Этого, хлопцы, я никогда не забуду.
Мы стали прощаться с дедами, спеша в кусты.
- Постойте трохи, - сказал Платон, опершись на весло. - Так что ж прикажете передать фашисту? Как встречать его, как в глаза смотреть?
- Передайте, что мы еще вернемся. Не дрейфьте, дед, вернемся, - попробовал подбодрить деда Троянда.
Дед посмотрел мимо планшеток Троянды и легонько сплюнул.
- По-дай го-го-го-го! Ого-го-го! - донеслось с тoro берега.
- Прощайте, спасибо, - тихо говорили мои спутники, уходя в лозы.
- Идите себе... - равнодушно сказал дед Савка. Платон молчал.
Мы ушли в лозы. Я шел последним и думал про деда Платона. Спасибо ему, думал я, что не пожалел нас, не окропил нашу дорогу слезами, что высек из моего сердца огонь в ночи... Отчего ж ты, правда, так горька и солона подчас, подумал я и остановился. Потом я побежал назад, к Десне.
Я должен был что-то сказать на прощанье деду Платону. Я выбежал на берег.
Платон стоял у самой воды с веслом, как пророк неподвижный, и, очевидно, глядел нам вслед.
- Прощайте, диду. Простите нас, что не уберегли вашу старость, - сказал я, задыхаясь. - Мы вас, диду, никогда...
- Иди, не крутись перед очами, - сказал Платон, даже не взглянув на меня.
По сухому, темному его лицу текли слезы и падали в Десну.
Вот, друзья мои, и все. Вот и весь секрет мой, - сказал капитан Колодуб и зажег трубку.
Все в землянке вздохнули.
- Сейчас я Герой Советского Союза. Много я уничтожил врага, что и говорить. Много пострелял в наступлении и гусеницами подавил немало. Бывало, поверите, тошнило от хруста фашистских костей. И сам попадал не раз в переплет. Но где б я ни был, как бы ни бушевали вокруг меня вражьи ветры, им никогда уж не погасить того огня, что зажег во мне когда-то в челне дед Платон. Что наша жизнь? Что наша кровь, когда страдает вся наша земля, весь народ? - Голос капитана зазвучал как боевой сигнал. - Я, хлопцы, в бою сторукий, стократ помножен гнев во мне и ненависть! Так...
Капитан Колодуб усмехнулся.
- А все-таки ничего в жизни я бы так не хотел, как после войны поехать на Десну к деду Платону...
- И сказать ему, что он ошибался, товарищ Герой Советского Союза.
- Добрый вечер! Ну как? - раздался у дверей бравый голос Бориса Троянды, который только что зашел в землянку.
- И поклониться деду Платону в ноги за науку, - сказал капитан, словно не слыша вошедшего.
Стало тихо. Никто не двигался, словно все танкисты мыслями были еще ка Десне.
- Нет, товарищ капитан, не поклонитесь вы деду Платону, - вздохнул молодой танкист.
Все оглянулись. Это был Иван Дробот. Он стоял в дальнем углу землянки. Он был как-то особенно взволнован рассказом.
- Деда Платона, товарищ капитан, уже нет в живых,- сказал Дробот. - Как только вы ушли в лозы, а дед Платон и Савка вернулись на свой берег, сразу подбежали фашисты. Долго били они стариков за перевоз, хотели было расстрелять, а потом прибыл приказ им немедленно переправиться на другой берег. Ну, повезли. Насело их полным-полно. Выплыли на середину Десны, тогда дед Платон и говорит: "Савка, прости меня!"- "Бог простит". - "В другой раз". - "Бог простит". - "В третий раз". - "Бог простит". Да за третьим разом как подняли они весла, да как бросились сразу на правый борт, так и перевернули челны. Все потонуло: и пулеметы, и немцы, и деды. Один только я выплыл на наш берег.
- А кто ж ты такой? - тихо спросил капитан Колодуб.
- Я внук деда Савки. Я сидел на втором весле.
- Встать! - скомандовал Колодуб.
Все встали. Долгую минуту стояла молча семья бойцов. Капитан был бледен и торжествен. Он стоял с закрытыми глазами. Потом он опустился на одно колено, все последовали за его движением.
- Готовы к бою? - спросил капитан Колодуб и вырос перед бойцами, как дед Платон на Десне.
- Готовы на любой огонь!
Тихо стало в землянке.
Тихо и на позиции. Только далеко на горизонте качался в небе огненный знак прожектора.
1942
Алексей Толстой. РУССКИЙ ХАРАКТЕР
Русский характер! - для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь,- мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.
Русский характер! Поди-ка опиши его... Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься, - который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев - я рассказывать не стану, хотя он и носит золотую звездочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный - колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным и соразмерным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезет из башни танка, - бог войны! Спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает ветошью чумазое лицо и непременно улыбнется от душевной приязни,
На войне, вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остается в человеке - ядро. Разумеется, у одного оно покрепче, у другого послабже, но и те, у кого ядро с изъяном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарповну, и отца своего, Егора Егоровича. "Отец мой - человек степенный, первое - он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете, и за границей побываешь, но русским званием - гордись..."
У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое - уши развесишь. Начнут, например: "Что такое любовь?" Один скажет: "Любовь возникает на базе уважения..." Другой: "Ничего подобного, любовь- это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных..." - "Тьфу, бестолковый!- скажет третий. - Любовь - это когда в тебе все кипит, человек ходит, вроде как пьяный..." И так философствуют и час и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть... Егор Дремов, должно быть, стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, - очень, мол, хорошая девушка, и уже если сказала, что будет ждать, - дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге...
Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: "О таких делах вспоминать неохота!" Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев.
"Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает... Кричу: "Товарищ лейтенант, тигра!" - "Вперед, кричит, полный газ!.." Я и давай по ельничку маскироваться - вправо, влево... Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил, - мимо... А товарищ лейтенант как даст ему в бок, - брызги! Как даст еще в башню, - он и хобот задрал... Как даст в третий, - у тигра из всех щелей повалил дым, - пламя как рванется из него на сто метров вверх... Экипаж и полез через запасной люк... Ванька Лапшин из пулемета повел, - они и лежат, ногами дрыгаются... Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел... Фашисты кто куда... А - грязно, понимаешь, другой выскочит без сапогов и в одних носках - порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант дает мне команду: "А ну - двинь по сараю". Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал... Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей... А я еще-и проутюжил, остальные руки вверх - и Гитлер капут..."
Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк - на бугре, "а пшеничном поле - был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта, - он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт... "Я почему его тогда поволок? - рассказывал Чувилев. - Слышу, у него сердце стучит..."
Егор Дремов выжил и даже не потерял зрения, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.
- Бывает хуже, - сказал он, - с этим жить можно.
Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто ощупывал свое лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал: "Прошу вашего разрешения вернуться в полк". - "Но вы же инвалид", - сказал генерал. "Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью". (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.