Все утро он был взвинчен, и вот теперь ни за что ни про что, так вот, из мелочной мстительности обидел Марфина.
- Знаешь что, Федь… - у Павлика дрогнул голос. - Ты на меня не сердись. Я тебе привезу эспандер. Рижский, на стальных пружинах.
- Да ладно уж…
Павлик стоял у окна вагона, глядя на проплывающие мимо захламленные дворики городской окраины, и, когда ошалело загрохотали железные фермы моста, подумал: прав Марфин, прав - все пути, в конце концов, проходят по земле. Остальное мираж - игра света, причуды воображения.
Вспомнил растроганное, непривычно размягченное лицо Марфина, дрожащую губу с бусинками пота, и ему стало жаль приятеля, который побежал за мороженым, да так и не успел, не вернулся к отходу поезда…
Вагон был полупустой, весь пронизанный светом, наполненный запахами весенней зелени.
Владелец чемоданов стоял в раскрытой двери соседнего купе, морщился, щурился, что-то показывая глазами. Опять, что ли, помощь понадобилась?
Нет, оказывается, он приглашал Павлика в свое купе: тут совсем свободно, пускай занимает полку - какая разница, где ехать? Вдвоем веселее, а с проводником можно договориться.
На столике, на бумажных салфетках была разложена дорожная снедь и стояли две бутылки черного пльзеньского пива. Павлик сел у двери и, не глядя на столик, потянул носом: паштет, сыр и, кажется, домашняя свиная колбаса…
- А мне ваш товарищ не понравился, - сказал сосед, разливая пиво в бумажные стаканчики. - Какой-то заносчивый.
Павлик отхлебнул глоток пива, посмотрел на гостеприимного попутчика. Привлекали его глаза: широко расставленные, зоркие, с коричнево-золотистыми искорками в темных зрачках. И пушистые черные ресницы, не мужские, а совсем как у Павликовой племянницы-первоклашки.
- Нет, - сказал Павлик, - Вы ошибаетесь. Он не заносчивый, он принципиальный. Непримиримый.
- Любопытно, - сказал сосед, вытирая большим клетчатым платком лысину.
"Странно, - подумал Павлик, - как он вытирает лысину: от правого уха к макушке, оттуда к левому виску, будто переставляет шахматного коня. А это ход ладьей - со лба прямо на затылок".
- Вы, наверно, шахматист?
- Немножко, - сосед снова наполнил стаканчики. - Угощайтесь. Паштет из куриной печенки домашнего фирменного производства. Мое любимое блюдо. А вот - селедка по-гречески.
- Спасибо, - сказал Павлик. - Я лучше возьму вот этого вяленого бычка. Так вы, значит, не шахматист?
- Да нет же! Если вы хотите предложить мне партию, то я заранее пас. Партнер я никудышный.
- А кто же вы по профессии?
- Я музыкант, если это вас так интересует.
Признаться, Павлика это действительно интересовало. В этом маленьком мускулистом человеке было что-то такое, что вызывало острое любопытство. В нем что-то не стыковалось: инвалид - и прекрасно тренированное тело, подобострастие на перроне - и самоуверенность сейчас. Потом эти громоздкие желтые чемоданы…
Павлик чувствовал себя лопоухим щенком, которого сунули носом в свежий "говорящий" след, а затем приказали: ищи сам. И азартно, и любопытно, и ни черта непонятно.
- Музыка - это хорошо, - сказал Павлик. - Рояль, скрипка, всякие там валторны…
- Между прочим, я музыкант-эксцентрик. Что это такое? А вот, пожалуйста.
Он постучал вилкой по бутылкам, граненому стакану, никелированной стойке настольной лампы, даже по оконному стеклу. Прислушался, долил в стакан пива и снова прошелся вилкой. Прозвучали первые такты "Полюшка-поля". Потом взял у Павлика расческу, обернул ее бумажной салфеткой и стал весело наигрывать, не хуже чем на губной гармошке.
Но Павлик хмурился: ничего особенного. Циркач. К тому же бывший. Инвалид третьей группы по причине производственной травмы - сорвался с трапеции во время репетиции. А когда они официально познакомились (встали, с достоинством, как какие-нибудь дипломаты, пожали друг другу руки), Павлику и вовсе сделалось скучно. У попутчика оказалось заковыристое имя-отчество Валиэнт Захарович. "Черт те что, - подумал Павлик, - чуть ли не Валет, да только валеты лысыми не бывают".
И все-таки он ошибался - Валиэнт Захарович оказался забавным человеком. Он умел говорить ярко, красиво, увлекательно. Но это выяснилось только после третьей бутылки пива.
Потом у него были потрясающие жесты. Валиэнт Захарович вскидывал руку ко лбу, изящно скользил ладонью над лысиной, над самой макушкой рука взлетала вверх и оттуда сабельным ударом рассекала воздух вниз, влево и вправо. Если вниз, то за этим следовал неожиданный, прямой и острый, как лезвие штыка, вопрос:
- Что такое жизнь?
- Жизнь - это… это… - терялся Павлик. - Ну это борьба.
- Правильно, Павлуша. Если брать в глобальном масштабе. А если рассматривать камерно, индивидуально?
- Как это?
- Ну вот, скажем, применительно к тебе, ко мне. К каждому человеку в отдельности.
- Ну это тоже борьба… Только поменьше.
- Ха-ха-ха! - не смеялся, а трагически-снисходительно выговаривал Валиэнт Захарович. - И еще раз ха-ха-ха. Именно в этом драма маленького человека. Скажи, Павлуша, ты читал "Дон-Кихота" - роман великого испанца Сервантеса?
- Вообще-то в школе проходили.
- Так вот, этот благородный Дон-Кихот Ламанчский всю жизнь только и занимался тем, что боролся с выдуманными им самим противниками: с ветряными мельницами, с баранами. А в действительности ему не с кем и незачем было бороться. Ему надо было просто мирно жить и наслаждаться жизнью. Но он этого не понимал, потому что был сумасшедшим. Но мы-то ведь нормальные люди и должны подходить к делу с разумной точки зрения. Понимаешь, о чем речь?
Павлик покосился на маленькую загорелую руку, решительно рассекшую воздух, и трудно вздохнул.
- Понимаю… Хотя и не очень.
- Не надо выдумывать ветряных мельниц! Не надо выдумывать трудности, чтобы потом преодолевать их. Да, в жизни у каждого встречаются преграды, препятствия, согласен. Общество ставит перед человеком различные ограничения, рамки, условности. Но зачем же лезть на рожон, зачем биться лбом, когда можно спокойно обойти? И все - в рамках закона. Зачем выдумывать тебе эту так называемую "борьбу"?!
- Но иногда приходится и подраться.
- Иногда - не отрицаю. Однако в целом-то человек - существо миролюбивое, незлобивое, жизнелюбивое. Я вот инвалид, живу, не жалуюсь на судьбу, у меня и домик, и участок, и свой автомобиль. А другие озлобляются, ссорятся, интригуют.
Со многим в суждениях красноречивого соседа Павлик не соглашался, однако спорить не стал. Полезно послушать, подумать и сделать для себя выводы.
Павлик вышел в коридор, закурил. Значит, что же получается? Два подхода и две категории людей. Одни в компании с Дон-Кихотом, другие, которые не любят понапрасну подставлять лоб, ближе к музыканту-эксцентрику.
Ну если взять Федю Марфина, то тут не может быть никакого сомнения: он явно из первой компании. А куда отнести самого себя? В самом деле: куда? Павлик не из драчливых, но и не из тех, которые бродят по лабиринтам, вместо того чтобы легко и просто перемахнуть через забор.
Да, ни то, ни другое не подходит… Но почему же он должен куда-то "подходить"? Почему ему нужно искать подходящую дырку в шаблоне, чтобы туда просунуть голову? И в конце концов плевать он хотел на все это. Он просто сам по себе.
Музыкант-попутчик у окна прихлебывал кофе из термосной крышки и читал газету. На его носу сидели громадные очки в черной оправе, они делали его похожим на тихого, скромного старичка швейцара из какой-нибудь районной поликлиники.
- А знаете, Валиэнт Захарович. Лично для меня не подходит ни то, ни другое.
- То есть как это? - музыкант бросил удивленный, слегка снисходительный взгляд поверх очков.
- Ну я имею в виду отношение к жизни. Я против Дон-Кихота, но также против тех, кто боится драться.
- И что же?
- Так что я сам по себе. По-моему, это лучше.
- Хуже не может быть, Павлуша. Это называется эклектикой.
- Ну и пусть, - обиженно сказал Павлик и полез на верхнюю полку.
Он лежал, притворившись спящим, и жалел, что нет с ним Феди Марфина. Тот бы запросто все объяснил, разложил по полочкам и поставил бы на место. Кстати, надо будет узнать, что такое эклектика. Звучит научно, но и оскорбительно в чем-то. Марфину Валиэнт, верно, не решился бы сказать это слово.
Что-то новое в манере Валиэнта Захаровича поразило Павлика, какая-то деталь, очень характерная, но неясная, неопределенная. Он схватил ее "верхним нюхом", но определить пока не мог. Что же все-таки?
Павлик лежал лицом к стенке и, когда в купе постучали, решил не поворачиваться. Судя по разговору, вошла проводница. Опять, как на перроне, заверещал музыкант-попутчик, объясняя что-то насчет чемоданов. Сначала Павлик даже не узнал его голоса, настолько он отличался от недавнего менторски-профессорского тона.
И тут Павлика осенило: конечно же, именно это несоответствие не давало ему покоя!
Засыпая, Павлик представил Валиэнта Захаровича расплывчатым и полосатым, стоящим на раскаленном от зноя перроне. Воздух причудливо курился вокруг музыканта, и Валиэнт Захарович будто парил невысоко над землей, улыбаясь тепло и ласково…
Проснулся Павлик рано и сразу посмотрел в окно: поезд шел мимо пригородных поселков.
- Подъезжаем, Павлуша. Вставай умываться. Бери мою мыльницу и иди в туалет. Полотенце на полке. Да, кстати. Ты вчера уже спал, а тут приходила проводница. Опять насчет чемоданчиков. Я ей сказал, что они у меня на двоих: у них, понимаешь, всякие багажные ограничительные тарифы. Ты не возражаешь?