Она долго не отвечала. Ничего ни от нее, ни о ней не было слышно года два.
Наконец, однажды зимним вечером к нам в дверь позвонили.
У меня сердце екнуло: "Ивана".
Я открыл дверь.
За порогом стояла она.
Когда она разделась и поставила на пол бесчисленное количество своих чемоданов, мне стало больно.
Она сильно постарела, если это слово подходит к двадцатилетней девушке.
У нее был рак, и она потихоньку умирала. Но умирало тело, а не душа. Душой она была все также молода и энергична, как и в тот день, когда я ее увидел впервые на вокзале.
Мое здоровье тоже было неважным. Жена скончалась год назад. От переживаний сердце совсем стало ни к черту. Врачи прописали мне постельный режим, и я в основном лежал на диване.
Дочь с мужем и внуком наконец определились в жизни и уехали жить и работать в Санкт-Петербург.
Так что приезд Иваны был как бы кстати.
Она ухаживала за мной, поила чаем и рассказывала о себе.
В детстве из-за странного имени ее дразнили Ваняткой. Но она была и на самом деле как Ванятка и отвоевывала свое настоящее имя кулаками. Потом подросла, увлеклась Достоевским.
Когда у тебя нет отца, многое видиится по-иному в этом мире.
Внутренний мир героев великого писателя почти оглушил ее.
Она увидела жизнь другими глазами. Глазами Христа. И она поняла: этот человек – гений. Ее гений.
Вот поэтому ей и хотелось породниться.
Сейчас она понимает, что это ее желание – не что иное, как детская взбалмошность, которая прошла.
Но зато пришел "рак".
– Но я снимаю фильм, – и она, соскочив с края моего дивана, помчалась к своим многочисленным чемоданам.
Достала видеокамеру, кассеты.
– Вот, уже сняла пять кассет. Прямо с первого момента моего заболевания.
– Для чего? – спросил я.
– Пусть люди, которые попадут в это горе, видят, как можно жить и не сдаваться этой гадости.
И мы с ней стали смотреть эти кассеты.
Как ее, бедную девочку, морили лекарствами, химиотерапиями, радиацией. Но она не сдавалась, воспринимала эту странную болезнь как что-то прилипшее к ней, но не мешающее ей жить полной и энергичной жизнью. Во время всех этих мучительных операций, она была весела, остроумна и жизнерадостна.
Даже когда совсем облысела.
Да-да, она была абсолютно лысой. Я просто как-то не решался говорить пока об этом. Но она совсем не стеснялась своей безволосости. Она прекрасно себя чувствовала и лысой.
Глядя на ее жизнерадостность, я и сам поднялся.
Но ей все же было больно. Хотя это можно было разглядеть только где-то в самой глубине ее бьющих жизненной энергией глаз.
Подняв меня на ноги, Ивана уехала, захватив все свои чемоданы, видеокамеры и кассеты.
Следы ее деятельности то и дело возникали на экране телевидения, в звонках и открытках. Она металась по миру и событиям. Она спешила.
Это было видно.
Она дарила себя людям.
Бедная девочка.
Где она сейчас?
Не знаю.
Но я уверен, что она продолжит снимать свой фильм о девушке, больной раком. Умирающей, но не сдающейся.
И не сдавайся, Ивана!
Когда ты знаешь
Тридцать два года для мужчины, конечно, не возраст.
Конечно, не возраст.
Во всяком случае не такой, чтобы думать о смерти.
Я и не думал. До понедельника.
Нет, пожалуй, и в понедельник еще не задумывался.
Просто боли, которые вдруг появились у меня полгода назад, в последнее время стали доставать все сильнее и сильнее.
Ломило где-то в районе поясницы.
А в понедельник с утра так схватило, что я понял: пора.
Пора идти к врачам.
Был у меня закадычный друг, врач-рентгенолог – веселый человек.
Большой любитель женщин и молдавских вин.
Вот к нему я и направился.
Когда позвонил с приемного покоя и сказал, что хотел бы с ним поговорить, он чуть подумал и сказал: "Подходи через десять минут".
Я походил по приемному покою туда-сюда и даже немного упал духом, видя вокруг себя полусонных больных в халатах и тапочках, тихих и потерянных.
За две минуты до назначенного времени я быстрым шагом пошел к нему на второй этаж.
Подошел к его кабинету, где над дверью горела яркая надпись: "Не входить".
Я хотел позвонить и уже поднес палец к кнопке, но дверь вдруг открылась и из-за нее выпорхнула очаровательная брюнетка.
Натолкнувшись на меня, она сказала "пардон", легко обогнула меня и застучала каблучками вниз по лестнице.
Я проводил ее взглядом, а когда опять повернулся к рентгеновскому кабинету, увидел в дверях своего друга, немного уставшего, но счастливого.
– Заходи, – пригласил он.
Для начала мы потрепались о своих мужских победах и о поражениях наших друзей.
Потом я, как бы нехотя, сказал ему, что у меня вроде как бы что-то неладно где-то в районе поясницы, с полгода назад началось, болит и болит, а сегодня вот прямо невыносимо.
Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, потом позвонил кому-то по внутреннему телефону, достал бутылку розового вина и разлил ее в три стакана.
Очень быстро пришел какой-то человек в белом халате, маленький, толстенький, суетливый.
Мы выпили, познакомились. Я и ему рассказал о своей проблеме. Он решил тут же осмотреть меня. Я заметил, что он как-то быстро глянул в глаза моему другу и, продолжая осмотр, начал у меня выспрашивать о том, о сем, вроде бы и ни о чем, но все о почках. Я ему о болях в пояснице, а он все сворачивал на то, что я ем и что пью.
Так мы проговорили минут десять. Выпили еще одну бутылку, и мой новый приятель забрал меня к себе в отделение.
Оказывается, он был профессором.
Домой он меня уже не отпустил.
Правда, вина больше мы с ним не пили. Несколько дней меня готовили к операции, а в одно прекрасное утро положили на операционный стол и отняли одну почку.
– Не переживай. Все будет в порядке, – сказал мой новый друг-профессор, выписывая меня через месяц.
А через полгода я понял, что он мне соврал: рак начал жевать и вторую почку. Последнюю. Единственную. Без которой даже в тридцать два года молодой мужчина не сможет жить, как бы ни хотелось.
После третьего осмотра он сказал, что жить мне осталось всего-навсего дней десять. Не лет и даже не месяцев, а дней.
Раз, два, три, четыре, пять и еще пяток – вот тебе и десять.
Я поблагодарил и ушел из клиники спокойно и с достоинством.
Ушел я так красиво вовсе не от того, что такой уж крутой и сильный.
Просто в тот момент до меня еще не доходило, что такое десять дней жизни. В тридцать два кажется, будто жизнь бесконечна, и смерть воспринимаешь как понятие совершенно абстрактное и весьма далекое.
Пока ехал – по инерции, что называются, – на встречу в один из пригородных поселков, начал осознавать, что меня вскоре ждет.
Свернул с дороги, въехал в молодой березовый пролесок.
Остановил машину, вышел и присел на старый трухлявый пенек – ноги ослабли.
В голове не было ни единой мысли.
Полная пустота.
Глаза вроде и видели все вокруг, но смотрели куда-то далеко, как бы сквозь бытие; там я видел даже себя самого, сидящего на трухлявом пеньке.
Закурил.
Жена, сын, мать, отец, дача, договоры, контракты. С девочкой одной милой недавно познакомился.
Деньги.
Долги.
Друзья.
Враги.
Каждый образ связывался с каким-то отрезком моей жизни, коротким – в несколько дней или долгим – в несколько лет, причем не только в прошлом, но, самое главное, в будущем. Моем будущем.
А от будущего у меня осталось всего-навсего десять дней.
На всех них и даже на себя.
И на эти вот березки, травки, кустики и даже дождичек, который начал осыпать не спеша мою согнутую спину.
Сигарета потухла. Я поднял воротник куртки и побрел к машине.
Сел. Выехал на шоссе, развернулся и поехал домой.
Лена, жена, была дома.
Глаза заплаканные – очевидно, узнала обо всем куда раньше меня, а сегодня поняла, что и я знаю.
Когда я вошел, она упала мне на грудь и, обняв меня за шею, зарыдала. Завыла. Слезы у нее лились ручьем.
А я как-то закоченел: плачет женщина, ну и что с того? Я разомкнул ее руки и прошел мимо. Она медленно сползла по стене и с причитаниями заколотилась на полу.
Я поставил чайник на плиту. Подошел к ней. Погладил по волосам. Попросил: "Завари мне чайку", и пошел к себе в кабинет.
Она стала понемногу успокаиваться. Слышу – зазвякала посуда.
Я сел за стол. Достал листок чистой бумаги. Разделил его надвое, черкнув сверху вниз.
Слева написал: "Я должен".
Справа: "Мне должны".
Сперва заполнил правую половину – получилась мелочевка. Посмотрел я на этот список и перечеркнул. Хлопот будет больше, чем толку.
Левый список был приличный: обещания, планы, желания. Стал водить пальцем по строчкам: если поднатужиться, можно кое-что успеть.
Но чего ради?
Подошла жена. Принесла чай. Поставила. Увидев, что я пишу, опять заплакала и убежала в спальню.
Попил я чаю.