Она что-то ему говорила еще, а он не слушал.
Вдруг он заметил, что она смотрит на него с удивлением. Кажется, она у него что-то спрашивала.
Он по обыкновению нечаянно думал о своем. Несколько раз он слышал, как ей говорят, кричат, окликают ее "Марина", и ничего ровно это имя ему не говорило, ни о чем не напоминало. Несколько раз, бегло глянув ей в лицо, продолжал потом, уже отвернувшись, видеть ее лицо с живой, немного странной, как бы скользящей, легкой улыбкой, ее влажно-блестящие глаза, гладко обтянутые юной кожей скулы и щеки, открытый лоб, и вдруг как будто в нем само собой сложилось в одно-слово: Маринаосоцкая!.. Тут же возникли громадные водяные холмы без гребней, они вздувались, и проваливались, и снова возникали за иллюминатором у самого борта корабля, до серого горизонта, который тоже казался волнистым -, качка шла непрерывная, равномерная, и в духоте кают-компании крутили кино, в четвертый раз все одну и ту же картину "В старом парке", и над океаном снаружи висела тропическая духота, а на экране холодный осенний ливень хлестал по асфальту, залитому лужами, за масляно-черной чугунной оградой Летнего сада на набережной Невы ветер гнул и стряхивал воду с веток старых деревьев, и капли дождя или слез бежали по милому лицу девушки, которая только что была так подло обманута, и самое нестерпимое было то, что она еще не успела понять. Не поверила еще в свое несчастье, только недоуменно и испуганно ступила на какой-то порог, а зрители-то уже знали наперед всю полноту и безысходность ожидающего ее несчастья. Просто непереносимо было видеть, что она еще на что-то надеется. Пытается что-то объяснить этому сукину сыну, которого они тут, в кают-компании, придушили бы в минуту, если б можно было его вытащить с экрана… и вот эту девушку, как было написано в титрах и как все запомнили, именно и звали Маринаосоцкая, это было ее настоящее имя, хотя та девушка тоже была, кажется, Марина…
- Вы что, совсем меня не слышите, что я у вас спрашиваю?
- Нет, нет, я все слушаю… Отчего же?.. Вы, значит, Марина Осоцкая?
- Вы что? Выпили?
- Безусловно… Знаете, даже странно, мне вдруг сделалось как-то все равно - весело! Я и позволил нечаянно эту униформу на себя напялить… В задумчивости был, наверное.
- Да сейчас вы вроде ничего, - она вдруг тихонько рассмеялась. - Как вы сказали? Все равно - весело? Смешно.
- Мы вас видели. Это "В старом парке".
- Кто это "мы?"
- Ну-у, все, кто от вахты свободен. На корабле.
- А-а, это старая картинка. Слабенькая. Сентиментальная, да?
Он усмехнулся, неуверенно пожал плечами.
- Трудно сказать. Может быть. Смотря где. Смотря кому. Смотря когда. Без координат все определения только так: на вкус, на цвет… Как кому.
- Знаете, я вас понимаю, - неожиданно заинтересованно, быстро откликнулась она. - Значит, в плаванье, в море смотрели?
- Даже в океане. Всего четыре раза. Еще бы раза два посмотрели, да на другое судно отобрали. Там, знаете, меняться приходится фильмами.
Тут они увидели, что с горки, от стоявших в отдалении аппаратов, бежит к ним Эраст Орестович. Вид у него был такой, точно он сейчас начнет драться или кинется обниматься. Еще издали, не успев добежать до них, он размахивал рукой, кричал:
- К чертям собачьим всю эту музыку!
К нему с четырех сторон сбегались помощники.
Подскочив вплотную, в восторге, похожем на приступ отчаяния, спеша и задыхаясь, он продолжал выкрикивать:
- Все это к черту, на помойку, в корзину! Сию же минуту ему надеть простой ушкуйницкий костюм! А это тряпье уберите отсюда! - он даже стал от нетерпения сам сдергивать с плеча Тыпова княжеский кафтан. - Волосы вот так! - Он пятерней взъерошил ему волосы. - Шапка в левой руке, вот так, а правой ее ведет! Ясно? - Он топал ногой, спеша выложить свою новую идею: - Мы вот что сделаем. Будем снимать как следует, не дожидаясь никакого княжича! Нет его, и пес с ним! Вот он! Он атаман, вожак, вообще есаул ватаги этих ушкуйников. Они-то и спасли княжну, отбили у какой-то там вражеской банды и вот доставили ее по назначению, и вот он ведет ее по сходням на пристань, с кораблика на берег, и тогда уж, черт с ним, передает с поклоном в руки этому болвану князьку, когда эта скотина приедет наконец на съемку! А вот народ у вас паршиво ликует, шапки в воздух - просто ни черта не получается, что вы будете мне рассказывать: "репетировали", ни черта вы не репетировали! Разве так народ ликует? Мне нужна туча шапок, взрыв, фейерверк шапок, пускай - кто в задних рядах - сейчас же опять подбирают и опять кидают! Выдайте им по две шапки! Вы понимаете, насколько это будет лучше? Эти простые, симпатичные разбойники-ушкуйники отбили ее от врагов и вот привезли ее своему князю. Вы на него поглядите теперь, на растрепанного, может такой отбить? Может! А не сопливый князишка, который только на гитаре бренчит! Что это за ерунда собачья, скажите пожалуйста, что все подвиги совершают обязательно какие-то князишки, которые мало того, что простой народ угнетают, еще и съемку срывают! Обойдемся! Все по местам!
Глядя вслед убегавшему Эрасту Орестовичу после того, как он, похохатывая в злорадном восторге, превратил Тынова в есаула ушкуйников, Тынов неожиданно сказал:
- Вы говорите, ах, она сентиментальная! Да сами-то вы плакали, когда эту сцену играли. Ну, дождь на набережной, у ограды Летнего сада, вы же слезами плакали.
- Ну, это моя работа. Роль такая. Представила, уверила себя, что это правда, вся эта пошловатая чепуха.
- Ну вот. И мы себе представили. И тоже поверили.
- Боже мой, неужели? Но вы-то не плакали?
- Нет. А вот удавить вашего того… возлюбленного нам очень хотелось.
' - А эти пошлые слова: "мой возлюбленный!.." Фу, до чего я не хотела их произносить. Так обманули, черти: в одном дубле только, на всякий случай произнесите, Мариночка! И именно этот-то дубль и вставили! И получили за все, и за возлюбленного.
В снисходительной рецензии и то критик отметил "налет сентиментальности".
- Отметил? Пожалуй, ему виднее с его точки… Знаете, в госпитале библиотекарша у нас была… спрашиваешь книжку, она просто ахает: "Мил человек, да кто же это вам посоветовал? Ведь это только для чувствительных девиц…" Книжка, между прочим, прямо в лохмотьях, до того зачитана. А посоветовал мне ее один командир истребительного батальона, и после у меня тут же перехватил летчик-штурмовик, и так далее, все в таком роде. Ваши критики свое дело знают, все взвесят, сопоставят, и разберут, и проникнут. И очень часто в дураках. Как тот пожарный, знаете, который за кулисами стоит и все видит сбоку - что деревья с изнанки серые, и тот, кого убили, пошел с убийцей в буфет чай нить, все ему видно, и зевает от скуки, и смотрит только, чтоб папиросы на сцене аккуратно гасили. А публика видит зеленые деревья и ахает, когда замахиваются деревянным кинжалом… Обман? Кто же в дураках? Кто обманут? А пожарный, вот кто!
Осоцкая чувствовала, как в ней потихоньку растет безотчетная легкая радость от того, что говорит этот лохматый, угрюмый человек. Может быть, просто тщеславное удовольствие? И она упрямо повторила, поморщившись:
- Но все равно, "возлюбленный", это в наше-то время! Бр-р! Просто режет слух!
- Пожарному! - с презрением долбанул он еще раз.
С берега понеслись опять сигнальные свистки: "Приготовиться к съемке!" Массовка зашевелилась. Дружина ушкуйников лениво разобрала и подняла копья, помреж спрыгнул в трюм, моторная лодка уже оттащила корабль от пристани, в трюме заревел пропеллер ветродуя, наполняя легкий парус ветром, и моторка на длинном тросе потянула и сдвинула корабль-баржу. Все шло отлично, последний десяток метров корабль проплыл очень плавно и подошел к пристани.
- Ну, как? - с надеждой осведомился Эраст Орестович у оператора.
Не отрываясь от аппарата, тот угрюмо процедил:
- Уже лучше.
Эраст расцвел - это была высшая похвала.
- Тогда мы пустим их дальше, пусть сходят на самый берег, Раскинем им под ноги ковры, пускай шествуют.
- А ковры есть?
- Дорожка. Конечно, она немножко из Мосторга. Но сойдет, такая, понимаете ли, красная. Пускай шествуют до самых ворот, а там бояре их будут встречать. Получится! Блеск!
Тынов с Осоцкой снова стояли в меловом круге и ждали.
Он еле дождался минутки - опять заговорить.
- Вы просто сами не понимаете. Конечно, есть текст. Съемка. Мотор! Дубль! Это техника и нас не касается. А она там у Летнего сада это сказала, и мы поверили. Прекрасно сказала! Мало ли что слова на бумаге? Да самые великолепные слова, смотря по тому, как их сказать, могут оказаться фальшивыми, теряют свой смысл, в пустой звук превращаются. Непонятно я это говорю?..
- Говорите, говорите, я что-то понимаю, кажется…
- Нет, вы не понимаете, - с досадой, совершенно не замечая своей грубости, отчаянно торопился выговориться он, пока его не прервет новый сигнал с берега к началу съемки. - Слова!.. - чуть ли не с ненавистью вдруг вспыхнул он после минутной запинки. - Вот вам что значат слова: нужно ребятенка на ночь успокоить, убаюкать, и вот ему напевают потихоньку: "Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок…", под какой-то там кусток. От таких слов ребеночку ведь следовало бы взвиться, из кроватки выпрыгнуть, завопить благим матом, а у него почему-то только глазки слипаются, он задремывает и сладко засыпает. И мало того, через сорок лет, здоровенным мужичищем, припомнит вдруг, что ему напевали, и на небритой его грубой роже произойдет… что-то вроде улыбки…
Последние слова он все тише и медленней договаривал и действительно, даже грубо ткнув, провел тыльной стороной ладони по щеке, чуть смущенно ухмыльнувшись, и замолчал совсем.