"Что же я наделал? - внутренне холодея, какими-то обрывками мыслей думал Степанов. - Не успел принять еще… Проклятый туз… Узнают офицеры… скандал… позор… эх, черт!"
Он рывком поднялся, отшвырнул стул и, пошатываясь, побрел к выходу.
Уже в коридоре, машинально сунув руку в карман, нащупал Степанов зубчатую рукоять браунинга, с которым никогда не расставался, - застрелиться? Он даже остановился, вынув руку из кармана, поиграл пистолетом, - нет, не пойдет, не то время! Вот разве этого прохвоста-шулера хлопнуть, влепить ему парочку горячих между глаз… С этими мыслями прошел Степанов в столовую. В окнах уже серел рассвет, танцы прекратились, гости разъезжались. В столовой официанты собирали посуду. Уставшие за ночь музыканты сидели за столами, доедали и допивали все то, что осталось от пиршества.
Степанов сел за стол, поманил пальцем официанта.
- Принеси-ка что-нибудь… покрепче и закусить.
Официант исчез и через две-три минуты появился снова, поставил перед подполковником графин с водкой, тарелку с хлебом и холодной закуской.
Выпив целый стакан водки, Степанов закусил колбасой и сразу же налил второй. Он не слыхал, как сзади к нему подошел Шумов, обернулся, когда тот дружески хлопнул его по плечу.
- Налей-ка мне, что-то пересохло в горле. - Шумов подсел рядом и, когда оба выпили, спросил: - Ну как, проигрался?
Сердито насупившись, Степанов молча махнул рукой.
- Много? - не унимался Шумов.
- Много. Да кабы свои, так черт с ними, казенных семьсот пятьдесят просадил, вот в чем загвоздка-то.
- Что же теперь?
- Не знаю… под суд, наверно… э-э, да черт с ним… выпьем давай.
- Подожди, послушай меня. Ты не отчаивайся сильно-то, дело еще можно поправить.
Грустно усмехнувшись, Степанов покачал головой:
- Легко сказать, поправить, а из каких капиталов? Отцу написать? Так это, брат, такой жмот, что у него в крещенье льду не выпросишь, а тут такую сумму! Да он скорее удавится, чем пошлет столько денег.
- А вот помоги мне в одном деле, и я одолжу тебе девятьсот рублей, хоть сегодня.
Степанов оживился, глаза его загорелись надеждой.
- Что это за дело?
- Для тебя пустяки. - Оглянувшись на официантов, Шумов придвинулся ближе, понизил голос. - Ты на бронепоезде бываешь за границей, в Хайларе, в Маньчжурии?
- Бываю.
- Проехать мне надо туда, я и два солдата со мной.
- Только и всего?
- Мне надо провезти туда два места небольших.
- Два места, говоришь? - Степанов пригладил рукой волосы и, что-то припомнив, уставился на поручика взглядом: - Слушай, а эти миллионеры Шумовы не родственники тебе?
Поручик, улыбаясь, кивнул головой, - родственники.
- Вот оно что-о! - Поняв, что поручик не шутит, Степанов начал догадываться, в чем дело. - Значит, золотишко надо вывезти за границу?
- Не знаю, может быть, - замялся Шумов. - Есть там бумаги ценные, договора всякие, акции, ну и золота будет немного. Все это с письмом отца надо в Маньчжурию, в Русско-Азиатский банк пристроить. Отец считает, что это будет надежнее.
- Меня это не касается, куда повезешь, что повезешь, золото ли, серебро ли, - мне все равно. Но вот дело-то в чем, куда поставить это добро? Самое надежное место - это в моем купе, но у меня там гость напросился, черти бы его взяли.
- Какой гость?
- Полковник американский из Верхнеудинска, и тоже в Маньчжурию попасть хочет, - Степанов подумал немного, решился: - Э-э, черт с ним, приезжай, вези свои ящики.
Глава XVII
На бронепоезд со своим золотом Шумов прибыл в тот же день к вечеру на грузовом автомобиле. Приехавшие с ним солдаты занесли прямо в купе командира два небольших ящика зеленоватого цвета. Оба ящика были железные и тяжелые. Кроме этих двух солдаты занесли еще один, деревянный ящик с бутылками водки и корзину, доверху наполненную банками консервов и какими-то свертками.
Вечером на бронепоезде началась пьянка. Она продолжалась до глубокой ночи и даже тогда, когда одетый в броню паровоз густо задымил трубой и, отпыхиваясь паром, вывел "Грозного" из тупика.
Злобно ощерившись длинными стволами орудий, медленно проследовал бронепоезд мимо станции и, постепенно увеличивая скорость, двинулся на восток.
А утром следующего дня путевой обходчик станции Кручина обнаружил под откосом железнодорожной насыпи, верстах в пяти от станции, труп убитого офицера. Обходчик, пожилой, коренастый человек, сразу же сообщил о своей находке начальнику станции, а тот отослал старика к поселковому атаману. Как раз в это время в поселке оказался приехавший из Маккавеева конный милиционер. Узнав о случившемся, он сам пожелал обследовать убитого, попросил у атамана двух понятых.
Вскоре из поселка на рыжей кобыленке, запряженной в телегу, выехали двое - тот самый путевой обходчик и назначенный атаманом в качестве понятого рыжебородый здоровяк, в поношенном ватнике и облезлой барсучьей папахе. Следом за ними, верхом на вороном коне, ехал и милиционер, в серой с погонами шинели и с винтовкой за плечами.
Денек выдался по-весеннему яркий и теплый. Снег, как всегда в окрестностях Читы зимой, был очень мелкий и давно уже стаял, лишь кое-где на косогоре да в оврагах по обочинам дороги чернели еще ноздреватые, заледенелые остатки зимних сугробов. В воздухе пахло прелью прошлогодней листвы, тонким душком молодого ургуя и дымом весенних палов, от которых окрестности были затянуты сизой пеленой.
Когда выехали за околицу, правивший лошадью обходчик спросил рыжебородого:
- Это струмент для чего же везем: лом, кайлу, лопаты, уж не нас ли думают заставить могилу-то копать?
- А кого же больше-то? Нас, ясное дело.
- Скажи на милость! - обиженно протянул обходчик. - Я с двух часов ходил путя проверял, убиенного нашел, а теперь меня же запрягают могилу ему копать! Да кабы летом, так уж куда ни шло, недолго вырыть ее в песке, а теперь-то мерзляком долбить шутейное ли дело. Нет, ты как хочешь, а я не согласен, да и атаману вашему я не подчиняюсь, у меня своего начальства хоть отбавляй.
Продолжая ругаться, обходчик всю свою досаду вымещал на не повинной ни в чем лошаденке. Он так наворачивал кнутом по ее тощим ребрам, что она, отмахиваясь жиденьким, замызганным хвостом, поневоле переходила на тряскую старческую рысцу.
Подъехав к месту происшествия, остановились. Оба понятых сошли с телеги, милиционер спешился, привязав коня к оглобле, и все трое подошли к убитому. Он лежал, широко раскинув руки и ноги. На меловом, смертью выбеленном лице покойника чернели тонкие усики, а остекленевшие, полуоткрытые глаза обрамляли длинные темные ресницы; густые черные волосы испачканы песком, фуражка с белозубчатой офицерской кокардой валялась в стороне, пробитая двумя пулями; гимнастерка на груди побурела от крови, а кровавую лужу под убитым впитал в себя ставший красным сухой, зернистый песок.
Милиционер, два раза обойдя вокруг убитого, сказал, ни к кому не обращаясь:
- Поручик, значит, пехотный… та-ак…
- Сотник по-нашему, - глянув на серебряные, с одним просветом и тремя звездочками погоны, определил рыжебородый понятой.
Осмотрев убитого, милиционер тщательно обыскал его и не нашел в кармане ни денег, ни документов. Пока он, опустившись на одно колено, а на второе положив боковую сумку, приладился писать акт, понятые уселись поодаль на насыпи, закурили.
Обходчик кивнул в сторону милиционера, спросил:
- Ишо, чего доброго, караулить заставит, поди, следствие назначит?
- Какое там следствие по нынешним временам, - отмахнулся рыжебородый, - вон какие кругом расстрелы пошли. В Маккавееве, как поскажут, дня не пройдет, чтоб человек пять-шесть на распыл не пустили. Такое творится, что и слушать не приведи господь, волосы дыбом встают!
- Так то большевиков расстреливают, а ведь энтот из ихней же братии, охвицер.
- А бог его знает, может, большевик переодетый… Ты, брат, на шкуру-то не смотри, он, может быть, как спелый арбуз: шкура зеленая, а в середине красный.
- Все может быть.
Тем временем милиционер составил акт, обратился к понятым:
- Старики, расписываться можете?
Обходчик посмотрел на рыжебородого:
- Я-то неграмотный, ты как, станишник?
- Фамилию свою могу проставить, ежели карандашом, чернилой пробовал, не получается.
- Ладно!
Милиционер, спросив фамилию обходчика, написал под актом: "Понятые: путевой обходчик станции Кручина Титов, за него по личной просьбе и за себя расписался…"
Рыжебородый взял из рук милиционера химический карандаш, послюнявил его и медленно, большими буквами вывел: "Казак Лихачев".
- А теперь можете хоронить, - разрешил милиционер. Отвязав коня, он вскочил в седло и, не попрощавшись с понятыми, уехал.
Вслед за ним хотел было отправиться и обходчик, но, посмотрев на добротное обмундирование убитого, на его почти новенькие сапоги, передумал, заговорил по-иному:
- Помочь тебе, что ли? Одному-то небось трудно будет мерзлоту одолевать.
Рыжебородый согласно кивнул головой:
- Одному никак не способно.
- На кладбищу повезем?
- Да ну-у, разваживать ишо! Ему не все равно, где лежать-то? Отвезем его на бугорок, вон к тем березам, да и захороним.
- С одеждой как?
- Поснимаем лишнюю-то, чего ей зазря пропадать! А ну-ка, бери его за ноги, понесем в телегу.
Выдолбить могилу в мерзлом грунте дело нелегкое, и хорошо еще, что Лихачев прихватил из дому кайлу и наново отклепанный лом.