Заснул Егор, когда в окнах заголубел рассвет. Настя укрыла его овчинным одеялом, а сама, облокотившись на подушку, долго глядела на него, перебирала тихонько свалявшийся чуб любимого, беззвучно шептала:
- Гоша, милый ты мой Гоша! Да неужто господь-то на нас оглянулся, счастье нам посылает, неужто кончилась моя каторга? Ох, если все это сбудется, как мы задумали, в первое же воскресенье пойду в церкву, помолюсь заступнику нашему Егорию храброму и свечу ему поставлю рублевую. Спи, мой касатик, спи, а мне уж и вставать пора.
Глава X
Проснулся Егор поздно. На чисто подметенном полу лежали солнечные полосы, перекрещенные тенями от рам. На столе весело пофыркивал самовар. Настя, почти не сомкнувшая в эту ночь глаз, хлопотала около печки со сковородником в руках. Вкусно пахло гречневыми колобами и топленым маслом.
- До чего же дух-то приятный, - улыбаясь, проговорил Егор, потянув воздух носом.
Настя в хлопотах и не заметила, что он проснулся. Она уже успела и в избе прибрать, и колобов напечь, и принарядиться по-праздничному: на ней широкая бордовая юбка, розовая кофта с белым кружевным воротничком плотно облегала грудь и полные покатые плечи, белый подсиненный платок концами подвязан на затылке. От пышущей жаром печки лицо Насти разрумянилось, а глаза так и сияли, и искрились радостью.
"Хороша у меня будет женушка, - думал Егор, лаская Настю взглядом. - И станом, и обличьем, и ухваткой- всем взяла, казачка настоящая. Ох и народит она мне казачат, однако!"
Он сел на постели, хрустнув суставами, потянулся:
- С праздником, Настенька!
Не выпуская из рук сковородника, Настя оглянулась на Егора, улыбаясь, ответила заученной, много раз слышанной фразой:
- Вас равным образом. Одевайся живее, колобами накормлю.
- Вот это дело, давно не ел колобов. А где Егорушка?
- Он уж позавтракал, убежал на сопку, по ургуй. Ермоха заходил, да не стали будить тебя, пожалели.
- Ермоха! Сейчас к нему пойду.
Егор быстро оделся, умылся и, накинув на плечи шинель, вышел.
Вернулся он вместе с Ермохой. Старик мало чем изменился за все эти годы, лишь борода его стала уже не черная, а дымчатосерого цвета, желтизной отливали побелевшие волосы на голове, и от этого загорелое на солнце, опаленное ветрами и морозами лицо Ермохи казалось чернее обычного. Но глаза его из-под седых кустистых бровей смотрели так же добродушно, приветливо и с таким же хитроватым прищуром.
Раскрасневшийся, взволнованный Егор, едва перешагнув порог, поведал Насте:
- Ох и встреча была у нас, Настюшка, посмотрела бы ты! Как сгребет меня дядя Ермоха в охапку…
Ермоха, посмеиваясь, теребил бороду:
- Чуда-а-ак, право слово, чудак, вон сколько годов не виделись, а вить ты мне заместо родного сына…
- Спасибо, дядя Ермоха, спасибо. Садись-ка вот к столу, да за колоба сейчас примемся.
- Это можно.
За чаем, когда разговор перекинулся на революцию, Ермоха, наливая себе четвертый стакан, спросил:
- Что-то партиев этих всяких развелось шибко уж много. Ты-то какой придерживаешься?
- Я за большевиков-коммунистов, за советскую власть, значит.
- Что-то ты, брат, путаешь, и за большевиков и за коммунистов! Ты уж держись какой-нибудь одной стороны, а то за двумя-то зайцами погонишься, и одного не поймаешь.
- Дядя Ермоха, ведь большевики-то и есть коммунисты, она так и называется - Коммунистическая партия большевиков.
- Ну, брат, ты, видать, понимаешь в партиях, как цыган в библии. - Ермоха сощурился в осуждающей улыбке, покачал кудлатой головой. - Я хотя и не бывал в больших городах и человек темный, и то лучше тебя разбираюсь…
- Дядя Ермоха…
- Подожди, не перебивай меня, дай мне сказать. Большаки - это те, за которых Иван Рудаков ратует, эти ничего-о, за простой народ стоят, за рабочий люд, словом, для нас, для беднейшего классу, эта партия подходит. А коммунисты - отведи их бог мороком. Вот, к примеру, в Заиграеве они появились. Одного-то из них, Елизарку Жарких, я очень даже хорошо знаю - пьяница, драчун не приведи господь какой; вечно по приискам таскался, спиртом торговал, возил его из-за границы. Так што ты за них не заступайся и не спорь со мною, ты ишо, я вижу, мелко плаваешь в этих делах.
Егор только посмеивался, в споры со стариком не вступал, заговорил о другом:
- Настасью от вас увезу вот.
- Та-ак… - Ермоха вдруг помрачнел, нахмурился и, налив себе пятый стакан, молча принялся за чай. Настя принесла еще колобов, добавила сметаны и, догадываясь по сердитому виду Ермохи, что старик чем-то недоволен, спросила:
- Ты, дядя Ермоха, чегой-то вроде осерчал?
- А чего мне радоваться-то?
- Как это чего радоваться? - воскликнул удивленный Егор. - Ведь мы же пожениться хотим с Настасьей-то, теперь уж нам никто не воспрепятствует…
Отодвинув от себя стакан и облокотившись на стол, Ермоха слушал не перебивая, глядел мимо Егора в окно на бурую, заветошившую елань с черными на ней заплатами пашен. Казалось, он не слушал Егора, думал о чем-то своем, может быть, о том, что подошла весна и вот уже скоро на одной из этих пашен надо делать зачин и в первый же день посеять-заборонить полдесятины. Но это только казалось, в самом же деле Ермоха слушал, и когда Егор закончил, старик повернулся к нему, хитровато прищурившись, спросил:
- А война закончилась?
- Война-то? - Не ожидавший такого вопроса, Егор смутился, опешил на миг. - Нет, не кончилась ишо…
- Вот то-то и оно. Надо сначала с войной развязаться, а потом уж о женитьбе-то думать. Рассуждаете вы, как дети малые!
- Чего ты раскаркался-то, дядя Ермоха, - вступила в разговор Настя, - да в случае беды какой уедем мы отсюда куда-нибудь подальше, мир-то велик. А мне только бы с Егором, не побоюсь никакой напасти. Везде люди живут, не пропадем и мы, лишь бы вместе.
- Знаешь что, Егор, - не слушая Настю, продолжал Ермоха, - вот когда одолеете врагов-то да власть-то эта укрепится, возвернешься домой живой-здоровый, вот тогда и забирай Настасью с сыном и живите в свое удовольствие. Тогда и я к вам переберусь, мне вить тоже не век на богачей чертомелить.
Долго бы продолжался этот спор, но тут в избе появился маленький Егорка с целой охапкой ургуя в руках. Ермоха, нахлобучив шапку, ушел, а Егор, широко расставив ноги и упираясь в них руками, смотрел на сына, блестя глазами.
Мальчик, косясь на незнакомца, бочком-бочком к матери, ухватился за ее юбку, прижался. Придерживая ручонкой в цыпках цветы, он настороженно, с опаской поглядывал на Егора.
- Ну чего же ты забоялся-то, иди, сынок, иди, поздоровайся… - Настя чуть не сказала "с тятей", но, вовремя спохватившись и густо покраснев, поправилась: - с дяденькой.
Делая вид, что он не заметил смущения Насти, Егор подумал про себя: "Ничего-о, пусть зовет дядей пока что, а потом приобыкнет и отцом звать будет". И, широко улыбаясь, протягивал обе руки навстречу сыну, звал его к себе:
- Иди, Егорушка, ну, смелее.
Настя легонько подтолкнула мальчика в спину, и он все так же робко приблизился к Егору, протянул ему левую руку и, как-то совсем неожиданно, заговорил:
- А я лисицу видел.
- Лиси-и-цу?
- Ага. - Мальчик осмелел, зачастил сверкая глазенками: - Большая, хвост во-от такой, а я ка-ак размахнулся да камнем в нее, еще бы маленько - прямо в голову ей.
- Ай-яй-яй, вот молодец. - Егор приподнял сына за локти, усадил к себе на колени, заглядывая в лицо ему, гладил мягкие как лен волосенки, слушал детскую болтовню…
День клонился к вечеру, низко над сопками опустилось солнце, когда Ермоха с березовым веником под мышкой отправился в баню. Вскоре туда же в сапогах на босу ногу проследовал Егор.
Раздевшись в предбаннике, Егор вошел в баню, где Ермоха уже помыл себе голову, надел на нее старую баранью шапку, а на руки сыромятные голички. Это означало, что старик сейчас полезет на полок париться. В бане жарко, в каменке алой грудой дотлевают крупные лиственничные угли, пахнет дымом и еще чем-то пряным, напоминающим аромат залежного зеленого сена. Егор потянул носом горячий воздух, спросил:
- Это чем же так браво пахнет, дядя Ермоха? Прямо-таки как на покосе.
- А вон видишь? - Ермоха кивком головы показал на три небольших бочонка, что стояли возле большой бочки с кипятком. - Это я траву тут всякую запариваю. Оно и дух от нее приятственный, и для здоровья шибко полезно.
Ермоха положил веник на каменку и плеснул на него два ковша кипятку из маленького бочонка. На каменке заклокотало, защелкало под потолок густым клубом - ударил пар, и в бане стало еще жарче, сильнее запахло распаренным березовым листом, мятой и бадьяном.
Егор знал, что Ермоха любит париться, удивляя своей крепостью к жару даже самых заядлых парильщиков Антоновки. Вот и теперь он такого нагнал пару, что Егору и на полу стало нестерпимо жарко, а Ермоха, то охая, то крякая от удовольствия, хлестал и хлестал себя веником по красной костлявой спине, по жилистым, крепким рукам и то и дело припрашивал:
- Подкинь-ка ишо ковшик… вон из того бочонка, с краю-то… там у меня… жабрей… запаренный от ломоты пользительно.
А через минуту-другую снова просит:
- Ишо маленько.
Егор, уже не в силах сидеть, облил себя холодной водой, растянулся на полу головой к порогу и широко раскрытым ртом, как вынутый из воды карась, жадно ловил струйку свежего воздуха, что тянулась из дверной щели. Ермоха же опять хрипит с полка:
- Мало, язви ее, кинь-ка там ишо ковша два, не берет чегой-то.
- Ты, дядя Ермоха, чисто сдурел. Ох, на полу никакого терпежу нету, а ты…
- Давай, живее!