- Здравствуй, племя младое, незнакомое! Кто же вы будете, симпатичный юноша?
- Солдат, - сказал Павлик.
- Солдат! - воскликнул хозяин. - Вы слышите: солдат! Этим все сказано.
- Между прочим, считает, что неплохо разбирается в поэзии, - ввернул Станислав. - Во всяком случае, в моей.
- О, прекрасно! - хозяин ловко щелкнул пальцами. - Это уже говорит о многом.
Его стали знакомить с присутствующими. Но он почти никого не запомнил, только хозяина, которого звали Марком, и смешливого артиста по имени Савелий. Поэт безотлучно вертелся около Нины, точно был привязан невидимой веревочкой. Он с ненавистью глядел на всякого, кто пытался заговорить с ней, и, если дело доходило до комплиментов, бесцеремонно оттирал соперника острым плечом. Только на Павлика он не обращал никакого внимания, видимо, не принимал его всерьез.
"У него очень удобная шея, - размышлял Павлик, глядя на подвижный кадык молодого поэта. - Длинная, удобная для захвата приемом "бросок через ногу назад".
Все-таки Павлик ухитрился сесть рядом с Ниной, хотя поэт долго лавировал, выбирая место так, чтобы Нина оказалась где-нибудь в углу дивана.
На Павлика почти не обращали внимания, и это его устраивало. Все ждали кофе, который, - наконец, вкатила на столике волоокая девица в брючках клеш. Впрочем, она была довольно стройненькая, и на нее стоило посмотреть.
- По-стамбульски, - шепнула Нина, и Павлик невесело усмехнулся: первые слова, которые она сказала ему в этом доме. Интересно, зачем она пригласила его и в качество кого он здесь присутствует?
Павлик вдруг вспомнил про злополучную десятку, нащупал в карманчике. Нагнувшись за спиной Нины к Станиславу, он предложил:
- Слушай, поэт, может, смотаться за вином?
Славик отбросил волосы со щеки, сказал чопорно, негромко, но так, чтобы слышала Нина:
- Не имеет смысла. Здесь сухой закон. Прохибишен. Впрочем, если у тебя такое желание, можешь угостить. Я не возражаю.
- Пижон… - беззлобно усмехнулся Павлик.
Кофе по-стамбульски был нестерпимо горьким, слегка солоноватым, к тому же запивали его холодной водой.
Говорили о разном. О японском искусстве "экибана", о новом романе Або Кабе, спорили о жанре древнеиндийской книги "Кама-Сутра": философский ли это трактат, или "пособие по технологии брака".
Все это едва доходило до Павкиного слуха, словно был он отгорожен от собеседников толстым витринным стеклом.
Разговор незаметно перешел на проблемы женской эмансипации. Вернее, на взаимозависимость эмансипации и творческого процесса.
Какой-то моложавый мужчина с бородкой лопаточкой очень складно и гладко говорил о том, что творчество, как ничто другое, способствует подлинному раскрепощению женщины, только творчество поднимает ее вровень с мужчиной. Вот почему актрисы, поэтессы, художницы - как правило, люди, лишенные узости мещанских взглядов, духовно смелые, последовательные, щедрые сердцем.
- Творчество и свободная любовь - вот что окрыляет женщину! - вставил Станислав. - Не забывайте - эти понятия не существуют одно без другого.
- А мораль? - воскликнула девица в брючках.
- Мораль - элемент сознания, которое непрерывно развивается. Следовательно, мораль не есть что-то застывшее. Она тоже развивается.
"Не дурак, - подумал Павлик. - Ловко закручивает на поворотах. Только непонятно, куда гнет?"
- Развиваю первый тезис, - продолжал поэт. - Женщина, инстинкт женственности дает начало жизни, а значит, и творчеству. Прежде всего творчеству. И если хотите, творческий успех приходит к женщине только тогда, когда она в полной мере, всем своим существом ощутит это великое животворящее начало. Познает в себе самку, если хотите. Вот, например, Ниночка Белоконь…
- Не ври, - отчетливо сказал Павлик.
Поэт запнулся, наступила пауза. Все повернули головы в сторону Павлика, все смотрели удивленно, только девица в брючках заговорщицки подмигнула Павлику. Поэт зябко поворочал жилистой шеей и снова открыл рот.
- Не ври, - еще громче сказал Павлик.
- Что это значит? - поэт вытаращил глаза.
- А то, что - знай меру.
Первой не выдержала негласная Павликова союзница, за ней засмеялся артист Савелий, потом - все. До слез смеялся хозяин, чем-то очень напоминавший взъерошенного дикобраза, которому в шутку надели пенсне. Вытирая слезы, он приговаривал:
- Я же говорил! Говорил: солдат! Молодчина!
Лицо поэта сделалось пятнистым, задергалось веко на правом глазу:
- Я требую объяснений, ефрейтор!
И вышел из гостиной, по-журавлиному вскидывая длинные ноги. Павлик пошел следом. Едва он скрылся за портьерой, как поэт накинулся на него.
Он толкнул Павлика в грудь. Но тот перехватил руку, дал легкую подножку и через бедро, плашмя, бросил поэта на пол.
- Тоже мне поэт, - презрительно сказал он. - Лучше бы голову помыл. Дегтярным мылом.
Станислав взвился с пыльного ковра и опять замахал кулаками. Но через секунду снова оказался в горизонтальном положении. На этот раз Павлик приложил его так крепко, что парень потерял ориентировку и, вскочив, разъяренно кинулся совсем в другую сторону. Из-за портьеры появились встревоженные лица гостей. Марк схватил за плечи неугомонного поэта, придержал, вразумительно успокаивая:
- Ну куда ты, Станислав, куда? Ты же видишь: самбист. Он может нарушить тебе систему дыхания и даже кровообращения. Смирись, гордый человек.
Отыскав свою пилотку на вешалке, Павлик, чувствуя неловкость, сказал Марку:
- Вы уж извините… Я слушал ваши умные разговоры. Я терпеливый человек. Но, знаете ли, всему бывает предел…
Павлик шел по оживленной вечерней улице, не видя тротуара под ногами, не замечая прохожих, наталкиваясь на встречных.
Он понял истинную причину своих неудач. Понял, что не в обстоятельствах вовсе дело. А в собственной непоследовательности.
Только что он потерял девушку. А потерял ли? Ведь теряешь то, что имеешь. Рано или поздно все это должно было случиться…
Странно, но он не чувствовал ни обиды, ни горечи. Будто и не было белоснежных конвертов с мелко исписанными листочками, будто и не ожидал их с замирающим сердцем.
Он просто многое придумал, приукрасил, поверил в красивый мираж.
А когда все рассыпалось, он даже испытал облегчение, потому что понял, в чём самое главное.
Просто надо быть последовательным во всем и до конца.
8
Ему снилось, будто они шли с Ниной по пустынной улице, и у него под мышками было два лопоухих щенка-сосунка, теплых и толстолапых. А им навстречу, в конце улицы, шел Станислав, знакомый молодой поэт. Шел и читал гневные стихи. Когда поэт подошел ближе, Павлик увидел, что тот выглядит очень аккуратным. Он был тщательно побрит, и от него пахло рижским одеколоном "Сакта". "Дошла-таки моя критика!" - удовлетворенно подумал Павлик и передал щенков Нине: он понял, что поэт будет с ним драться и потому настраивает себя психологически, читая воинственные стихи.
Нина со щенками быстро свернула в какой-то переулок. Павлик сообразил: ему устроили западню. И щенков он лишился, и сейчас будет бит разъяренным соперником. Поэт приблизился к нему, схватил за плечи и стал трясти. Но Павлик только смеялся в ответ: таким слабосильным оказался этот нескладный поэт!
- Да проснись же!
Павлик открыл глаза и сразу вскочил: возле скамейки, на которой он спал, стоял старшина Алексеенко, удивленно топорща усы.
- Ты что же мне врал, что местный? - спросил старшина.
- Я действительно местный.
- Зачем же сюда ночевать прикатил?
Павлик застегнул воротничок, поправил на голове пилотку и сказал с мрачной решимостью:
- В знак протеста.
- Чего-о?!
- В знак протеста, - повторил Павлик. - Не уеду я отсюда, товарищ старшина! Не уеду - и все. Нельзя мне без собак возвращаться.
Старшина снял фуражку, вытер платком бритую голову и усмехнулся.
- Ну и дурак. Отправишься прямо на гарнизонную гауптвахту. Идем-ка в канцелярию. Посмотрю "Дисциплинарный устав", сколько суток тебе можно дать. Сколько я имею право.
Старшина отпер дверь, они прошли в канцелярию. Алексеенко положил на подоконник бывший при нем чемоданчик, аккуратно повесил на гвоздь фуражку и стал, как вчера, расхаживать по комнате. Павлик явственно ощутил запах рижского одеколона: вот, значит, почему ему приснился именно этот сон!
- В конце концов, - сказал старшина, - можно было ночевать в соседнем домике. У моих собаководов. Один из них в отпуске. Есть свободная койка.
Павлик промолчал. Не мог же он сказать, что его уже приглашали. Однако Павлик отказался - это вовсе не входило в его планы. Тогда бы никакого "протеста" не получилось.
- Не завтракал? - спросил старшина.
- Никак нет!
- Понятно, - старшина щелкнул замком чемоданчика, достал из газетного свертка хлеб с салом, протянул Павлику. - Ешь. Бери, бери. А я пока устав полистаю.
Старшина достал из стола "Дисциплинарный устав" в красной обложке, и Павлик по-настоящему забеспокоился: а вдруг он и впрямь отправит его на гауптвахту?.. Возьмет и отправит. Ведь какие у него глаза, у старшины? Водянистые, бесцветные, словно вылинявшие. Такие глаза как раз бывают у людей бессердечных и жестоких.
- Вот, нашел, - обрадовался старшина. - Параграф 43. Как начальник учреждения, пользуюсь правами командира роты. Значит, имею право "…подвергать солдат, матросов, сержантов аресту до трех суток". Даже сержантов! А ты всего-навсего ефрейтор.