"Чего это я радуюсь? - подумала она. - Откуда это маленькое, тайное, почти беспричинное ликование распирает тщеславную мою душонку? Он и сам, конечно, не заметил, как выговорил: "Она это прекрасно сказала". Для него "она" это не я. Он "ее" защищал от меня. Яростно защищал. До того, что готов был и обругать, а то и стукнуть меня. Вот это было очень здорово и даже не смешно".
- Знаете, - сказала она вслух, - вы в сущности говорили вещи, которые приятно слышать, но я так и думала, вы вот-вот меня обругаете… Да, пожалуй, и обругали.
- Кого? - туповато спросил он.
- Меня. Вот эту, - она показала пальцем на серединку мелового круга. - Которая тут перед вами стоит… Я подумала, - это она очень дружески проговорила, - наверное, вы давно ни с кем не разговаривали. А?
- Почему же? Может, я каждый день разглагольствую. С утра до ночи.
- Нет, этому я не поверю.
- Я тоже.
- Приготовиться! Все по местам! По местам! Эй, на моторке! По свистку, самый тихий вперед! Ветродуй!
Заверещал свисток, загремела моторка, и корабль еле заметно сдвинулся с места. Взревел мотор ветродуя.
- Ну как теперь получилось? - потирая руки, спросил Эраст Орестович после того, как корабль остановился у пристани.
Оператор в непроницаемых темных очках бесстрастно кивнул:
- Прекрасно. Трос от лодки попал в кадр.
Опять дали отбой, и корабль потащили обратно от пристани "готовить к приплыванию", как скомандовали с берега.
Плавная музыка стекала сверху по зеленому травянистому косогору, толпа нестройно галдела. Маленький самолетик со вторым оператором пролетел над рекой, снимая торжество "приплывания" сверху, потом все стихло, и в пятый раз они вернулись на свое место в магический круг.
- Я так до сих пор и не понял, от кого это мы вас отбили и теперь на берег доставляем к этим боярам?
- От одного злодея. Он меня похитил прямо со свадьбы, как Черномор, да вот ушкуйники догнали.
- Это что же, вроде оперы какой-то?
- Раскрашенная картинка с добрыми молодцами и Царь-Девицей.
- Вам самой не нравится? Да? Зачем же вы снимаетесь в ней?
- Почему я тут снимаюсь? А потому, можете себе представить, что такая уж у меня профессия - сниматься. Так же, как, Ю скажем, пловцу обязательно надо плавать на свою дистанцию, пока он в форме и его другие не обогнали. А в какой воде плавать, это не от него зависит, знаете ли!
Он с изумлением увидел ее совсем новое лицо. Казавшееся ему прежде равнодушным, застывшим в самодовольстве своей правильной миловидности, теперь оно нервно и не очень красиво дергалось от презрения или досады - трудно было понять.
- Я, конечно, в этом не разбираюсь… Но, по-моему, если человеку не нравится его работа, отказаться-то он может? Никто вас не заставляет, я думаю?
- О нет, никто! Я всегда могу отказаться. Сколько угодно! Целый год могу. И два, и пять могу, а там мне и отказываться не надо будет. Никто уговаривать не станет… Вы что, не способны понять: мы же временные. Упустил время и пропал…
С берега заверещали сигнальные свистки.
- Ну, вот, пора, опять наше шествие с приплыванием. Давайте руку.
С пулеметным грохотом затрещал мотор.
Они еще постояли на палубе, рядом, потом прошествовали по сходням на пристань.
- Все еще раз сначала! По местам! Марина! Теперь давайте проход дальше по ковру, а он пускай ведет, только Сам-то на ковер не залезает, чуть позади держится! Приготовились!
Опять моторка оттащила баржу назад, опять пронзительно заверещал с берега свисток, моторка резко увеличила обороты, баржа с лебединой шеей вздрогнула и не сразу сдвинулась с места, взвыл ветродуй, заполоскался обвисший парус.
И все это повторялось снова и снова: две-три минуты съемки, полчаса приготовлений и ожидания - и опять все сначала.
Светило яркое солнце, сверкала вода, трещали моторы, бегали и кричали помрежи, толпилась массовка, а их опять загоняли, как в заколдованный круг, в меловую отметку, и Тынов как-то перестал удивляться всей неправдоподобной нелепости своего участия в происходящем. Он даже и сопротивляться перестал, думал: пускай еще подольше бы шла вся эта чепуха, совсем оглушившая его после долгой, долгой тишины и однообразия лесной его жизни. Бывает у человека такой час, когда все окружающее видится ему яснее, резче, выпуклей, чем обычно. Точно сквозь сильное увеличительное стекло - все делается большим, громадным. И самые тихие слова звучат громче, значительней. Наверное, такой час ему и выпал после долгого безлюдья, безмолвия. Бывают ведь дни короткие, как сухой щелчок осечки, бывают длинные, как летом в Заполярье, когда вдруг нечаянно опомнишься, что день все идет уже педели две и не кончается - солнце давно перестало уходить за горизонт.
- Съемка!.. Начали!.. Мотор!..
Осоцкая, плавно разгибая локоть, милостивым, благосклонным движением подарила ему свою руку в расшитом золотом рукаве. Под нестройный галдеж массовки, подкидывавшей в воздух шапки, они рука об руку двинулись на берег по сходням к красной ковровой дорожке.
Сохраняя торжественно-княжеское выражение лица, влажно сияя глазами, устремленными в какую-то дальнюю даль, не шевельнув губами, очень явственно проговорила озорным, веселым мальчишеским голосом:
- С ковра!.. Заснули?.. Брысь с ковра! - как раз вовремя, когда он чуть было не наступил своими сапожищами на красную дорожку.
Почему-то именно по этому тайному от всех, хулиганисто мальчишескому, свойскому, интимному оклику он и почувствовал всю поразительную значительность и протяженность этого длинного, длинного дня, долгого пути, пройденного вместе.
Когда они возвращались обратно, она мельком спросила:
- Вы, значит, здешний? Кто вы? Чем занимаетесь?
- Сторож.
Она покосилась на него, готовая рассмеяться.
- Не похоже как-то. Нет, вы разыгрываете меня.
- Не похоже? А какие бывают сторожа?
- Не похоже, и все.
- Сторожами не рождаются, - с дурашливой поучительностью проговорил он. - Человек живет, трудится, мыслит, проходит те или иные медные трубы, и вот, наконец, он - сторож!
Цепочка облаков наползала на солнце, и объявили перерыв. Подъехала машина, привезла буфет. Дуся в очень коротком, выше колен, белом халате выскочила и стала распоряжаться выгрузкой ящиков пива и фанерных коробок с жареными пирожками.
Подбежал Наборный. Полы расстегнутого пиджака, с карманами, набитыми газетами, развевались на нем каким-то образом, даже когда он никуда не бежал и не очень спешил.
- Вы вчера меня уже мучили, - сказала Осоцкая и закусила резиновый пирожок.
- Что делать? Газета выходит каждый день, и мой отдел культуры и искусства должен непрерывно откликаться, пока вы здесь!
- Господи, как я мечтала о таких пирожках. Даже сейчас мне нравится. Роскошные, несбыточные пирожки моего детства… Опять, что произвело на меня самое большое впечатление в вашем городе? Ну, скажите мне сами: что? Я ведь ничего, кроме работы, не видела. Что мне понравилось, а?
- Ну, как я могу сказать? Вот прямо перед нами на холме знаменитый памятник северного зодчества - собор Фрола и Лавра. Вы туда не заглядывали?
- Вам обязательно в сегодняшний номер?.. Хорошо, ну, напишите, что на меня глубокое впечатление произвели фрески… там есть фрески?
- Безусловно, и фрески, и всякие эти…
- Так вот: фрески Фрола, в особенности Фрола. Лавр мне показался несколько суше, традиционнее.
Мимо них невзначай проходили девушки, жадно, мельком стараясь рассмотреть, что там у нее на лице под гримом, пытаясь проникнуть в тайну, как это делается, чтоб выглядеть красивой.
Трое ушкуйников из "Северного сияния" освежились пивом, ободрились и опять схватились спорить, высмеивать друг друга. То и дело просто на спину валились от хохота.
- Лезет еще спориться! Говорю тебе: портрет круглый, овальной формы и в точности подпись.
- И чего, по-твоему, там, в круглой дырке?
- Сухопарая такая. Сама из-под шляпки выглядывает. Вот тебе и Лабазников!
- Лазебников, не Лабазников. Верно. Я через забор ее видал. Здоровая, как теленок!
- А я тебе тетрадку журнала принесу, под нос тебе суну. В шляпке! Бьемся на банку?
- Ну, ты даешь, ну, даешь! Ты сам рассуди!..
- Вот веселье у них там, - издали приглядываясь, спросила у Наборного Осоцкая. - Что это они?
- Да ерунда какая-нибудь. Выпили.
- Слушайте, а это правда, что он сторож?
- Кто? Ваня? - Наборный рассмеялся от удовольствия. - Строго говоря, да, сторож. Мой приятель. Я люблю, когда мне задают такие вопросы. Знаете, на что я похож? Такой громадный шкаф во всю стену. С ящиками и ящичками. И там все про всех. Даты в записных книжках, а все остальное хранится в этом лысом вместилище, - он многозначительно и деликатно, как в дверь высокого начальника, постучал косточкой согнутого пальца себя по виску. - Тынов? Иван Федорович? Пожалуйста. Вам полностью или кратко?
- Ну, как хотите.
- Работает лесником, второй год… виноват, скоро уже два года. Характер вредный, но исключительно только для самого себя. Вообще мы с ним приятели - я уже говорил. Нездешний, но это уж из большого ящика. Тут пользуется некоторой популярностью среди местного населения тем, что палец финотделу поломал. Про это расшифровать?
- Зачем палец?