Я молча кивнул. Сердце отчаянно колотилось.
Мама налила мне мучной похлебки. Я поел и уже собирался лечь, когда со двора донеслось громкое блеянье и топот.
Я вздрогнул, но сделал вид, будто не слышу. А ягнята орали так, что в ушах звенело. Отец схватил шапку и выбежал из дома. За ним - мама. Чуть погодя вышел и я.
Было уже совсем темно. Отец с фонарем в руках стоял возле распахнутых настежь ворот загона и на чем свет стоит ругал дядю Хамро. А вокруг, крича на разные голоса, носились ягнята. Судя по блеянью, многие из них разбежались в поисках отары далеко по окрестности.
- Тысячу раз я тебе говорил, чтобы ворота закрывал как следует! - гневался отец.
- Да закрывал я их. - Дядя Хамро заикался от растерянности.
- "Закрывал"! Верно говорят, в сорок лет ума нет, - никогда не будет. Растяпа ты, больше никто! Как этих чертей собрать на ночь глядя?
- Зря вы его, беднягу, ругаете, - вступилась за дядю Хамро мама. - Он ворота хорошо закрыл. Своими глазами видела.
- Не вмешивайся в мужской разговор! - прикрикнул на нее отец. - Все вы тут безрукие, ничего толком сделать не умеете! Только и можете, что языком трепать! Чего стоите? Загоняйте ягнят обратно!
Дядя Хамро и мама бросились ловить бегавших возле загона ягнят, а я на всякий случай зашел в дом.
Буйнак тоже нигде не было - видно, спряталась от греха подальше.
Горы вокруг, казалось, перекликались между собой тысячеголосым блеяньем: ягнята искали своих мам, а те - ягнят.
Я представил себе, какой переполох творится сейчас в отаре. Наверное, отец тоже об этом подумал. Я услышал, как он проговорил, ни к кому не обращаясь:
- Цирк, да и только! Хорошо, если не потопчут молодняк. Утром заготовители приедут, что я им скажу?..
Ягнят никто не жалел. Даже отец. Я дождался, пока взрослые ушли в дом, открыл ворота и выпустил на волю ягнят, которых им удалось изловить.
Будь что будет! Пусть изобьют меня, пусть даже убьют. Я впервые чувствовал, что не боюсь наказания.
Когда я вернулся в дом, отец сидел у дастархана злой, не зная, на ком сорвать раздражение.
- Где бродишь?
- Здесь, - тихо ответил я.
- Ложись спать!
"Ох, и задаст же он мне утром, когда увидит, что загон опять пуст", - подумал я, забираясь под одеяло.
Утром, еще затемно, мы с Буйнак ушли на Дульдулькию, чтобы не видеть, как будут ловить и убивать ягнят. Но голод не тетка. И к обеду мы возвратились.
Все было так, как я и думал. Заготовители с при-вычной размеренностью быстро свежили тушки, а дядя Хамро относил их к самосвалу и бросал в кузов, переругиваясь с шофером.
В эту минуту я ненавидел их всех! Для них ягнята не были живыми существами. И заготовители, и шофер, и чабан Хамро думали только об одном - как бы заработать побольше денег. Я не раз видел, как, возвратившись из города, куда отвозил освежеванные тушки, шофер, поплевав на пальцы, сосредоточенно отсчитывал чабану деньги. Наверное, платил за то, что тот грузил тушки в самосвал. И всякий раз Хамро ругался с шофером, называя его жуликом.
Есть расхотелось. Почувствовав, что вот-вот зарыдаю, я побежал мимо загона на лужайку и наткнулся там на шкурки, разложенные рядами для просушки. Еще совсем недавно это были живые ягнята. Они резвились, блеяли, бегали, спотыкаясь на тонких ножках, просили есть, а теперь…
Я заревел во весь голос и, не соображая, что делаю, бросился собирать шкурки, прижимая их к груди, словно они были живыми… Затрещина вернула меня к действительности. Это был отец. Таким разъяренным я его еще не видел. Наверное, я должен был испугаться. Но страха не было. Была острая, режущая боль, от которой темнело в глазах, и слепая, жгучая ненависть.
- Будьте вы все прокляты! - закричал я, давясь слезами и задыхаясь. - Все будьте прокляты! Убийцы! Вырасту большой, за все вам отомщу! Всем!.. Всем!..
Я был вне себя. Мне казалось, сейчас и меня, как ягненка, они располосуют разделочными ножами. Я корчился от невыносимой боли и, прижимая к себе сырые шкурки, катался по траве, крича и захлебываясь слезами. Я чувствовал себя бесконечно одиноким в этом жестоком и безжалостном мире, который обрушил на мои плечи непосильную тяжесть и боль своей вины.
Я очнулся, когда мамины руки подхватили меня. Сквозь пелену слез я увидел ее бледное, искаженное гневом и страданием лицо, растрепанную голову. Она крепко обняла меня, не поправляя косынку, упавшую на плечи.
- Проклятые мясники! - крикнула мама. - Вы не только ягнят, вы и детей убивать готовы! Не плачь, сынок! Говорила я тебе, чтобы не ходил один в горы! Это горные духи вселились в тебя.
Продолжая причитать и всхлипывая, она унесла меня в дом.
Вечером я не обмолвился с отцом ни единым словом. Лег раньше всех, постарался уснуть, и мне это удалось. А рано утром мы с Буйнак опять ушли подальше от дома.
Неспокойно мне было. Я то срывался с места и мчал, как сумасшедший, пока хватало сил, вверх, вверх, все выше по горной тропке, и Буйнак летела рядом, не отставая ни на шаг, то вдруг падал, обессиленный, и лежал долго, шумно дыша, чувствуя спиной глубинную прохладу гор, а грудью - согревающий жар солнца. Я лежал, представляя небо то огромным, крутым куполом мечети, то, наоборот, тяжко провисающим брюхом гигантского голубого быка… Небо…
Как я все-таки мало знаю о нем… Почти ничего. Почему оно так притягивает меня? Почему мне кажется, что оно - живое и знает ответы на все мои вопросы?
Снизу, из сая, ветер доносил до нас разговор горожан и чабанов. Я узнал голос чабана соседней отары, которого люди называли Джумантай-Сумасброд.
- В общем, так, я режу овцу, вынимаю из нее четырехмесячного ягненка и снимаю с него шкурку, - бахвалился Джумантай. - Сур - первый класс. Эмир Алимхан такого не видывал. И всего за четыреста рублей.
- Триста! - Голос был мне не знаком.
- Буду посредником. Триста пятьдесят, - вмешался кто-то третий. - И по полста с каждого в мою пользу.
- Четыреста, и ни копейки меньше, - упорствовал Джумантай-Сумасброд. - На базаре за такую шкурку пятьсот дадут. Из уважения к вам дешевле уступаю.
- Кубанка хоть получится? - спросил незнакомец.
- Еще как! А нет, вторую овцу заколю.
- По рукам! Даю четыреста, чтобы шкурка завтра была готова.
- Не просохнет до завтра.
- Не беда. Мастер сам обработает и высушит. На днях в столицу еду. К этому сроку кубанка должна быть готова.
- Договорились. Гоните монету.
- А посреднику? Хоть на полбанки пожертвуйте!
- Пошел ты! - окрысился Сумасброд. - Без тебя договорились.
- Деньги с меня получишь, Джумантай. - Я узнал по голосу главного бухгалтера совхоза Рахима.
- Нет-нет, - запротестовал горожанин. - Я заплачу.
- Вы у нас гость, - веско сказал бухгалтер. - В кои-то веки к нам пожаловали. Так что не обижайте. С Джумантаем мы сочтемся. А шкурку я вам завтра сам доставлю.
Джумантай прикусил язык. С Рахимом не поспоришь, он - главный бухгалтер совхоза. И денег, конечно, не даст. Плакали четыре сотни.
И вдруг у меня все похолодело внутри: о чем я думаю? Ведь Джумантай собирается содрать шкурку с еще не родившегося ягненка!
Я отчетливо представил себе, как он вспарывает живот овце, запускает в него окровавленные руки…
- Нет!.. Нет!.. Остановите его!!! - закричал я. - Ведь вы же лю-ю-ди-и-и!!!
Буйнак ощетинилась и зарычала. Ветер прошелестел по траве, донес чей-то смех. Там, внизу, меня никто не услышал.
Лето кончилось. Настала пора уводить отары с гордых пастбищ. Мы погрузили пожитки в коляску мотоцикла. В нее же сели мама с Муттихон. Я устроился позади отца на втором сиденье. Чабан Хамро и Буйнак остались с отарой, чтобы отобрать слабых и больных овец, которых потом надо будет пригнать в кишлак.
Пасти этих овец возле кишлака входило в мои обязанности. Обычно меня сопровождала Буйнак, но нынешней осенью помощи от нее я не ждал: у Буйнак должны были родиться щенята. Я заботился о Буйнак - соорудил ей подстилку из соломы в углу сарая, носил еду, менял воду в миске.
И вот однажды утром я проснулся от громкого отцовского голоса.
- А, чтоб ты подохла, не ощенившись! - ругался отец во дворе. - Восемь штук сразу принесла! Полон сарай собак! Псарня, а не дом! Сколько раз собирался увезти проклятую куда-нибудь подальше!
"Щенята! - обрадовался я. - У Буйнак щенята". Вскочил и со всех ног бросился в сарай. Буйнак лежала на боку в углу, на подстилке из соломы, а возле нее копошились и жалобно попискивали крохотные слепые щенки. От радости я растерялся и не знал, что делать. Присел на корточки и погладил Буйнак по голове. Она не шелохнулась, только взглянула на меня и снова закрыла глаза. Я взял миску и вышел из сарая, чтобы принести ей поесть.
Мама хлопотала возле очага.
- Мама, Буйнак ощенилась. Дайте ей поесть что-нибудь, - попросил я. Мама кивнула, продолжая следить за казаном, в котором закипало молоко.
- Сейчас, сынок. Казан освободится, я ей болтушку приготовлю.
Я не отходил от очага до тех пор, пока не сварилась болтушка, остудил ее в миске и отнес в сарай. Опершись на передние лапы, Буйнак жадно лакала похлебку, а я тем временем хорошенько рассмотрел щенят.
Отец ошибся: их было семь, а не восемь. Три - вылитая Буйнак, один совсем черный, один пятнистый и два пегих.
Желающих забрать щенков нашлось, как всегда, много.
- Кто щенка просит - сам пес, кто не дает - собака! Что я их - пасти буду? - сердился отец. - Подрастут, тогда и забирайте. Только, чур, вон у него спрашивайте, он у нас над собаками главный начальник! Пусть и решает. Слышишь, Нарбута?