного шума в голове Федоров не слышал. Он повел глазами мимо Устина, увидел, что находится в том же доме, где работал со своим штабом, что разбитые окна уже завесили потниками и что в обеих комнатах полно народу: старики и молодые, вооруженные винтовками, толпились вокруг стола, за которым сидел черноусый человек в сивой папахе, в японском полушубке без погон, с наганом на боку и при шашке. Он внимательно просматривал захваченные у пленных ревштабистов документы, федоровские приказы, воззвания и списки, которые услужливо подносили ему старики, собирая их со столов. Есаул Белоногих, очевидно заметив, что Федоров очнулся, что-то приказал, и в ту же минуту к Абраму подскочили двое военных, подхватили его, поставили на ноги.
Один из военных нахлобучил на голову Абраму папаху, другой оправил на нем полушубок, застегнул на крючки и кивком головы показал на дверь: "Пошли!"
С трудом передвигая отяжелевшие ноги, Абрам побрел к выходу, сзади его подталкивал прикладом конвоир. На крыльце Абрама подхватили под руки, свели вниз к группе людей, в которых признал он своих штабистов.
Было их семь человек. Связанные попарно, они стояли в затылок друг другу. Абрама подвели и привязали к седьмому - им оказался Аксенов - концом веревки, идущей от передней пары, и Федоров понял, что этой веревкой связаны между собой все.
В тот же момент пленных окружил конный конвой из стариков, передний махнул нагайкой, скомандовал:
- За мной, ма-арш!
Понукаемые конвоирами, пленники двинулись по улице.
Над сопками чуть забрезжил рассвет, когда пленники отшагали верст пять и дорога пошла в гору. К этому времени небо затянуло тучами, заметно потеплело. На свежем воздухе Федорову стало легче, шум и боли в голове призатихли, но пришло угнетающее чувство вины.
"Дурак набитый, ротозей! - клял он себя, стискивая зубы. - Писаниной увлекся, штабом, а теперь вот… и дело провалил, людей подвел, и самого, как барана, ведут на убой. А так хорошо все началось".
- Как же это казаки-то наши, фронтовики, не прибежали на выручку? - спросил он шагающего рядом Аксенова.
Тот сначала пошевелил связанными руками, ответил со вздохом:
- А кто из них прибежал бы - все пьяны в лоск, почти всех разоружили пьяных.
- Какую глупость допустили, стыд, срам!
- И черт его знает, прямо-таки затмение какое-то нашло, теперь вот мало того, что убьют, еще и натиранят.
- Восстание провалили и людей сгубили, вот что обидно. Много наших-то побили?
- Из штаба троих, часового Дюкова, ну и Верхотурова.
- Тоже убили?
- Убили. Больше-то не знаю. Ну а нас, как скотину, дубьем били, какой выскочит из окна - и готов.
Совсем рассвело, а хребту, кажись, и конца не будет. По обе стороны гладкой, как лед, дороги тянулась тайга; громадные лиственницы и крупные березы вплотную подходили к проселку, часто попадались каменистые россыпи, густо заросшие ольхой и багульником. Старики конвоиры спешились, с конями в поводу шли позади, разговаривали, курили. Только передний по-прежнему ехал верхом. Да еще один, русобородый, добродушного вида старик, на кауром коне ехал сбоку колонны. За спиной у него не трехлинейная винтовка, как у других конвоиров, а старенькая бердана с охотничьими рожками. Он не ругал пленников, как другие, не понукал их, а даже заговаривал с ними:
- И чего это вздумалось вам затевать такую канитель вашу - восстание? Смущаете народ, а такого не подумаете, чего она дала бы нам, эта революция-то, земли, что ли? Так у нас ее и так, слава те господи, хоть отбавляй. А уж что касаемо слободы, так слободнее-то нашей жизни поискать надо: ни помещиков над нами, ни всяких там других господ, робим на себя, атаманов, судей станичных сами выбираем, чего ишо надо! И против этого бунтовать! В библии-то как говорится: "Поднявший меч от меча и погибнет". Вить это прямо-таки про вас сказано - за такие дела не помилуют вас, сказнят, как пить дать, сказнят!
Старик, сожалеюще вздохнув, вытянул из-за пазухи кисет, набил табаком самодельную трубку, кресалом высек огня и, прикурив, продолжал все тем же спокойно-рассудительным голосом:
- Оно конешно, власти теперешние тоже нехорошо поступают, расстреливают людей почем зря, да что поделаешь, времена такие пошли. Я на месте властителей не стал бы вас казнить, сымать ваши головы непутевые, а приказал бы всыпать каждому из вас по полсотни горячих, чтобы недели две не присели на задницу-то.
- Не зря, наверное, невзлюбил ты революцию, - огрызнулся на старика Аксенов. - Тебе хорошо жилось при царе-то?
- Всяко бывало, а на жизнь сроду не жаловался, жил, как и все добрые люди.
- А беднота ваша как жила?